итец на щелок. Не верится Селиверсту, что ситец линюч будет. Прохор хоть и стар был, а задорный, сердце в нем молодое было: кинул немцу на стол образец цветистый и свой рецепт.
— Сначала проверь, потом охулку клади!
Хлопнул дверью и вон из конторы. У себя в углу заперся.
Карош принес склянки, банки в контору, чего-то в них налил, отрезал ленточку от образца, макнул в склянку, потом в другую, — побледнел колер.
— Глядите, линючка, — указывает Селиверсту, — рецепт проверять нечего.
Селиверст задумался, жаль ему от такой расцветки отказываться. Спрашивает:
— Не чертовщина ли какая у тебя в банке-то?
А Корош ему:
— Да хоть на язык испробуй, щелок, в коем в деревне стирают.
— Вижу, — согласился Селиверст. Велел Карошу постараться, все силы приложить, а подогнать такой колер, что приманит всех баб и девок к его лавке на нижегородской ярмарке.
Карош тайком списал Прохоров рецепт себе на бумагу. Рецепт кинул Прохору:
— На вот бери, не нужен.
Прохор глядит: рецепт его, да не тот, вгорячах-то он бросил в конторе старый рецепт, а не тот, который нужен. Новый-то у Прохора в картузе остался. Время идет. Прохор своим делом занимается, Карош — своим.
Однова ночью к Карошу человек из Костромы приехал, сам костромской фабрикант, и чтобы ивановские-то не признали, для виду-то рыжие брови сажей почернил. Давно он за голубой лазорью охотился, образцы у Селиверста скупал, людей к Прохору подсылал, и все ничего у него не выходило.
Карош — бутылку костромскому в карман и рецепт подает, а тот серебро горстями, как условлено, немцу в шапку сыплет.
Ночью приехал и той же ночью убрался костромской-то: повез к себе бутылку с лазорью и рецепт тайный. Карош на столе столбиками разложил серебро, зажег свечку, да до самой зари и любовался выручкой. С барышом-то даже малость на фабрику опоздал, — этого за ним не водилось. Точен был, как маятник, а тут завременился. Прохор ученика Евграфку пробирает, вырвал у Евграфки голубую бутылку.
— Ты, шельмец, у меня из шкафа ее стянул? Ишь, заместо моей соды себе молока налил и не спросился.
Евграфка крестится, божится, что и привычки не имеет в чужой шкаф заглядывать, что молока не сам наливал в бутылку, мать собирала. А Прохор разобиделся — не бутылку жаль, озорства он не терпел.
— Я, — говорит, — свою бутылку из тыщи различу. Дно копытцем, пониже горлышка клеймо, с буквами и с орлом. Пиво мало пивал, а такие бутылки видывал. — Поставил бутылку в свой шкаф, а Евграфке пригрозил.
С этого Карош и забеспокоился, вроде земля у него под ногами горит. Дело-то плохо, мутит его тайная дума: не бутылку ли с содой второпях схватил взамен краски? Не то его пугает, что взамен краски соды всучил костромским, а не приехали бы костромские да за такой подлог бока бы ему не намяли.
Тем утром Прохору что-то весело стало. В обед он и говорит Карошу:
— Зря мой рецепт забраковал. Я не тот рецепт вгорячах сунул. Вот он — настоящий-то, — вынимает из картуза грамоту и показывает Карошу.
У немца от этих слов аж в глазах зарябило. В миг он преобразился, пушистым таким прикинулся: дай, мол, я и этот рецепт проверю. Можа, он-то составлен хорошо, а только проба не удалась, так это дело поправимо.
Но Прохор смекнул, рецепт показать — показал, а в руки немцу не дал.
Стал немец думать, как бы у Прохора рецепт захороводить, и надумал:
— Благо расцветка ярка, пусть и линюча, был бы товар лицом цветист, давай запродадим рецепт тайком кому-нибудь кинешемским или вичужским.
Долю равную Прохору сулит. Прохор простаком прикинулся, мол, он запродать негодный рецепт не против, да все думает, какую долю взять за него.
Карош не отстает, хитрит-мудрит.
Хитри, не хитри, братец, старого воробья на мякине не проведешь. В кабак потащил немец Прохора. Штоф заказал, требухи купил на свои деньги.
Прохор говорит:
— Без компании, угощаться не люблю, зови моих с красильни.
На другое воскресенье все пришли. Давай Карош раскошеливаться. Жалконько денег колористу, но думает: что у трезвого на уме, у пьяного на языке, авось, за штофом проговорится.
Так тебе и проговорился! Ничего не узнал.
— А сколько возьмешь за свой секрет? — прямо спрашивает.
Сподручные кричат Прохору: «Не продавай!» Прохор в расчет не берет.
— Секрет — мой, я ему хозяин, да и секрет-то незадачливый. Подходящую цену даст — продам.
Молодые мастера тащат Прохора из кабака, а он упирается.
— Задешево не уступлю, много ли денег сулишь, стоит ли торговаться?
Немец говорит, что капиталу хватит.
Прохор на прощанье сказал:
— Ночку подумаю, сколько взять, чтобы тебя не обидеть, самому не продешевить.
Сам думает: «Пусть купит, раз ему так приспичило».
Вечером немец в избушку к Прохору прибежал. Специю потребовал. Прохор почесал в затылке. Дело было осенью. По лету можно было специи раздобыть в достатке, осенью ее меньше, зимой и вовсе не найдешь, в таком виде, в каком нужно. Немец не отступает.
— Не раздумывай, озолочу я тебя. Чего жалеть расцветку незадачливую!
Прохор говорит:
— Так и быть, выручу, только специя моя дорогая, для образца небольшую толику уступлю. Весна придет, сам запасешься. Уступлю вес на вес. Фунт специи — фунт серебра. Пуд найдется — и специи пуд как-нибудь наскребу, так и быть. Доколе серебро на стол не положишь, дотоле и специи показывать не стану.
Немец согласился. Требует, чтобы Прохор на его глазах заварку снял. Прохор просьбу уважил. Внес кринку, тряпицей заткнутую. Полез в подполье, в свою лабораторию. Немец с ним туда же.
Немец все заранее подсчитал: «Раз хитростью не выведал, куплю за деньги, зато на рецепте наверстаю. А рецепта не раздобудешь, хуже греха наживешь».
На полке книги, образцами заклеены, весы самодельные подвешены. Взял пустой горшок Прохор, картузом вытер, показывает немцу:
— Смотри: чистый?
Немец языком лизнул горшок — чистый, убедился. Прохор у него ка глазах полгоршка воды налил, крахмалу щепоть бросил, щавелю горстку, сурьмы добавил. Немец запоминает. Когда очередь дошла до главного, Прохор просит немца:
— Деньги я еще не получил. Согласье только дано на словах, потому отвернись, главную специю засыпать буду.
Отвернулся немец. Прохор из кринки в чугунок что-то вытряхнул и палочкой размешал. Раскипятил, через кисею пропустил, вылил, чего нужно добавил. Пока немец спиной к чугунку сидел, Прохор из кринки специю ссыпал да из кармана чего-то еще раз добавил, налил в пузырек, показывает на свет: настоящая лазорь голубая. Обмакнул лоскут для пробы — поднебесный цвет получается, такой, который когда-то немец охаял.
Немец ахает:
— Мера на меру, — денег, пожалуй, у меня нехватит.
Прохор на уступки пошел: за картуз серебра Прохор дает картуз специи, а за картуз золота — три картуза. Свидетелей призвали. Красковары Селиверстовы пришли в избенку Прохора. Опять Прохора отговаривают:
— Думай, брат, не продешеви… Дедов секрет уступаешь, не дешево ли? Не секрет, а хлеб свой продаешь. Через это тебе у нас почет на фабрике и три целковых надбавки в месяц.
Прохор рукой махнул:
— А ну вас к богу! Назад покойников не носят.
Поставил на стол бадью, кружком покрытую. Карош два картуза серебра отмерял да картуз золота. Золото свидетели сосчитали, в мешок повысыпали. Прохор спрашивает:
— Чьим картузом мой товар отмеривать будешь? Твой товар ты своим мерял, а я свой товар моим отмерю.
Немец взял линейку, давай картузы обмерять, все говорят — картузы одинаковые, а немец ладит: Прохоров картуз на полдюйма меньше. Требует своим картузом специю отмерить. Прохор уступил. Немец свой картуз прежде на колено напялил: ясно, чтобы побольше картуз стал. Прохор кружок с бадьи снял, кладет и картуз сухую лепешку, что на лугу весной подобрал, потом другую; три лепешки положил — и полон картуз. Вытряхнул немцу в мешок. У немца и язык отнялся.
— Это не специя… это чорт знает что!
Прохор бадейку вынес, золото убрал.
— А тебе, друг, я и не сулил камней самоцветных. Ты просил специи, из коей я варю лазорь голубую. Со мной вместе в подпольи сидел, своими глазами проверял. Вот из этой я и варил. Не мной начато, еще дед мой покойный варил из этого добра, да как варил! Теперь ты попробуй, свари, как мы варим. А рецепт ты своими глазами видел, стало быть, и специю и рецепт свой я тебе уступил.
Проводил Кароша с покупками из избы. Стал думать немец: что дальше с покупкой делать? Какой рецепт костромским писать?
А тем временем Селиверст немца торопит: давай, мол, расцветку такую, какую обещал, по лазурному полю земляника с листочками, как у купца Свечкина.
Наконец-то-таки сделал Карош, что Селиверст требовал. Наутро Селиверст наказал Прохору в контору приходить, диковинку, что Карош сделал, смотреть.
Прохор и книгу в толстых деревянных корках с собой захватил, положил в мешок, принес на спине.
Карош сидит за столом, сияет от радости. Краска в банках перед ним на столе и колер новый: по лазурному полю земляника с листочками.
И Селиверст ярче расцветки цветет. Только Прохор стоит в стороне, пристально на колер глядит да брови хмурит. Ничего не говоря, двухпудовую книгу из мешка вынул, на стол, как евангелие, перед собой кладет.
— Как, по-твоему, Прохор? По-моему, — здорово! — Селиверст к Прохору обратился.
— Здорово, да не ново. В нашем месте родилось, нам и пригодилось, — отвечает Прохор и лист за листом перекидывает, а листы желтые, пальцами захватанные, с краев воском оплаканы, на каждом листе то розовая, то лиловая лента приклеена, под ней неумелой сукой, как курица, лапой, накорякано, как такой-то колер выделывать.
— Никто так еще не красил, — говорит немец.
— Десять лет тому назад у Витова такой колер брат мой выгнал, да колер Ёхимке не понравился. Ты думал, тот колер нивесть за кие моря улетел, а он цел, На глянь: чей лучше?
Открыл Прохор лист, а к листу тряпочка приклеена, та самая, что когда-то его брат вгорячах в избе у Прохора бросил. Только колер на ней поярче, понежнее, чем колер у Кароша. Тоже лазурное поле, а по нему земляника с листочками.