Утром пришел сердитый, но на народ не кричит, как раньше, молчком дуется. Приказывает краски вылить:
— Выкатите вот этот большой чая с краской да изрубите его на дрова.
— Почему так? Дубовый чан портить. Удобная посудинка, — полюбопытствовал Аким.
— Не твое дело, — огрызнулся Яков.
Сделали, как приказано. Краску вычерпали, чан на двор выкатили. Рубить на дрова отложили на завтра. Через ночку хозяин пораньше всех в контору бежит, гладь — на ступеньке чортов палец лежит — черный камушек продолговатый, наподобье огурчика.
Яков обомлел. Сразу сообразил: от домового уведомление. По всему видно, домовой разгневался на то, что жилье его потревожили. Яков камень в карман, а сам скорей в красильную, кричит:
— Эй, ребята, ставьте чан на старое место! Краски в нем разведите, какие раньше были. Да краски из этого чана без моего приказа не черпайте. А чан лаком выкрасьте.
— За что чану такая честь? — любопытствует Аким.
— Не твое дело, делай, что приказано.
Водворили чан на старое место, лаком покрасили.
Краски полно, а брать не берут. Фабричные меж собой толкуют:
— Свихнулся Яшка, самодурничает.
Время подошло жалованье платить. Конторские написали листы, хозяину подали.
Яков думает: «Обману домового — Акиму приказал трешницу оставить, а с других сдеру».
Не тут-то было. Через ночь опять чортов палец нашел, да не в конторе, а под дверьми своего дома. Домовой, видать, глазастый. Якова в оторопь бросило.
На фабрику сей день пожаловал, не рычит, не кричит. Вот как человек меняется, если его в маковку клюнуть. Конторским распоряженье дает:
— Ни с кого штрафа не брать: ни с ткачих, ни с отбельщиков. Что за прошлый месяц вычли, тоже оплатить.
Слух прошел, а фабричные не верят. Ну, говорят, где-нибудь медведь издох поблизости.
Медведь, не медведь, а дело вышло на пользу народу. Совсем хозяин переменился с тех пор: не то чтобы больно ласков сделался, но оторопь его какая-то охватывать стала. Где ни идет, а все как бы кого остерегается, по сторонам смотрит, назад оглядывается, ровно кто за ним гонится. Вечером по цехам один ходить боится.
А все-таки разок вздумал было защемить чужой грош: заставил два воскресенья народ отрабатывать, а когда денежки потребовали, отказал.
Аким и говорит:
— Водя ваша, а не по справедливости поступаешь!
— По справедливости теперича, одни дураки, живут, — обругал Акима хозяин.
На масленой дело было: наутро в парадном сразу три чортовых пальца объявилось. Яков увидел их, призвал конторщика, приказывает:
— Раздай красковарам, что полагается за воскресенья.
Народ с других фабрик завидовать стал. Говорят — хозяин у вас больно покладист.
Долгонько этак тянулось. Якова хворь точить принялась: одышка замучила. Стал Яков сдавать, но скрипел: годы его были небольшие. Слух прошел, что Якова нечистая сила по ночам донимает. Не больно верили этому.
А с Акимом беда стряслась — ослаб, вскоре и совсем слег. Пришли его товарищи проведать, Аким говорит жене:
— Принеси-ка из клети мешочек с моим золотом.
Развязал его Аким.
— Вот, — говорит, — мое золото. Другие на него ничего не купят, а я покупал, да не только себе, а и вам. Все дело началось с того дня, когда я в чан бухнулся. Хотелось мне больно свой рецепт той ночью испытать. А хозяин хотел в те поры меня выгнать.
И вытряхнул Аким на одеяло черные камушки.
— Вот мое золото: чортовы пальцы; когда хозяин взбеленится, обижать будет, вы ему по камушку на порог подбрасывайте, да чтобы он не узнал. Боится он этих камушков.
Тут сразу все и поняли.
Проданные косы
В старые-то времена на привозной пряже работали. Из-за морей привозили. Да перевоз, мил человек, был дорог. Купчишки много под ноготь зажимали. У них ноготь захватистый.
Порешили наши фабриканты свои прядильные заводить. Вот и построил один горшечник прядильную, на много тысяч веретен. Пять этажей сгрохал. Стал пряжу прясть.
Сам ткал и на сторону не мало сбывал. Пряжа — статья доходная. Скоро разбогател. А прядильщиц ценой не баловал. К банкаброшам все больше ребят ставил. Им и вовсе дешево клал. Ребятня за больших дело правила.
Пришла из ближнего села на прядильную молоденькая красотка Настя, подрядилась. К банкаброшу ее поставили на такой номер, на котором и старые прядильщицы, кои полжизни пряли, не больно справлялись. Настя их опередила. Такую тонкую ровницу стала давать что все дивовались.
Бывало, спрашивают:
— Как это ты, Настя, управляешься? Уж не наша ли заступница за тебя прядет?
Заступницей старые люди горностайку считали.
У Насти косы были длинные. Она раз и скажи в шутку:
— Потому так дельно и пряду я, на своем волосе прикручиваю ровницу.
С тех пор и пошло по всей фабрике гулять: Настя на своем волосе ровницу прядет. И волосы у нее, видно не простые.
Настя только посмеивалась. Ясно, что весь секрет в руках да в стараньи. Ну, вестимо, и ото льна, много зависит. До хозяина слушок дошел про Настасьины волосы. Тот сразу на заметку взял. Пришел в банкаброшную, смотрит на Настасью и думает: «Ага, — русалка. Попалась. Я тебя с волосами отсюда не выпущу».
И стал Захар помаленьку подлаживаться к девкиным волосам: де, куплю чохом. Вон они какие длинные, чуть не до пят, в год не израсходуешь. На каждый банкаброш дам по волосу, пусть и другие прядут, как Настюха.
— Настасья, продай, — говорит, — мне косы, дорого дам. На што они тебе?
Удивилась девка, сочла за шутку такой спрос.
— А тебе на что?
— На дело понадобились. Остриги давай. Себе прядку можешь оставить.
Настасья свое:
— Что ты меня — метить, что ли, задумал? Остриги своих дочек, у тебя их целый куст.
Захар плюнул только.
— Не любоваться твои волосы покупаю. Чай, сама догадываешься, чьи у тебя косы?
— Свои.
— То-то и оно. Свои, да кем подарены?
Настасья совсем опешила.
— Батюшка с матушкой подарили, навечно, по гроб.
— А в какой реке твой батюшка с матушкой плавают?
Ну, думает Настасья, хозяин, наверное, даве лбом о притолоку стукнулся, рассудок сторнул, говорит ни-весть что. Забыла, что сама про свои косы сказала. Захар прилип, как от мухи летней, не отмахаешься, долбит и долбит свое. Надоело Настасье слушать.
— И продам, — говорит, — мало проку тебе будет. Волос у тебя прибавится, а ум прежний останется, — уколола словом хозяина.
Тот и нос надул. Стращать стал:
— Постой, придет срок, не ножницами сниму, по волосу выщиплю, жив с твоими косами не расстанусь.
С того дня и пошел всякие подкопы подводить. Настюха тоже не дремала, не больно в обиду-то давалась. Не робкого десятка была, В работе не проштрафится, за словом в карман не полезет.
— Я, — говорит, — тебе, гнилой горшок, покажу, почем волосок, почем корешок.
Захар перехитрил ее, такой подвох состроил, что другому и не приснится.
Идет он раз мимо трактира, видит — Настюхин отец с лошадью у кабака целуется. Мужичонка был пьянцовский. С ткацкой разочли его по старости и хворости. В кабаке у целовальника зеленой микстурой лечился.
— Ты что, Ермолка, к кобыле прикладываешься? — спрашивает Захар.
А у Ермолки еле-еле язык ворочается.
— На шкалик взаймы прошу.
Захар смекнул. Дал ему четвертак, расписку требует.
Ермолка, кроме креста, ничего карякать не мог. Конторский писарь в два счета сварганил грамотку, Ермолке осталось только крест поставить. А что было в грамоте написано, спьяна он и не полюбопытствовал, поставил крест да с четвертаком, дай бог ноги, в кабак завихнулся.
Под воскресенье пряхи за получкой явились. Писарь на Настасью и не глядит.
— За тебя, — говорит, — все давным-давно получено, ступай себе. Твой отец за два года вперед твое жалованье забрал. Вот и расписка.
Девка так и ахнула. Знала она своего отца. Получил — все до копейки в кабаке спустит. Дома на отца с уваром кинулась, тот кстится, божится, никаких-де расписок не давал, за два года вперед не получал, получил всего-навсего четвертак; двугривенный пропил, а пятак на похмелку бережет.
Кому жаловаться пойдешь? Прежде хозяину больше верили. Ворон ворона, вестимо, не уклюнет. А коли и уклюнет — не больно. Настя было с банкаброша уходить. Не тут-то было. Выше хозяина опять не прыгнешь. Пашпорт не отдает. Сразу запутал девку, как муху паук. Жужжи, не жужжи, не вырвешься, осталось одно — отработать.
Принялась она опять за свою ровницу. В приготовительной-то ровница всему делу лицо придает. Ровница хороша — и пряжа из нее наславу, ну и ткань выйдет первосортная. Тут много прочес играет. Коли гребешок на ленточной машине грязный, то и лента пойдет так себе, неровная, непрочесанная, хорошей ровницы не жди. Как ни вертись, как ни прыгай, хоть о стенку лбом стучи, останутся на ровнице шишки с грязцой.
Настя в те поры все льняные науки прошла, толк в деле знала. На двух сторонках работала, много веретен в ее подчинении было, и все веретена, как солдаты командира, понимали ее, слушались. Утром прибежала она до начала смены, машину приняла, проверила, все ли в порядке. У ней уж такой обычай был: банкаброш чистый, хоть в гости его веди, ну, там планки, иглы всякие, валики, — все в полной исправности, как и быть следует. Ленты на месте, мимо скобок не бегают. Про запас катушки и валики есть, крючки разные — всем запаслась. Керосин и рвань — все на место. Без таких вещей работнице шагу не шагнуть. Заправила машину, поглядела, как ровница идет, у самой глаза с ночи наплаканы — красные, словно у подъязка. Обходит, в тазы посматривает, в коем лента на исходе, заправит. Таким-то манером наработка ровницы на катушку идет без пропусков. Неустанная ходит, ходит, как часы, разве что отлучится обрыв на веретенце поправить. Нет-нет да керосином валик смажет, протрет дочиста, бороду — пух оберет.
Сама не богата, но чисто одевалась, любила, чтобы и место в чистоте было. Пока съемщицы наработанное снимают, она замок заведет, ремень осмотрит, коли какая задирина — мастера покличет. Минутой дорожит, минута — катушка, секунда — веретено, а за веретено полгроша да причтется. Отработать долг торопится. Нужда что не делает. И катушки посмотрит, и заправку ровницы в барашках поправит, все боится, как бы браку не наработать, чтобы мычка на веретенах не оборвалась. Обрыв на веретене — самое плохое дело. Оборвется — присучивай, а с присучкой что за ровница. Так Настя, когда случается обрыв, на стыке присучку и приглаживает и приглаживает, обеими руками и вверх и вниз, словно перед лентой свою вину замаливает. И все это делает в один момент: обернуться не успеют, а она крутнет ровницу на мычке, глядишь — концы на стыке уж соединились. Опять веретено в ходу. А зазевайся, и на других веретенах обрыв получится.