Федосья в пояс кланяется, сама жалуется — всю седьмицу, словно на грех, ни один угольщик под окнами не проехал.
Обещал Демидыч прислать углей с фабрики: на фабричной кузнице углей много.
Закусил Демидыч, пошел на фабрику. Только в ворота вошел, глядь, на ступенях у дверей конторы сам: Антон Гандурин стоит. Демидыч ему в пояс, а Гандурин обрадовался, что человека увидел.
— Да ладно, ладно тебе сгибаться. Марш, живо! Главного колориста ко мне в контору. Да попроворней.
Словно встрепанный, забыл, что и фабричная косточка, Демидыч с этажа на этаж шныряет. Нашел колориста.
Стоит Демидыч в коридоре, руки в боки, ногу отставил. Потянулись люди на свои места, проходят мимо, кланяются Демидычу.
Таких, кто в другую сторону глядит, проходя мимо мастера, Демидыч не забывал. Тяжело было поклониться, и не легче будет штрафом поплатиться.
Идет Митька Ракмаков, мужик под потолок, рыжий, и уши большие, как у теленка, в стороны торчат. Пришлый, из вятских. Таскальщиком на зиму определился. Пудов по восемь носил. Идет с поклажей, только ступени трещат да лапти скрипят. Безотказный мужик, куда ни пошли — идет, хоть воз ему на спину взвали — несет, несет, сам себе напевает:
Да штьо, да штьо, да штьо, да штьо,
Штьо ты штьокаешь, поштьо?
Я хрестьянского прозванья,
Вот и штьокаю поштьо.
Поманил Демидыч пальцем к себе Митьку.
— Ты, штьо, поштьо, «Телячье ухо», после работы возьми у кузницы куль с углями да относи мне на Голодаиху, самовар греть. Чай, не забыл, который мой дом?
Еще бы — забыть дом Демидыча, с палисадником и зеленой крышей, в пять окон по лицу. Что ни воскресенье — ходит Митька за «спасибо» дрова колоть мастеру. Пошел и тут после обеда. А в кузнице-то кузнец Федор, — ядовитый мужик, — и отсоветовал Митьке куль с углями нести. Митькино ли, мол, это дело. Нужны угли, так и сам Демидыч придет. Привык Демидыч на вахлаках ездить, знает, на, кого взвалить, все на вятских отыгрывается, к городским не больно-то с кулями подступишь.
Послушал Митька кузнеца и не захватил куль с углями.
Вечером заявился Демидыч домой, велит Федосье к воротам итти, сарай отпирать, уголь встречать. Скоро «Телячье ухо» углей принесет.
Стояла, стояла Федосья у ворот, никто углей не несет.
Разгневался Демидыч: как это так, мастера слушаться перестали? Не то обидно, что куль с углями не принес, а то обидно — его, фабричную косточку, ни во что не ставят.
Решил припомнить это «Телячьему уху».
Пошел утром на фабрику, а Федосье сказал, что нынче обязательно куль с углями принесут.
Послал Демидыч мальчишку, что на побегушках у него состоял, за нитовщиком Пименом.
Пимен тоже, вроде «Телячьего уха», недавно на фабрику поступил, из-под Вологды откуда-то пришел. Степенный мужик, с окладистой бородой черной, скроен складно. Тише его человека на фабрике не знали. А говорил он не как у нас, а по-чудному: «Курча на ульче яйчо снесла».
Пришел он к мастеру. За конторкой Демидыч похаживает.
— Ну, «Курча на ульче», знаешь, зачем я тебя позвал?
— Никак, нет.
— То-то же. Ты вот без году месяц на фабрике живешь. А мой дед еще у Ермолая Лаврентьича на этой фабрике… вон еще когда наша кость к фабрике приросла.
Похвалялся, похвалялся, потом велел Пимену куль с углем на Голодаиху принести, Федосье отдать.
Пошел после смены Пимен за кулем к кузнице, а кузнец сидит на наковальне да Пимена отговаривает:
— Охота тебе пачкаться. Кисляк чаю захотел, а Пимен угли ему носи через весь город на своем горбу не за понюх табаку.
Пимен подумал, подумал, покурил с кузнецом да вместо Голодаихи отправился в фабричный барак на Ямы. Федосья дотемна у ворот стояла, все куль с углем ждала. Так и не дождалась.
До серебряной свадьбы два дня осталось. Рассвирепел Демидыч. Твердо порешил десятирублевки не пожалеть, корчажку масла на дом управляющему отнести, а поставить на своем, сжить с фабрики и «Телячье ухо» и «Курчу на ульче».
На третьи сутки пошел на работу и думает: «Жив не останусь, а заставлю кого-нибудь куль углей принесть». Выбрал на этот раз Ксенофонта-шпульника.
Ксенофонт-шпульник из-под Костромы недавно к нам попал. Мужичонка на вид неказист, желтушный, сморщенный, все лицо волосами заросло, только нос торчит. Но за работу у хозяина в чести был, веселый, потешливый, такой складень-ладень. С кем ни встретится, все что-нибудь сморозит, распотешит. Кого как, а его «Саблям-сапогам» кликали. За говор прозванье дали. Он тоже говорил по-чудному, как все костромские: «…Иду базаром, гляжу, мужик сапогам торгует. Тут едут солдаты с саблям, с шашкам».
Велит Демидыч Ксенофонту куль с углем на Голодаиху от кузницы доставить.
— Што не доставить, што не сослужить хорошему человеку.
Поклонился Ксенофонт мастеру, да и на свое дело пошел.
«Этот принесет», — подумал Демидыч. Немного отлегло от сердца.
Ждет-пождет Федосья у ворот куль с углями.
А Ксенофонта тоже кузнец отговорил куль тащить. Раздумал Ксенофонт: «А и взаправду, с какой стати мне углям греметь по всему городу, ради чего?» — И не понес.
Глухую Федосью и ту досада взяла. Три вечера у ворот попустому простояла.
Вошла к Демидычу и стала выкладывать:
— Все кричишь: фабрична кость, бела кость, а дело-то хоть брось. Знать, люди твои в расчет белу кость не берут, не слушаются. Ты про белу кость мне больше не пой, а тащи куль на своей спине.
Как помелом махнула в лицо Демидычу. Весь он так и вспыхнул. Пошел из комнаты в комнату бегать, стал все швырять, пинать, двери сами перед ним открываются. Всех домашних распугал.
Утром утихомирился и наказывает Федосье опять у ворот стоять, заместо одного — три куля ждать.
— Жив не останусь, а на своем поставлю. Я их, лапотников, проучу, они у меня; узнают, что я не чета им. Мой дед еще у покойника Ермолая Лаврентьича…
Со злости и аппетит потерял, не закусил, побежал на фабрику. Жена с Федосьей к пированью готовятся. Гостям наказали приходить на серебряную свадьбу. Жарят, парят, на стол готовят. Федосья тужит, охает. Углей на один самовар осталось.
Демидыч по дороге потяжок черемуховый выломал, в дело припас. Весь день по фабрике бегал, шумел, придирался и к правому и к виноватому.
К Митьке, Пимену и Ксенофонту больше всего хотелось ему прицениться, да как назло все трое работают на редкость чисто. Прилипнуть-то не к чему.
Перед концом смены заперся Кисляк у себя в конторке шкалик пропустил за воротник, храбрости у него прибыло. Бежит с черемуховым потяжком к Пимену:
— Вот тебе, «Курча на ульче», не будешь мастера, обмалывать. Неси куль с углями.
Сплеча так и охаживает черемуховой палкой по чему попало, к кузнице за кулем гонит. Пимен не знает, что и делать. Палку вырвать — хуже разозлишь мастера, может и с фабрики уволить. Кинул он шпулю я побежал к кузнице за кулем. Приходится тащить куль на Голодаиху.
Бежит, а Демидыч за ним, да все по загорбку-то, по загорбку-то его черемуховой палкой и пишет. Когда от Демидыча побежишь, хуже нет — остервенится, душу выбьет.
Выгнал Пимена, бросился к Митьке, а тот как раз по лестнице четыре куля на спине на третий этаж несет, ступени под ним трещат, лапти скрипят. На спине целый воз. Демидыч кувыркнул поклажу со спины, не дал Митьке опамятоваться и давай его потяжком потчевать промеж плеч.
— Вот тебе, вот тебе, штьо, поштьо, «Телячье ухо»! Живо за кулем ступай!
Погнал Митьку по всей фабрике за кулем. Митька бежит изо всей силы, Демидыч не отстает, знай по спине его охаживает, до самых дверей гнал. Вслед за ним тем же потяжком Ксенофонта на двор выкурил.
Собрались они втроем у кузницы, спины почесывают. Ловко мастер им кожу выделал. Дал им кузнец большой куль из-под углей. Держат они куль, а насыпать уголь не хотят. Кузнец насмех поднимает:
— Трое одного испугались. Я бы на вашем месте показал ему угли, век бы он их не забыл.
Зовет к себе наших парней, что-то шепчет им. Сидят они в кузнице, уходить не уходят и угля не насыпают.
Глянул Демидыч из своей конторки: насыпали ли? Видит, куль пустой у кузницы валяется и тачка рядом стоит. Схватил черемуховый потяжок да к кузнице, — ну-ка, мол, я их там еще раз развеселю.
Увидели мужики, — бежит мастер с палкой, скорей за дело: один за лопату, двое куль держат.
Что там у них было в ту минуту, один кузнец видел.
Минуток через пяток повезли они куль с углями на тачке. Из окон народ смотрит: все-таки трое одному уступили, вышло, как Демидыч хотел.
Выкатили тачку за ворота, один на куле сидит, двое тачку катят. Мостами меняются. Поочередно ни куль садятся. По закоулкам, переулкам, по базарным улицам, впритруску идут, торопятся куль поскорее доставить на Голодаиху. Вечереть стало. Подъезжают к дому Демидыча. У ворот Федосья встречает, радуется, не нарадуется. Теперь Демидыч-то домой заявится веселешенек. Отворила ворота и велит в сарай куль катить.
— На дрова бросьте, на поленницу, на земле-то они не отсырели бы, да повыше-то, ветерком обдует.
Повесила Федосья замок на сарай, спросила, скоро ли Демидыч домой пожалует.
— Это уж ты у него спроси.
Покатили угольщики тачку порожняком на, фабричный двор.
Время бы Демидычу дома быть. Гости собрались. Федосья столы накрыла, все припасли, дело только за хозяином. А хозяин, знать, и позабыл, что у него нынче серебряная свадьба. Послала Дормидора девчонку за отцом на фабрику.
Пошла Федосья за свежими углями, лучину засветила, сунулась в сарай и обмерла: куль с углями упал с поленницы и, как живой, катится ей прямо под ноги, что-то в рогоже шевелится, словно хряк в мешке. Обомлела она, уронила лучину и не поймет: или померещилось ей, или и въявь куль живой.
— Свят, свят! Изыщи, наваждение окаянное!
Не помнит, как в дом вкатилась, по ступенькам крылечным ползком, до двери по мосту катком, лица от испуга на ней нет. Гостей-то всех переполошила. Ладит: в сарайке домовой углями тешится, залез в мешок да в мешке по сараю катается.