Дуняша отказывается платить. Управляющий острастку дал, грозит:
— Приду, стан опишу, на торжок вынесу.
Дуняшка на совет к Егору вечером побежала. Егорушка советует:
— Не плати. Мне двадцать лет, а ты меня на три года помоложе. Не по закону дерет.
Дуняшка послушалась, а Семиткин свое. Опять Дуняшку в контору требует. Сам книжку под нос сует: гляди, мол, пень березовый, здесь все года твои выставлены.
А чего Дунюшке глядеть? Гляди-не гляди, все равно ничего не поймешь. Не при ней писано.
— Не буду я платить. И все тут!
Управляющий любил, чтобы все травой перед ним стлались. Дуняха оказалась не из таких. Молода и норовом задалась непокорлива, несговорчива, не уступчива. Семиткин кричит:
— Где куски, сколько наткала? Как ткешь, у кого училась, сказывай? Где сбываешь?
— Ловок ты. Ткать не ткал, а куски сосчитал. Сначала сотки, после сочти. Нет у меня ничего.
А шелк льняной они с Егором в укромный угол отнесли, соломой затрясли. С того дня Дуняшке покою не дают: то сам управляющий нагрянет, то кого-нибудь пришлет, старосту или из дворни какого, который послужбистей.
Вот раз сидят Дуня с Егором в избе; нарядилась Дуня в сиреневое платье, свои наряды Егору показывает, на стены двенадцать платьев повесила. Больно уж к ней сиреневое платье идет. Глянула в окошко, а по тропе из оврага Семиткин со старостой катят, к Дуняшкиной избе путь держат. Что делать? Куда платья девать? Не схоронишь — отберут. И прятать негде. Избенка, маленькая в сенях угла подходящего нет, до потайного места нужно через огород бежать к Егоровой избе. Побежишь — увидят и вовсе пропадешь. Заметалась Дуня по избе, как угорелая. А Егор снял все платья со стен, схватил с печи трости, и в два мига пропали платья, будто их и не бывало.
Сели за стол, посиживают. Вошел Семиткин, глянул на Дуняшкино платье.
— Где такое платье раздобыла? — спрашивает.
— Говорю, что у коробейника купила, — отвечает Дуня.
— Больно богата стала! — ворчит Семиткин.
Шарили, шарили в избе, ничего не нашли.
С чем пришли, с тем и пошли. Дуне Семиткин наказывал в контору завтра притти. Весь вечер Авдотья с Егором толковали, как лучше быть, не отправил бы управляющий Дуню в судную избу или в амбар льняной не посадил бы. Егор говорит, что не может этого быть, чтобы ни за что, ни про что девчонку в амбар льняной упрятали. Успокоил ее.
Девка не больно горюнится. Пришла утром в контору, на своем твердо стоит, в обиду не дается.
Пугает ее Семиткин:
— Я тебя, девка, в полотняный амбар на сухарь, на воду посажу, норов свой забудешь.
Немножко струхнула Дуняшка, но виду не показывает, крепится.
— Куда хочешь сажай. Я и в амбаре в какое захочу, в то платье и наряжусь.
— Ха, ха, ну, дура ты, девка, дура баламутная!
Обсмеять-то обсмеял Семиткин, а слова ее в толк взял: можа, всам-деле ее платья не простые, а ведьмой вытканы. И решил он попытать, правда или нет Дуня в любое платье в амбаре нарядится. Одумал посадить ее на ночь: не зря ли девка похваляется?
Повети Дуню в амбар, а Семиткин наказывает ей:
— Явись завтра ко мне в алом платье. Посмотрю, как оно к тебе по воздуху прилетит.
На Дуне платье было сиреневое из того же льняного шелку. Тонкое-тонкое и плотное. Узор — листок с ягодкой. Егор для невесты порадел.
Семиткин приказал служанкам переодеть Дуню в поневу, а потом в амбар запереть. Шелковое платье с нее сняли, в гуньку одели. Служанки на платье ее дивуются. Вроде как из воздуха соткано. Все платье в горсть возьмешь, в нагрудный карман уберешь. Вот какое платье на ней было. Сама пряла, сама выткала, сама и сшила. А Дуняшка и говорит:
— Если по правде платье с меня сняли, так мне в гуньке и быть, а если не по правде, то по моему велению платье на мне будет такое, какое захочу: хошь алое, хошь поднебесное, хошь розовое.
Вот, стало быть, пихнули Дуняшку в льняной амбар. На двери сторож: не лает, не кусает, а Дуняшку не выпускает. Амбар-то был из елового половинника срублен, под окнами у Семиткина стоял. Сидит девка в углу, погреться задумала, в лен закопалась. Ночь пришла, месяц на небе челноком выплыл.
Думает девка, гадает — как быть? Как тут на своем поставить? Есть у нее дома платья и голубые и алые. Да Егор их вчера в потайном месте спрятал. Да где он — Егор? Кликай — не докличешься, зови — не дозовешься. Не за горами да за морями, а все равно не выручит. А хочется девке наполохать управляющего. Хочется с Егором посоветоваться, попросить у нето ума-разума, можа, вызволит. Как первые-то петухи закукарекали на Ильинской слободе, а им отвечают с Крутицкой слободки. Чи вздремнула Дуняха, чи только вздремнуть подумала, слышит, кто-то шастит за стеной. Прислушалась — человек. Стой, постой, что ему надо? А это сам Семиткин закашлял, пришел амбар проверять. Походил, походил около амбара, спать ушел. Часу не прошло, слышит Дуняшка — что-то скрипит в стене: то ли крыса бревно грызет, то ли кто дверь подпиливает. Опамятовалась она, только ахнула; не ждала, не думала. что случилось в ту ночь.
Утром выводят Дуняшу из амбара, а на ней платье алое на солнце шелковым отливом так и полыхает. Сшито без всяких затей, а модно и по ее стати. В контору доставили. Семиткин смотрит на девку, глаза протирает: откуда, мол, твои наряды взялись? Не может быть того, думает, схитрила девка, не доглядели старухи, когда переодевали. У девки, наверно, под исподницей алое платье было припрятано. Ему и досадно: верх-то за девкой остается, на ее руке правда.
Говорит он:
— Я поумней тебя, девка, на этот раз ты меня не проведешь. Явись завтра ко мне в поднебесном платье!
Распорядился на вторую ночь запереть Дуняху в амбар, надеть на нее гуньку старую да оследствовать, не спрятано ли у нее платье поднебесное.
На этот раз старухи приказ старательно выполнили. Искали, искали, ничего не нашли. Опять на дверь замок приладили. Как петухи пропели на Посаде, управляющий опять у амбара кашляет. А Дуня слушает, свое думает: ходя, похаживай, все равно по-моему будет.
Перед самой зарей Семиткин ушел от амбара.
Утром в конторе ходит с ухмылкой да с подковыркой: посмотрим, мол, в каком поднебесном сарафане нынче моя острожница выйдет.
Вот и выводят Дуняху. А на ней платье цвета поднебесного. Дельно сшито, без всяких затей, а по ее стати. Наряд — лучше быть не надо. Глядят друг дружке в глаза: что, мол, чья взяла? Чей верх? Чья маковка? Тут и вовсе не по себе стало управляющему. До того думал, что он семи пядей во лбу, а на деле выходит — мелкой пядью его лоб смеряли.
И пало ему в голову: не с ведьмами ли в сговоре девка? А можа, и сама в страду колосья стрижет? Круто поступить с Дуняхой побаивается, из рук выпустить, от своего отступить тоже не хочется. Надо ему свою жену потешить, чужое платье раздобыть. Надумал последний провер устроить, выведать — хитрит девка, лукавством берет, своей изворотливостью или взаправду нечисто дело. Тут он сказал, приказал:
— Явись завтра ко мне в платье оранжевом.
Велел поставить сторожа Ерему на третью ночь к амбару, да чтобы ухо востро держал, не спал, всю ночь вокруг амбара ходил, в колотушку брякал.
Ерема был мужик не из хитрецких, боле горлом брал. Изба его за оврагом неподалеку от амбара стояла. В избе, кроме Еремы, жена лежнем пятый год на конике лежала. У Еремы тоже стан в избе стоял.
Вечером заступил на свой пост Ерема. Похаживает, в колотушку побрякивает. Устанет — присядет. Догадалась Дуняшка — брякалка вокруг амбара ходит, все поняла.
Ереме такое занятие тоже не больно по душе, постукивает, сам ворчит, управляющего попрекает:
— Нечего делать-то, посадил девку под замок и потешается! Да еще стеречь заставил. А что ее стеречь: не кошель с деньгами, не унесут. Девка-то не убежит.
А вот стан из моей избы ушагать может, как у соседа тем летом.
За стан свой больно он пекся.
Только подумал, слышит — вроде дверца в его избенке заскрипела. Как быть: чи девку охранять, чи домой бежать? Убежал бы, да управляющего боится.
Тут и слышит Ерема: кричит вроде кто с ветлы, а ночью не разглядишь, кто там на ветле сидит.
— Ерема, Ерема, кто у тебя дома? К овину волокут станину из твоих сеней! Догоняй скорей!
Ерема дубинку на плечо, колотушку бросил и домой побежал.
У дома Еремы плетень разворочен, а стан на своем месте. Обрадовался Ерема: слава богу, не у меня уволокли.
Опять за колотушку.
Утром выводят девку — на ней платье оранжевое. Что матерья, что шитье — одно к одному. Управляющему и говорить нечего.
Выходит, правда-то за Дуняхой, зря года-то он ей приписал. Дулся, дулся, отпустил девку. А двумя ее платьями попользовался. Только после житья ей не давал, все поборами да послугами разными маял. С кого клубье, с кого пять, а с нее завсегда больше требовал. Да сколько ни брал, у Дуни про себя всегда вдоволь оставалось. А трости, что бела лебедь подарила, она берегла в потайном месте. Возьмет трость и вытащит из нее платье, какое ей надо. Придет Егор, сядут в чулане, воркуют, как голуби, да над Семиткой потешаются. Хвалился своим умом, а вот не догадался все-таки, как Егор своей невесте через отверстие в стене амбара, в кое только перст просунуть, платья, запрятанные в трость, подавал.
Серебряная пряжа
На одной фабрике нашей, — а в точности не знаю, на какой: одни сказывают — на Куваевской, другие говорят — у Грачева, — такая история в старое время приключилась.
Хозяин фабрики больно скопидомен был. Карман толстый имел, а одевался не лучше конторщика; когда же он на фабрику приходил, так и хуже того: все хотелось показать рабочим, что он, де, божья сирота, последние штаны протер, за хозяйским столом в белой конторе сидючи.
Отец у него когда-то горшечником был, миткаль доской набивал, на Кокуе с лотка базарил. С лотка у них все и зачалось. Ну, а сын воротилой стал.
Отец ему и рассказал, что была когда-то у ткачей, в старое время, серебряная нитка. Ну, раз серебряная, то и дорогая. Да затеряли люди эту нитку, ищут уж сколько лет, найти не могут. Может, объявится счастливец, нападет на след, завладеет этой ниткой — озолотится. Хозяин-то спал и видел эту нитку. С детства мечтал, плешь на голове блином обозначилась, он все еще надеется.