— Грабь, разоряй, снимай последнее! Разорите, погубите, без меня по миру пойдете, о-что! Бери мой сюртук, носи, мало — последние штаны сниму, сам в чем бог на свет пустил останусь. У благодетеля горы для вас припасены? Кто мне их нажил, эти горы?
Бросил сюртук под ноги, сам в другу половину метнулся, на крючок заперся.
На что Филарету его сюртук! Так и остался сюртук на полу. Скомкал Филарет пятерку, на пол бросил. Захарка велел сторожу вытурить поскорее Филарета. Сторож Филарета за рукав, а слепой уперся.
— Взял у меня свет, тебе светло. Теперь не нужен стал? Забыл, золотце, как когда-то небесного набойщика хвалил, ить двадцать лет в твоем заведении кис.
Ну, где тут, — выкурили Филарета за ворота, ступай на все четыре стороны, куда глаза глядят. Побрел потихоньку, посошком по камням впереди себя постукивает, воробьиным шагом подвигается. Не ослушался хозяина и больше к нему не заявлялся. Еще солнце не село, — туда-сюда, с грехом пополам, хоть и воробьиным шагом, а ходил, разбирался все ж таки, где изба, где фабрика. Как только солнце на закат — у Филарета вовсе глаза не видят, в двух шагах не разберет, что перед ним: пень али плетень. По годам-то ему вроде рано еще богадельню себе приискивать. Все он на Ефимью одноглазую обижался, что сбитнем горячим на Кокуе по воскресеньям торговала. Ее винил:
— Она, окаянная душа, света меня лишила. После крещенья рано поутру пошел я на заведенье, снегу за ночь много выпало. Еще никто по улице не прошел. Одни мои следы на снегу видны. Обернулся, а ведьма, одноглазая Ефимья, моим-то следом идет да золой посыпает. И напылила мне в глаза, с того дня глаза мои хуже да хуже.
Помог Филарету Никита Чаплыга — таскальщик, тоже с фабрики. Допрежь того он годов пятнадцать лямкой плечи тер, на Волге в бурлаках трубил. Человек много всего повидал, пока на лошадиной работе служил.
— Можа, Ефимья. — говорит он, — малость тебе и подгадила. А по всем видам, глаза у тебя чистые. Прозреешь ты. Это с натуги все, натрудил ты глаза. Вот отдохнут — все как рукой сымет. Со мной так-то было. Тянули мы расшиву с низовья в Кинешму, все по горам да по оврагам приходилось карабкаться, ну и наневолил я свое нутро. Засумеркает — под руки меня ведут с берега шабашить на ночь. Можа бы, и сейчас маялся, да велел Егор Лопотуха (царство ему небесно) сырой печенки к глазам прикладывать. Поверь, как рукой слепоту сняло. И у тебя не темна вода, а куричья слепота.
И стал Чаплыга носить каждый день Филарету сырой печенки, к глазам прикладывать. На третью неделю по второму месяцу посветлели глаза у Филарета. Словно живой водой умылся. Бывает, выпадет такое счастье человеку.
Тут не диво и старому помолодеть. Как по солнцу красному, так и по ремеслу своему больно стосковался Филарет. Еще тоньше, еще лучше стало у него получаться. И до этого рука была искусна, а тут вдвое уменья прибыло.
К старому-то хозяину не пошел.
От хворого бегут, а здоровый-то человек всякому нужен. Заявляется к Филарету фабрикант Дарьинский. Хоть и звался-то он фабрикантом, а и вся-то фабричка у него была не больше полотняного сарая.
— Заступай, Филарет, ко мне, не спокаешься.
Филарет подумал, подумал, да и согласился. Не успел Дарьинский уйти, бежит к Филарету в мурью Захарка, узнал, что набойщик опять в дело годен.
— Как, Филаретушка, бог здоровья послал? Вот и гожо! И моя свеча перед угодником за тебя богу светила. Все собирался тебя проведать, да ить фабрика-то, сплю-то четыре часа в сутки. А нынче бросил все, дай, мол, проведаю, как мой-то приятель там. В чем не помогу ли? Ведь я горяч, да отходчив. Твое-то место все берегу, никого на него не беру. Приходи ко мне, заступай, лучше-то моего заведенья не найдешь.
Филарет ему кланяется:
— Спасибо, золотце, за заботу твою, а я уж одумал к другому наняться. Кабы пораньше ты, можа бы, и к тебе пошел. Где ни жить — так служить. Неловко от своего-то слова отказываться. А за то, что проведал ледящего, спасибо тебе.
Не ждал, не гадал Захарка, что кто-то опередит его. Досадно ему, да что ты сделаешь. Как горячих углей ему в сапоги насыпали, заходил по лачуге.
— Ну-ну, твоя воля. К Дарьинскому одумал, иди к Дарьинскому, только фабрика-то у него курам на смех, о-что, испокон они линючку красили. Я бы на твоем месте уж к кому-кому, а к этому свистуну не пошел. Не долго ты у него наслужишь. Никто у него долго не живет. Словно заколдовано это место: кто из хороших мастеров ни заступит, год не проживет — плохой смертью кончит.
Прямо-то угрозу не выкладывает Захарка, а намеки дает: мол, уж если не у меня, так ни у кого тебе, Филарет, служить не доведется.
Без Филарета у Захарки замин вышел. Потеряли ситцы то лицо, что при Филарете имели: того шелкового отливу нет, что был прежде. И цены той, что прежде, покупатели Захарке не сулят.
Упросил Захарка Филарета ночку подумать. На другой дань опять завернул к нему. Филарет прежнее ладит. А на третье утро, только Кокушкин к дому-то подходит, а Филарет с узелком вышел, отправляется на фабрику к Дарьинскому.
— О-что! Все добро мое забыл? Зато Захар не забудет. Разорить меня вздумал? — Сцепил кулаки и затрясся весь.
Дарьинский и Захарка не ладили промеж собой. В Приказе на одну скамью не садились, в церкви в один ряд не становились, на улице один другому не кланялись.
Только Захарка из оврага поднимается, а навстречу ему Дарвинский с серебряной тросточкой, в сюртуке аглицкого сукна нового покроя и в шляпе. Идут, у обоих, как у быков, глаза кровью налились, один другому дорогу не уступает.
— Сворачивай, фунт с походом.
— Нет, ты сам сворачивай, короткий аршин!
Остановились, и такое началось у них, хоть святых выноси.
— Захребетник ты, о-что, плутней живешь, чужих мастеров к себе сманиваешь. Вы и бога не побоялись, а людей чего бояться вам, твой дед Ильинску церковь обокрал! — кричит Захарка.
А Дарьинский ему:
— А твой-то и хлеще, купца, на дороге убил! Это похуже кражи!
Сказал да и пошел. И так-то ли растревожил горячего Захарку, словно горсть крапивы ему за пазуху положил.
Чай, с полчаса стоял он над оврагом да во всю глотку Дарьинского пропекал, чтобы подальше слышали.
Стал Филарет у Дарьинского по-своему краску варить поднебесную, свои манеры вырезать, красить по-своему. Году не прошло, — оптовики зачастили к Дарьинскому, не ждут, когда хозяин привезет, сами едут, задаток вперед выкладывают. На виду у всех Дарьинский в гору пошел.
А Захарка топчется на одном месте. Тут он понял — кого лишился, да поздно спохватился.
Идет раз Захарка с фабрики после дождичка, а над фабрикой лентой семицветной радуга повисла. Гожа лента — и заныло сердце у Кокушкина: Филаретовы ситцы припомнились. Глянул с пригорка за забор, на дарьинский двор, а там на вешалах шелковая полоска сушится — Филаретово старанье. Вешала высокие, от карниза до земли ленты свесились, словно в морской порт корабли со всей земли под разными флагами причалили. Ветер ленты полощет. Радуга на небе цветиста, а шелковая-то полоска и того лучше. Тут через Туляковский мост едет оптовик купец Веревкин, — он прежде ситцы закупал только у Захарки, а тут мимо его склада проехал.
Захара так и затрясло. Веревкин и тот уж мимо катит.
— Господи, хоть послал бы ты гром-молнию да спалил это дьявольское заведенье.
И надумал Захар одним махом осадить Дарьинского. Вскоре и случай подходящий вышел.
Бывалыча-то, братец, в фабричных конторах больше по воскресеньям, в базарны дни, пряжу раздавали, сотканное принимали от надомников. Офени тоже как раз в эти дни за ситцами приходили. Накладут в коробы ситцу и понесут по селам продавать.
Захарка было уж и контору закрывать хотел, народу-то всего ничего осталась, последнему пряжу отвешивал. Тут и входят писцовски офени с коробами: Фомка Косой да Тимка Глухой.
Так уж вместе они и ходили оба. У Фомки лицо — словно мухи засидели — пальцем ткнуть негде, сплошь весняки. И слушок про него нехороший ходил. Да итъ зря могут наклепать, — будто он, в парнях, одного приказчика на тракту убил. Медвежьей складки мужик. А Тимка, тот кучерявый, ладный да увертистый, от щек хоть прикуривай.
— Что же вы, робята, нынче запоздали? Я уж хотел запирать, о-что, — встречает их Захарка.
Офени жалуются:
— Да вон Павка Баран, городовой, повесил селедку-то на бок и рад, пристал: пачпорт ему покажи! Кто да откуда? Сам, шельма, будто не знает. В Приказе весь день и проморил. Все глядит, как бы где зацепить.
Захар ситцу штуки на прилавок бросает. Копаются офени да все брюзжат:
— Раньше нарасхват твой товар брали, а нынче что-то нет прежнего. То линюч, то марок, никак не угодишь. Ходить, ходишь от окна к окну, а в коробе все не убывает. Что-то неладно у тебя с расцветкой. Можа, снасти не те, а можа, краски фальшивы попали. На этот раз попытаем, что выйдет ли. А то, хоть и дружбу врозь, к Кунаеву или к Дарьинскому пойдем.
— Дыть раз на раз не приходит, робята, о-что, одно село победнее, другое побогаче, — в простуженный нос посапывает Захар. Забыл, что и делает: вместо короба-то штуки на подоконник складывает.
— Ты что это?
— Ах, прах-ти возьми, день-денской закрутишься, робята…
Набил обоим коробы.
Жалуются офени:
— На лапти от нашего ремесла не остается.
А Захар смекнул да и говорит:
— Ну это, братцы, смотря как. Можно сразу и на кафтан и на сапоги сгадать.
— Который год гадаем, да не выходит, — Тимка на ответ.
Запирает Захар контору, замком гремит. А уж темненько стало.
— В трактире, что ли, ночевать-то собираетесь?
— Да где бог приведет, можа, в трактире, можа, и под кустом.
— Что под кустом-то, чай, не беглые какие. Пойдемте ко мне, баня у меня в огороде все равно пустует. Надо, и квас и редька найдется, а можа, и еще что.
А тем — где ни ночевать, только бы под крышей. Зазвал обоих к себе. На Ильинской колокольне двенадцать часов отбрякало. На улице зги не видно, небо ровно черным сатином окутано. Что за честь такая нынче нам, — смекают Фомка с Тимкой, — словно о празднике: хлеба на столе горой, и лук, и огурцы, и водки второй штоф почали. Захар все подваливает и подваливает. Сам за компанию с лампадочку принял, больше-то не стал.