Затемно в свою халупу ввалился Бурылин. Как ступил через порог, бросил кузов на голбец, дверь на крючок, сам с лампой под пол.
Утречком в субботу конторщики в набоешной спрашивают Бурылина:
— Что наш дедка, захворал, что ли?
Бурылин объясняет все, как есть. Решил народ, что в понедельник старик раньше всех заявится. Ан не заявился.
Много понедельников прошло, Федот как в воду канул. Хозяин горевал: первостатейного заводчика лишился. Назначил Бурылина за Федота дело править. Однако у него не получалось, как у Федота, тона такого не мог задать.
О Федоте в полицию заявили, поискали, поискали, решили, что сгиб, и изо всех списков вычеркнули.
Казалось, чего еще надо новому заводчику Бурылину: оклад больше всех, в набоешной за главного, все под его рукой, ремеслу доходному выучил его добрый человек. Так нет, ему и этого мало. Полгода не поработал и расчет хозяину заявил. Я, говорит, свою светелку строить надумал. В Приказ сбегал, грамоту принес, и с фабрики в тот же день разочли.
Приказ за Бурылина горой встал. Фабричные диву даются: быстро Бурылин в гору пошел. Давно ли в лаптях шлепал, а ныне светелку заводит.
Поставил светелку, трех лет не прошло, он ткацкую на пять корпусов завел, дом себе сгрохал. Рысаки, тройки, кареты, кучера. Жену себе взял из купецкой семьи. Не то что вровень с Грачевым и с Гарелиными стал, а еще богаче их. Ему теперь и чорт не брат. Деньги словно с неба валятся. Дивится народ. Всю власть в городе под себя подмял. Кого запугал, кого задарил. Все у него в долгу. Под его дудку не только в указе, а и в губернии пляшут. Как же, Бурылин, миллионщик.
А ткачей своих за людей не считал. Ходил по фабрике ни на кого не глядя.
Однова к губернатору пожаловал купец, да не один, а вместе с полицией, высыпал на стол денег мешок.
— Посмотрите, ваша милость, каковы?
Тот рассмотрел:
— Новенькие, только что со станка. Ничего не вижу.
— То-то и оно, что со станка. А у кого такой станок поставлен — неведомо. Нажгли меня сразу на все состояние. В Иванове пряжей базарил, всучили, я не досмотрел. Все бумажки фальшивые.
Губернатор говорит:
— От кого получил?
— От бурылинского приказчика.
Поморщился губернатор, когда услышал о Бурылине, но делать нечего, надо где-то шельмеца искать. Дело-то нешуточное. Однако поторкались, поторкались, а на след не напали.
Одно осталось: ехать к самому Бурылину. Отправился губернатор. Полицейских с собой прихватил для порядку.
Пошарили по комнатам — ничего не нашли. Заглянул губернатор в погребную яму, а там и красочки и станочек стоит, федотовы дощечки пристроены, и бумага белая заготовлена — нарезана как раз на сотенный билет. Другому бы верная каторга али петля. А Бурылин сухим вылез. Станочек, верно, пришлось уничтожить, да уж он теперь Бурылину и лишний стал, свое дело успел сделать, озолотил хозяина. От губернатора Бурылин отвертелся, сунул ему сколько полагается. И в губернии без этого не обошлось. Ан царев министр как-то прослышал, встрял в эту кутерьму, да и он на золотой-то крючок клюнул, замял дело. Попрежнему все начальство к Бурылину в гости ездило, пили, ели, картежничали.
Годов через десять пошли парни с той фабрики, на коей Федот прежде служил, в лес по грибы. У болотинки в чаще, глядят, лежат косточки желтенькие, травой поросли, одежка сгнила, кузовок под кустом валяется и табакерка костяная тут же.
Взяли табакерку, глядят — федотова. Глянули — череп-то, видно, железкой проломан. Кто прикончил — неведомо. К тому времени забыли, что Бурылин по грибы с Федотом ходил. А дело это его рук, чьих же кроме?
Вот откуда вся Бурылинская мануфактура пошла.
СНЕЖНАЯ НЕВЕСТА
У наших-то фабрикантов обхожденье с фабричным людом, особливо с бабенками молодыми, было зряшное, а с красивыми девками и совсем плевое. Больно дешево человек-то ценился, не дороже аршина миткаля. Старики сказывают, хоть бы тот же Семистекол. Это на Шодчинской фабрике. Когда старый-то хозяин умер, ну тут на его место заступили наследники и крепко взяли вожжи в свои руки. Старший такой был ферт: в Москве обученье проходил. Многому ли он выучился, про то не знаю, а вот моды московские перенял и манеры новые привез. За собой он, пожалуй больше следил, чем за фабрикой, потому и дело у него шло не ахти как. В скорости и совсем пришлось младшему всё передать — у того был коготь волчий. Говорили, что старший-то прокутил немало из отцовского наследства, но я-то в тонкости знаю, из-за чего повздорили братья. А вышло это вот как. Старшего звали мудрено — Фемистокл. Когда кстили, откуда-то из книг вычитали имя такое. Фабричные его больше Семистекол кликали.
Ну так вот, приехал Семистекол и завел свой порядок: баб или девчонок нанимал на работу сам, управляющему не доверял. Которая приглянется, ту устроит. Бывало, и места нет, а коли краля хорошая подвернулась, возьмет, зато какую-нибудь ткачиху, неказистую собой, разочтет. Только такая красотка не обрадуется работе: Семистекол для того и берет, чтобы своего добиться. А пойдешь супротив его, враз уволит. Многие молодые девки через этого Семистекла поплакали. Глядя на хозяина и другие фабричные чины ту же повадку взяли. Хозяин какую красотку обойдет, — так они ее приберут к своим рукам.
Жила на Ямах одна девица. Всем она вышла: с лица привлекательная, станом стройна. Звали ее Дуняшкой, и была это та самая Дуняшка, что секрет серебряного волоса таила. Нужда не тетка: бьет — не жалеет. Нужда заставила Дуняху с малых лет на фабрику определиться. Вместе с другими товарками, пришла деваха к Семистеклу рядиться. Выстроил Семистекол всех девок перед собой в конторе, руки в брюки, ходит осматривает. Всего одна ему на этот раз из всей партии по вкусу пришлась — Дуняшка. Он ее за рукав цоп:
— Ты погоди, сударка, не уходи. Нужна мне. С тобой разговор будет.
Остальным сразу на дверь указал:
— Ступайте по домам, работы нет. Рябых да кривых ни в прядильную, ни в ткацкую не принимаю.
Дуняшкина красота прельстила его, сразу он и план свой наметил, с чего начать, как запоймать несмышленную молодку.
Ушли все, Семистекол Дуняшке и говорит так-то заманчиво:
— Тебя я возьму в прядильную взамен Марьи. Устарела Марья, на один глаз вовсе ослепла, не нужна мне она больше. Видишь, что я для тебя делаю. Всей душой к тебе, и ты добро не забывай. Будь со мной ласкова да почтительна, тогда и работать тяжело не придется и одежка у тебя будет, не хуже, чем у купеческих дочек.
Сам с руками к Дуняшке лезет, волосы ей погладить собирается. Дуняшка на попятную:
— Не встану, — отвечает, — на марьино место. Да я ей в глаза взглянуть не смогу. Получается — из рук последний кусок хлеба вырву. Знаю, дома у нее трое ребятишек. Лучше увольте. Пойду, может найду место на другой фабрике.
Семистекол только засмеялся, глупой обозвал Дуняшку.
— Ты, — говорит, — о других меньше всего пекись, о себе думай. У всякого человека свой живот, для него человек и живет. Ребятишки марьины в расчет не идут. Она их родила, она и в ответе за них.
А напоследок сказал Семистекол, что поставит Марью на другую работу, где и с одним глазом можно обойтись.
Прядильщица Дуняшка оказалась незаменимая, наперед всех вышла.
Нитка у ней вилась тонкая и крепкая, без сукрутинки, без задоринки.
С того дня, как Дуняшка пришла в прядильную, Семистекол часто стал наведываться к ней. Какое-нибудь дело накинет и пожалует. Идет по прядильной, а сам все в сторону Дуняхи глаз косит. Сначала она такой особинки не замечала, а потом, когда от соседок насмешку услышала, раскусила.
— Гляди, сударка, опять твой ухажер катится, заудит он тебя, рыбка.
Дуняха только отмахивается, а у самой сердце побаливает. Себе девка зарок дает: руки на себя наложу, но Семистеклу не дамся.
Однова Семистекол наказывает мастеру после смены позвать Дуню-прядильщицу. Пришла деваха в контору. Семистекол, значит, дверь на крючок, а сам к девке с ласками да с обещаниями. Та от него пятком. Он не отстает. Она на подоконник, открыла окно, да как закричит:
— Люди добрые, спасите!
Да чуть в окно не махнула с третьего этажа. Семистекол переполохался, дверь отпер.
— Ступай, — говорит.
А самого заело: какая-то дочь ткача ни в грош фабриканта не ставит, ни на какие посулы не сдается. Озлился Семистекол. Решил: — не бывать по-Дуняхину, быть по-моему.
А про то, как Дуняха кричала, слушок прошел по фабрике, потом и на улице стали говорить. Вскоре дружки семистекловы узнали, парни запьянцовские, ферты, не лучше Семистекла, блудные сынки.
Собрались они в одном кабаке своей компанийкой и Семистекла на смех подняли:
— Эх, Семистекол, Семистекол, с какой пиголицей не справился, а тоже хозяин.
Семистекол хлебнул выше меры, в азарт полез, свое доказывает:
— Дайте срок, через неделю вот сюда на руках Дуняху принесу. Увидите, чья будет. Что прикажу, то и сделает.
Дружки за похвальбу эти слова сочли. Семистекол по рукам бьет:
— Не сдержу слова — бери мою фабрику, сдержу — твою возьму.
Дело было в начале масленой, а к концу масленой Семистекол пообещался исполнить задуманное. Дружки его промеж себя решили: пропала Дуняха, Семистекол теперь от нее жив не отступится.
На другой день и почалось.
Смена кончилась, Семистекол опять Дуняху в контору требует. Пришла, а в лице у нее ни кровинки, знает, зачем позвали. Семистекол на этот раз вел себя постепеннее. На стул девку посадил, сам рядом сел, начал подъезжать:
— Теперь, — говорит, — масленая неделя. Народ гуляет да катается. Хочешь: в шубу новую наряжу, шаль вишневую подарю. Тебя покатаю, только не смотри ты на меня волчонком, поласковей будь, особливо на людях, куда я тебя повезу. Чаще на меня поглядывай да поприветливей, чтобы друзья мои сразу не поняли, кто приехал: то ли брат с сестрой, то ли муж с женой, то ли добрый молодец с красной девицей…