Прохор-то в конторе с хозяином сидит, а Карош в угол к Прохору, открыл его шкаф, видит бутылки стоят. Взял одну: дно копытцем, стекло толстое. Глянул на свет — лазорь голубая. Он шкаф закрыл, бутылку сургучом запечатал и в самое потайное место спрятал.
Прохор своим делом занимается, Карош — своим. День проходит, другой.
Вот однова к немцу человек из Костромы приехал. Давно он за голубой прохоровской лазорью охотился. Видно весточку получил и прикатил. Карош сунул костромскому бутылку в карман, а тот серебро горстями, как условлено, в шапку насыпал.
— Погодится ли специя? — спрашивает.
— Погодится. Сам черпал. Через неделю точный рецепт будет.
Ночью приехал и той же ночью убрался костромской-то, привез к себе бутылку с лазорью. А Карош на столе столбиками разложил серебро: гривенники в одну сторону, двугривенные — в другую, пятиалтынные — в третью. Зажег свечу да до самой зари и любовался выручкой.
С этой ночи стал Карош потверже ступать. Нет-нет да и схлестнется в спор с Прохором. Ремесло свое выше ставит, а главное, мол, у меня ума больше. Прохор на это рукой махал: излишний-то ум, мол, порой в тягость.
Вот однова заговорили они и в спор. Да и доспорились.
Немец говорит:
Я твою лазорь голубую корошо знаю. Сурьму клал, доргантему тоже, крахмалу добавлял.
— Все так, — ухмыляется Прохор, — рецепт может и правильный, а варить по-моему ты не умеешь.
Немцу не полюбился такой ответ. Распалился он:
— Ты не только краску варить, а ничего по-моему делать не умел…
— Что же это я не умею? — допытывается Прохор.
Поставил Карош Прохора возле лужи, где краска была пролита.
— Вот, — говорит, — сейчас я проверяю твой ум. Переобуй сапоги и ноги не замочи.
А присесть было не на что. Если снимешь сапог — на одной ноге не устоишь, надо в краску ступать. Хороша загадка!
Прохор подождал сапоги снимать.
— Прежде, — говорит, — давай условимся, заклад положим. Пусть мастера свидетелями будут. Если я вымараю ноги, твой заклад будет. А если не вымараю — мой заклад, и я тебе загадку дам.
Вытряхнул Прохор из кармана в картуз всю получку, Карош тоже отсчитал, что полагается. Отдали залог красковарам. Прохор перекрестился, стащил сапог с ноги, положил в лужу, встал на голенище и принялся другой сапог стаскивать. Так и переобул сапоги и ног не замочил. Ну, конечно, денежки в карман, и свою загадку немцу дает:
— Вот ты умом похваляешься, говоришь, что все делать умеешь. Повернись, как я повернусь!
Повернулся Прохор, и немец этак же.
— Сядь там, где я сяду.
Прохор на стул, и немец тоже. Прохор на чан и немец на чан. Прохор на пол и немец за ним.
— Пройди, где я пройду!
Прохор по одной половичке идет, заслепясь, а немец так же следует. Прохор под стул и немец тоже. В точности сполняет. Все облазили, вокруг всех чанов и шаек натешились. Семь потов с немца сошло. А Прохор знай ходит.
Зло немца взяло. Встал он посреди комнаты и ноги раскорячил:
— Что зря ходить? Надоело.
Прохор обернулся, нагнулся и ровно челнок между ног немца шмыгнул.
— А ну-ка пройди, где я прошел!
Карош только руками развел. Меж своих ног разве пройдешь?
А Прохор смеется:
— Ну, что я говорил? Не можешь? То-то же!
Опять, значит, верх за Прохором остался.
С тех пор, как Карош с лазорью голубой проштрафился, стал Селиверст на немца косо поглядывать. Карош заметил, покоя не знает, мечется, понимает: торопиться надо. Скоро из Костромы посыльный за рецептом явится, а рецепт попрежнему за семью замками хранится. Уж он и строгостью, и подкупом, и хитростью взять пытался.
Однако хитри не хитри, а Прохора на мякине не проведешь, воробей он старый, стреляный.
Потащил немец Прохора в кабачок. Полштофа поставил требухи купил.
Прохор говорит:
— Без компании угощаться не люблю. Зови моих с красильни!
Позвал немец. Пришлось ему раскошеливаться. Думает что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, авось выпьет и проговорится или согласится продать. Вот он и спрашивает:
— Сколько возьмешь за специю, что прибавляешь в лазорь?
Подручные кричат Прохору.
— Не продавай!
Прохор в ответ:
— Моя специя, я ей и хозяин. Даст немец подходящую цену — и продам.
Молодые мастера тащат Прохора из кабака, а он упирается.
— Слава богу, не глупее вас.
И к немцу:
— Смотри, задешево не уступлю.
Немец форсит:
— Капиталу хватит!
Прохор ему опять:
— Только смотри: специю продаю, а сколько и когда ее класть — сам смекай.
— Про то мы лучше тебя знаем, — отвечает Карош.
Вечером прибежал он в избушку к Прохору. Условились: фунт специи — фунт серебра.
Немец жадничает:
— Пуд специи найдется — давай, я пуд серебра буду доставать…
Но требует Карош, чтобы Прохор при нем заварку снял.
Снять так снять. Полез Прохор в подполье в свою лаборатории, немец за ним.
На полочках книги, образцами заклеены, весы самодельное на веревочке подвешены. Взял Прохор пустой чугунок, картузом вытер.
Показывает немцу:
— Смотри, чистый?
Немец осмотрел, убедился.
Прохор на глазах его полчугунка воды налил, крахмалу щепоть бросил, щавелю горсточку, даргантемы, сурьмы добавил. Немец все запоминает. Когда очередь дошла до тайной специи, Прохор говорит немцу:
— Деньги я еще не получил. Так что ты отвернись.
Отвернулся немец. Прохор из особой крынки вытряхнул что-то в чугунок и палочкой размешал. Вскипятил, через кисею пропустил, налил в пузырек и показывает на свет: настоящая лазорь голубая. Макнул ленточку для пробы, поднебесный цвет получился.
У немца глаза разгорелись. Стал прикидывать, сколько заработать на такой краске можно будет, если в Москву или в Питер с ней податься.
Позвали свидетелей. Красковары селиверстовы пришли в избенку к Прохору. Опять его останавливают:
— Подумай, брат: дедов секрет уступаешь. Хлеб свой продаешь. Через это тебе у нас почтенье на фабрике и надбавки разные.
Прохор заявляет:
— Назад покойника не носят. Может и продешевил. Только от своего слова отпираться не люблю.
Поставил он на стол бадью, деревянным кружком покрытую. Карош два картуза серебра отмерял. Сосчитали свидетели деньги, в мешочек повысыпали. Прохор спрашивает:
— Чьим картузом мой товар отмеривать будем? Твой товар ты своим мерял, а я свой товар моим отмеряю.
Немец взял линейку и давай картузы обмерять. Все говорят: картузы одинаковые, а немец ладит, что Прохоров картуз на полдюймчика побольше.
Прохор уступил. Снял он с бадьи кружок, положил в картуз сухую коровью лепешку, что на лугу весной подобрал, потом другую. Три лепешки положил, и полон картуз. Вытряхнул немцу в мешок.
У немца и язык отнялся. Он было на попятную.
— Это не специя… это чорт знает что…
Прохор бадейку вынес, серебро убрал.
— А я, друг, тебе и не сулил камней самоцветных… Ты просил специю, кою я добавляю в лазорь голубую. Со мной вместе в подполье пошел, своими глазами видел, все сам проверял. Не мной начато, еще дедок мой покойный варил краски из этого добра, да еще как варил! Теперь ты пробуй.
И с мешочком купленой специи проводил Прохор гостя из избы.
Заявился Карош со своей покупкой к Селиверсту в красковарку и начал варить. Ничего у него не получилось. Не знает он — сколько Прохоровой специи класть. На смех его красковары подняли.
Карош было к Прохору подсунулся.
— Я передумал. Теперь ты и наставление продай, как сварить голубую лазорь, когда что положить.
Ан не тут-то было, не клюнуло. Не согласился Прохор.
— Я, — говорит, — не сильно грамотен, на бумагу не пишу, все в голове держу. Мы своим умом дошли, и ты дойди. А не горазд — за чужое дело не берись.
Недели не прошло, — и сбежал Карош.
А костромской как раз на тройке к крыльцу подкатил. Знать, для храбрости подзаложил, бегом на крыльцо, кнутовищем машет, острогом грозится, немца на расправу требует. Выхватил из-за пазухи бутылку голубую, трясет над головой.
— О башку его бутылку разобью! Никакая это не лазорь голубая.
Прохор глянул, а это его бутылка-то: дно копытцем и стекло толстое.
— Ах, — говорит, — нечистая сила. Накоси, что удумал. Мое лекарство с полки снял да заместо лазори голубой продал.
ЧОРТОВ ПАЛЕЦ
В полях после грозы черные камушки попадаются. Чортовыми пальцами их называют. А на нашей фабрике хозяина Якова Чортовым пальцем прозвали. И не зря. Я эту историю знаю.
Яков-то наш — не человек был, а гора. Такой медведь, и в дверь-то по-людски не входил, — боком протискивался. Пучило его, словно на дрожжах.
Был у него на фабрике Аким — красковар. Знаменитый человек.
И душой был хорош: не сварлив, не злобен.
Больше всего любил Аким краски. Сил своих не жалел, всё выдумывал, как бы расцветку на ситцы покрасивей да попрочней положить. И что ни задумает — сделает, все у него выходит.
Первое время хозяин на него не обижался. Да только скоро колесо в ухаб попало.
Заявился на фабрику немчишка один, объявил себя великим мастером по красочному делу. Перво на перво бумаги разные подает, а там значится, что у московских хозяев ситцы красил и благодарность заслужил. Ну, Яков-то и польстился на немчишку, взял его главным колористом, оклад большой положил. Пришлось Акиму под началом у немца служить.
Весной Яков отправился с товарами в Нижний на ярмонку.
Возвращается, кличет немца, а того и след простыл. Конторские знать не знают, куда сгинул хваленый колорист. А он сбежал: видит, что дело-то не ладится, да и был таков.
Яков — словно жгучая крапива. По фабрике ходит, кричит, никому путем слова не скажет. Конторских так шугнул, что те деревянными стали, носы уткнули в свои книги, скрипят перьями и не дышат. А у Яшки смелости от того прибывает: нравится ему, что боятся хозяина.
— Чортовы пальцы! — кричит он, фабрику развалили пока я базарил, все приходы-расходы мои запутали. Я грамоте не горазд, а вижу, что все вы жулики, все норовите как бы хозяина по миру пустить.