Дрожал черпак, зажатый в ее кулаке.
— Господи милостивый, — прошептала она. — Вы — это он. Вы — Афшин.
Ее вскрик еще не привлек внимания — это сделало произнесенное ею имя. Таверна погрузилась в тишину, пьяный смех и оживленные коммерческие переговоры смолкли с быстротой, какая, по мнению Дары, была невозможна. Один из игроков уронил свои игральные кости, и они взорвались веселыми искрами, затрещавшими в мертвой, потрясенной тишине.
Дара нервно откашлялся.
— Приветствую, — неловко сказал он, пытаясь воспользоваться этим моментом потрясения, прежде чем джинны станут тянуться за оружием. Он начал было поднимать руку, но тут же остановил ее движение, которое заставило вскочить несколько человек. — Я здесь проездом и никому не желаю зла. — Он вымучил улыбку. — Договорились?
Наступило затянувшееся мгновение тишины, а потом трое гезири молча поднялись со своих мест. Одна из женщин сунула в сумку карту, а другая кинула горсть монет в их недопитые чаши.
Но оружия никто не вытащил, они, выходя из таверны, ограничились стрельбой в него ненавидящими взглядами, но ничем более убийственным. Дара попытался не реагировать, жаркая волна стыда нахлынула на него. Он не мог осуждать гезири за их враждебность. Во всяком случае, не мог после того, что Манижа сделала с их родней в Дэвабаде.
«После того, что ты позволил ей сделать».
«После того, что сделал ты сам».
Его лицо запылало еще жарче. На кончиках его пальцев ожили язычки пламени. Дара быстро их пригасил. Ах, как ему хотелось напиться. Он неохотно поставил чашу и, сделав вид, что роется в кармане, выколдовал несколько золотых монет.
— Тебе за беспокойство, Рудабе. Я плачу за все, что захотят выпить посетители.
Барменша не двинулась с места:
— Откуда вы знаете мое имя?
«Я пять дней выслеживал тебя».
— Я… вероятно, слышал его, проходя мимо. — Дара подвинул к ней монетки. — Пожалуйста.
Рудабе чуть более беспощадно осмотрела деньги:
— Удвойте это, и я сделаю так, что вас никто не побеспокоит.
Ну и ну. Кажется, кто-то слишком быстро отошел от испуга.
— Договорились, — согласился Дара и выколдовал еще горсть монет.
Барменша уважительно наклонила голову, а потом смела деньги в карман юбки.
— Этот Афшин говорит: заказывайте что хотите, — громко сообщила она, вынимая из шкафа несколько стеклянных бутылок. Одна была покрашена в серебристый цвет, другая была из голубого фарфора с вкрапленными в него драгоценными камнями. — Это его подарок.
Она принялась обходить клиентов одного за другим, а Дара опустил взгляд, склонился над своей чашей. Он сделал глоток вина, и, хотя на языке ближе к горлу у него осталось кислое послевкусие, вино вовсе не показалось ему таким уж отвратительным. Уши его обжигал шепот сплетен про него, и он чувствовал спиной все взгляды, устремленные в его сторону. Но хотя бы кровь не лилась. Пока.
«Ты сможешь», — сказал себе Дара; допив вино, он оперся о прилавок, дотянулся до черпака Рудабе, чтобы налить себе еще чашу вина. Это чем-то напоминало тренировку, разве нет? Короткие шажки, и все такое. Может быть, он сегодня не узнает никакой полезной информации о том, где ему искать таинственного ифрита, но хотя бы допить вино он сможет, вкусить мимолетно общественный настрой и уйти с миром.
Это не значило, что он собирался вести вежливую беседу с настоящим врагом.
ЗЕЙНАБ АЛЬ-КАХТАНИ ВОЗГЛАВИЛА БЫ ЕЩЕ ОДИН БУНТ РАДИ СМЕНЫ ОБСТАНОВКИ.
Все ее тело болело, она ерзала в седле, чтобы ослабить спазмы в пояснице, и чуть было не свалилась на землю, когда ее ноги онемели настолько, что она не могла толком обхватить лошадиное брюхо. Она со стоном села поудобнее, выплюнула песок, набившийся в рот. Зейнаб понять не могла, каким образом песок пробирается за материю, закрывавшую нижнюю часть ее лица. Она отказалась от всякого сопротивления, и приблизительно в это же время стуки в ее голове усилились до такой степени, что она слышала их ушами.
«Чего бы я только не отдала за ванну и нормальную постель». Зейнаб посмотрела, как там чувствует себя Акиса, не лучше ли, чем она. Воительница перед ней ехала с голой спиной на ориксе размером в два раза меньше ее, Зейнаб, лошади. Одной рукой Акиса лениво держалась за рог. Ее тело, окутанное облаком пыли, поднимаемой копытами орикса, изящно покачивалось, и вообще Акиса выглядела точь-в-точь как таинственная, наделенная сверхъестественной силой воительница из ночных людских кошмаров. Ее грязные одеяния полоскались на ветру, спутанные косы сдувало назад. Солнечные лучи отражались от трех пристегнутых к ней сзади кривых мечей, высвечивали их.
Ничто в Акисе не говорило, что она нуждается в отдыхе или что ей вообще когда-либо требуется отдых, и Зейнаб попыталась не впасть в отчаяние. Бабили уже где-то рядом, ведь правда? Акиса поклялась, что они доберутся до этого поселения к заходу солнца, а солнце уже подбиралось к горизонту. Зейнаб, горевшая желанием произвести впечатление на другую женщину, прежде хотела преодолеть расстояние до Бабили за один день, ни разу не отдохнув в пути.
«Вот что ты получаешь, когда на первое место ставишь приключения, а не свою семью». Будь Зейнаб хорошей дочерью, она отправилась бы в противоположную сторону, к западному берегу Ам-Гезиры, где могла бы сесть на корабль до Та-Нтри и посетить свою мать, их родные края. Она познакомилась бы с дальней родней, о которой слышала всякие истории, пока росла, прошлась бы по залам их наследственного замка в Шефале. Она, несомненно, смогла бы снять груз с сердца матери, освободить ее от некоторых обязанностей при дворе, помочь ей в работе по перезагрузке сложных отношений Аяанле с Дэвабадом во времена революционных перемен.
Но Зейнаб не сделала этого. Не могла. Пока не могла. От перспективы вернуться в политику, в мир, где все, начиная с ее драгоценностей до ее прически и ее улыбки, будут под пристальным вниманием, у нее волосы вставали дыбом. От многого в последнее время волосы у нее вставали дыбом: от ее ночных кровавых кошмаров, навеянных сражениями на улицах Дэвабада, от криков заключенных, которых пытают в подземелье, где она ждала смерти. От выбивания ковров и пыхтения инструментов кузнеца, которые возвращали ее в воспоминание о зданиях, обрушающихся на людей, и о клинках, пронзающих человеческую плоть.
И она пустилась в бега, написав бессвязное письмо матери и молясь о том, чтобы высказанное в Дэвабаде пожелание Акисы совершить совместное путешествие после посещения Бир-Набата не было пустым словословием. Али не преувеличивал, когда взахлеб рассказывал о тепле и покое этого оазисного городка, когда-то приютившего его. Это было замечательно дружное сообщество, которое отнеслось к Зейнаб в большей мере как к возвращающейся дочери, чем к принцессе из далеких краев. И Акиса на самом деле была одной из их дочерей, над которой квохтала цела стая родственников.
Но они пробыли в Бир-Набате меньше месяца, когда ее подругу тоже стало одолевать неодолимое желание покинуть эти места.
— Тут повсюду Любайд, — тихо призналась Акиса в один из вечеров, когда она и Зейнаб были вдвоем высоко на одном из высоких человеческих надгробий. Место это было удивительным: высеченный из камня, высокий, как башня, фасад, к которому вел ряд ступенек, создававших впечатление, что ты поднимаешься к небесам. — Наши матери были близкими подругами, и он был моей тенью со времени нашего рождения. Я не могу здесь оставаться — я вижу его каждое мгновение.
Зейнаб помнила выражение лица своей спутницы — резкие морщины, смягченные лунным светом. Они тогда впервые за несколько недель остались вдвоем, и это понимание наполнило ее нервозной неопределенностью, которую она никак не могла понять.
— Ты его любила? — пробормотала она.
Акиса повернулась на бок лицом к Зейнаб.
— Да. Он был мне как брат. — Понять, что выражали ее глаза, было невозможно. — Почему ты спрашиваешь?
Зейнаб — принцесса, обученная оттачивать свои слова, как оружие, всегда имела умный ответ, язвительную реакцию, харизматическую дразнилку — спасовала перед этим вопросом.
— Я… ну… вы казались хорошей парой.
Взгляд Акисы оставался таким непроницаемым, что румянец залил все лицо Зейнаб. Спустя убийственно долгое мгновение она ответила:
— Знаешь, больше тебе нет нужды так думать. По поводу пар. О любви как о какой-то разновидности контракта.
Она, конечно, была права. Но Зейнаб, обреченную на политический брак, воспитывали в духе романтических представлений. Ее любовь прежде всего принадлежала ее семье и ее соплеменникам, а потом уже тому иностранному аристократу, с которым в один прекрасный день она должна будет заключить самый тесный из союзов. Она не позволяла себе рассматривать другой вариант, а если и пыталась, то заканчивалось это болью сердечной.
— Я другого не знаю, — призналась Зейнаб. — Я не жила другой жизнью.
При этих словах губы Акисы изогнулись в нечто вроде улыбки.
— Твоя жизнь не давала тебе возможности и для обучения обращаться с оружием, но мы довольно быстро ликвидировали этот пробел.
Она с этими словами подняла руку и Зейнаб запомнила свое недоумение: что собирается делать Акиса. Не коснется ли ее Акиса?
Но Акиса всего лишь уронила руку, и сделала это, видимо, с неохотой, потому что выражение недовольства поселилось на ее лице.
— Всему свое время, Зейнаб, — сказала она хрипловатым голосом, словно и себе напоминала об этом. — Вот увидишь.
На этом их разговор прекратился, но уже на следующее утро Акиса стала собирать вещи, и, собравшись, они тронулись в путь. Они даже толком не знали, куда едут, просто «отсюда». Зейнаб поклялась самой себе, что не будет обузой. Акиса оставила дом, чтобы быть ее спутницей, и Зейнаб не собиралась перекладывать на нее то, что должна была делать сама. Она собиралась научиться охотиться и сражаться, ориентироваться по звездам и просыпаться достаточно рано, чтобы заварить кофе для них обеих.
Но в данный момент она даже не могла сказать, сколько времени ей еще удастся продержаться в седле. К счастью, когда она уже начала падать, Акиса замедлила бег своего орикса.