И забудь! Вытрави из памяти мое лицо!
Врач не понял.
Может быть, ты еще что-то неоформившееся?.. Зыбкое?.. Детское! Ты можешь испугаться, вспомнив эти черты… (Смеется.) Они — не от жизни. А ты ведь, наверно, хочешь жить? Сладко и счастливо?
В р а ч. Я — солдат!
А р д ь е. Нет, неуверенно звучит твой голос! Но ты найдешь силу во мне. Каждый день я буду вызывать тебя. И ты будешь исполнять то, что скажу я. Я! (Тихо.) Ты, кажется, начал понимать, чего я хочу! Не утруждай меня повторением. Если ты хочешь пойти далеко… (Усмехнулся.) И жить долго-долго! Как! Я?! (Неожиданно яростно, почти истерично.) Ведь ты хочешь жить? Ты не хочешь, чтобы твое молодое тело стало куском гнили? Падалью? Анатомической сенсацией? Ведь такое тело отдадут студентам для изучения! Совершенное тело подлинного арийца? А? (Почти дрожит от рвущегося из него бешеного, нездорового темперамента.) Вон! Завтра! (Резкий жест на дверь.)
Врач, чуть не шатаясь, выходит из камеры. Ардье один. Снимает очки и обеими ладонями закрывает лицо, так что мы его почти не видим. Он словно остужает лицо холодом старческих рук. Потом осторожно-осторожно начинают двигаться его пальцы, нащупывая, исследуя, задерживаясь на буграх высокого лба, бровях, линии большого носа, складках старого рта.
Как прекрасно, что к старости волосы теряют цвет! Перестают виться, блестеть… И вот уже непонятно, каким ты был. Брюнет? Шатен? Кудрявый блондин? Редкие, пего-серые волосы на шишковатом черепе! Еле просвечивает пергаментная кожа на руках в гречке старости. Сколько отпадает лишних хлопот! (Смеется.) А? Когда я нашел его в Лиме в пятьдесят третьем, он был уже шатен. Почти как я! (Провел рукой по черепу.) Ах, Лима, Лима!.. Город густой тени! Многочисленных углов! Проходных дворов… Лима — город великой беззаботности! Она поглощает всякого. Даже того, кому нужно спать с револьвером под подушкой. Кому надо гнать и гнать от себя черные сатанинские сны. Ах, Лима, Лима! Там потеешь все равно от чего — от жары ли, от сладостей ли! От женщин! Или от страха! (Пауза.) Там я сделал первую пластическую операцию. Но он все равно узнал меня! Мы мирно пили местную водку и ели плоды авокадо. По старой русской манере закусывать спиртное. (Неожиданно резко.) И все равно! Тогда! В Лиме! Не он боялся меня! А я дрожал перед ним! (Тихо.) «Может быть, мы и нашли бы необходимое, если бы не искали лишнего!» (Пауза.) Да, если бы я ненавидел не его самого! Не его руки, глаза. Щель глаз! Стек в руках! Как метроном постукивающий по итальянской сандалии. (Задохнулся. Сдержал себя. Тихо.) Я возненавидел бы их всех! Как многоголовую саранчу! Не своя обида, взлелеянная под сердцем смертного, а боль предвестника! Крик пророка! (Усмехнулся недобро.) Но плясок не было! Нет! Не вышло! Хотя я как зачарованный смотрел на его стек. Я даже чувствовал, как удар перерезает мне лицо, руки, пальцы… Само дыхание! (Тихо.) Но плясок не было! Карнавал в Лиме шел без меня…
Тихо открывается дверь камеры, и в полутьме, не сделав и двух шагов, застывает на пороге фигура П а с т о р а. Ардье понимает, что тот слышал его последние слова — про карнавал в Лиме.
П а с т о р (улыбчиво). Человек перебирает лучшие дни своей жизни? Карнавал? Святость мгновений? Открытость сердца? Милые сердцу пейзажи? Лица… Когда душа открыта радости? Свету! Что может быть угоднее господу?! (Поклонился в знак приветствия.)
А р д ь е (спокойно). Не знаю — рад ли я приходу слуги господнего?
П а с т о р. Вы хотите сказать, что давно не исполняли приличествующих христианину отправлений?
А р д ь е. Больше! Я не могу сказать даже — верю ли я в самого господа бога! И в триединство его?
П а с т о р. Даже если бы вы были атеистом… мой долг навестить вас. (Пауза.) Наша душа не подвластна холодному разуму нашему. Она и мягче и неожиданнее холодной логичности рассудка.
А р д ь е. «Сердце еще плачет и не решается проститься, когда холодный рассудок давно уже приговорил и казнил»?
П а с т о р. Я знаю, что ваша Идея заставляла вас не раз поступать вопреки от природы доброму сердцу вашему. Но ведь вы искали путь миллионов ко всеобщему благу? А это уже печаль избранных!
А р д ь е. Сколько вам лет, святой отец?
П а с т о р. Почти святотатственно, но мне… тридцать три года.
А р д ь е. И вы так похожи лицом на сына господнего?
П а с т о р (скромно). Бог, не по силам моим, наградил меня сходством с единственным сыном своим.
А р д ь е (не сразу). Я питал горячую веру в детстве. До двенадцати лет. Моя старшая сестра, Рутти, заменившая мне мать, даже мечтала для меня о судьбе священника. Простой прачкой была милая моя Рутти! Сестра моя, душа моя. Подвертывала наши одеяла под матрас, чтобы мы не могли разбросаться во сне. Она никогда не целовала нас! Не читала нам сказок! Она жила ради нас. Неужели и тебя бог не оставил без той горы мук, смертных обид, что вынес я? Нет, он наверняка пожалел тебя! За неземную доброту твою! Чистый, нищий, светлый наш дом. Ах, Рутти! Рутти! Остаться бы нам навсегда! Не уходить, не переступать порога нашего старого дома!
П а с т о р (осторожно). А что случилось в двенадцать лет?
Пауза.
А р д ь е. Забылось сейчас… Есть многое, что не хочется вспоминать.
П а с т о р. Понимаю. Я пришел не для того, чтобы ворошить прошлое. Может быть, тягостное для вас?
Ардье молчит.
Я принес вам свет любви господней! Она не покидает ни великого, ни малого! Пока душа человеческая жаждет его.
А р д ь е (не сразу). Вы любите музыку? Или только церковную?
П а с т о р. Мы сегодня открыты и для современной музыки! Она приводит в наши храмы заблудшие души!
А р д ь е. Но для вас я не заблудшая душа? Вы назвали меня печальным избранником?
П а с т о р. Да! Ваше сердце сейчас — юдоль печали. Такое открывается господом только для избранных.
А р д ь е (задумчиво). «Избранный»? «Юдоль печали»? И это все?
Пастор молчит.
По-своему вы тоже избранный?
П а с т о р. Мое избранничество — только моя любовь к всевышнему.
А р д ь е (настороженно). А меня вы тоже относите к тем, кого возлюбил господь?
П а с т о р. Иначе бы он встал на вашем пути! И вы не смогли бы сотворить то, что вам было предназначено провидением.
Пауза.
А р д ь е. Не только мне!
П а с т о р. В великих деяниях ваших были тысячи избранных! Он! Дал вам жезл веры. И только поэтому за вами пошли миллионы!
А р д ь е (настойчиво). И миллионы нашли свою смерть! Тоже благодаря воле всевышнего?
П а с т о р. Ничто на этом свете не делается без воли отца нашего.
А р д ь е. И то, что я в этой стеклянной клетке, тоже его воля?
П а с т о р (словно не услышав вопроса). Среди тысяч избранных есть десятки, которым бог оставил жизнь после великих катаклизмов. Чтобы зерна пути их взросли заново.
А р д ь е. И он охраняет нас? Или только вы?
П а с т о р. Я говорил уже, что без его воли… Не случилось бы того, что было историей и жизнью миллионов… И искавших и павших! И вершителей и вершимых! (После паузы.) Вы знаете, о каких людях я говорю?
А р д ь е. Я-то знаю. (Усмехнулся.) Знаю по именам. По паспортам. По приметам. По тайникам и проводникам! По вкладам и надежным людям! Без которых ни я! Ни они! Не могли бы спасти ни себя и ни все то, что нам принадлежит! И что предстоит нам…
П а с т о р. Вот именно… Ради того, чтобы передать нам, вы должны забыть все, что только что перечислили!
А р д ь е. Вы мне это советуете? Вы?
Пастор молчит.
А если из меня это добудут пытками? Другие? Не вы!
П а с т о р (торжественно). Я не могу гарантировать, что суда над вами не будет… Но то, что вы не узнаете, что такое хотя бы подобие пытки, — это так! (Торжественно.) Не я — сам господь охранит вас от этого!
Пауза.
А р д ь е. А вы ничего не хотите узнать от меня?
П а с т о р. Я только слуга. Скромный посланник. Который задаст вам вопросы… когда на то будет Воля и Необходимость.
А р д ь е. Значит, и вам открыты эти двери?
П а с т о р. Так же, как почти все двери в этом мире.
А р д ь е. А может, моя тихая-тихая смерть во сне… без мучений… избавит вас от страха, что я проговорюсь? По старческой болтливости?
П а с т о р (просто). Кому? (Огляделся и развел руками.)
Пауза.
А р д ь е (то ли со злорадством, то ли с гневом). И все-таки мои братья! Сослуживцы! Такие же, как я, ветераны нашей идеи… Они на свободе! На воле! А я как птица в клетке! Это ли конец угодной всевышнему жизни?
П а с т о р. Не ропщите на волю божью! (Тише.) Он выбрал для вас путь откровения! И у вас будет время понять его пути и помыслы. Они сами придут к вам на уста. Откроет и развернется ваша память для всего, что угодно господу. И нам, слабым слугам его. И пусть… эти маленькие твари господни… будут напоминать вам о вечной милости его.
Откуда-то из глубин рясы Пастор достает старую тирольскую шляпу и протягивает Ардье. Тот ощупывает ее. Замирает. Он действительно то ли плачет, то ли смеется.
А р д ь е. Два белых котенка? В старой тирольской шляпе? Господи! Как семьдесят два года назад!
П а с т о р. Это не случайно, что имя господне сейчас посетило вас. Молитесь за него, Августин Ардье!
Чуть наклонив голову в знак прощания, Пастор делает движение к двери, которую услужливо распахивает перед ним З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а, остающийся по другую сторону камеры.
(У двери.) Запомните! Как говорили древние: «Спутник надежды — страх. Ты перестанешь бояться, если перестанешь надеяться». Кроме господа, у тебя нет надежды! Сын божий, Августин!