Пауза.
Я рос слабым, больным мальчиком, у которого были, скажем, небольшие способности к музыке. И большие вопросы к самому себе. Как у каждого, кто появляется на свет. Мне не дали на них ответа ни люди, ни мирской порядок, ни знание! Лишь музыка открыла мне эти тайны, хоть в самой малости. Я познавал ее… Себя… И гармонию. И хотя казалось, что имя было известно в мире, куда мне было тогда до мировых проблем! До войн, до лагерей, до мировых скорбей! Но в мир пришли такие бездны в унижениях человеческих! Такая жуткая реальность, которая не приснится в самом кошмарном сне. И этот сон все длится и длится. Он катится, как гигантский мутный вал, по миру. И я, старик, спрашиваю, вы хотя бы понимаете, что завтра… может быть, все мы — и судьи, и подсудимые, и виновные, и не родившиеся — исчезнем в неизбывных мучениях?! Похоже, что нет!
Пауза.
И вот мне — старому, в общем-то простому человеку, жизнь у которого отобрала все, — вдруг открылось: «Нет! У меня еще есть последняя ценность! Последнее прибежище совести и справедливости! Последний меч — это я сам!» И я пришел сюда, чтобы открыть вам все, что я знаю: номера сейфов, местонахождение хранилищ, оставленных рейхом для будущего, адреса главных военных преступников. Дай бог, чтобы я успел быть услышанным! Итак! В цюрихском отделении швейцарского кредитного банка в сейфе под номером 0571681, номер кода…
На экранах возникает лицо судьи. Его голос: «Суд прерывается на совещание…» Ропот возмущения, крики в зале. «Подсудимого препроводить в камеру до нашего вызова». Освещается сцена. Везут уставшего, слабого «Ардье». Охрана из морских пехотинцев. З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а, замкнутый и бледный, руководит водворением «Ардье» в камеру. В толпе ж у р н а л и с т о в с ы н Жана Дени. Р у т Д е н и.
«А р д ь е» (Заместителю прокурора). Пропустите моего сына и сестру…
З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Без распоряжения суда я не в силах удовлетворить вашу просьбу. (Торопит морских пехотинцев.) Быстрее! Убрать всех из коридора!
Какая-то паника. Кто-то с кем-то борется. Толкотня.
Ж у р н а л и с т. Отец! Я все сделаю… Мир все узнает! Ты мне все расскажешь!
З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Посторонитесь!
Р у т. Жанно, Жанно… Неужели это ты? Ты так вырос! Я не верила глазам своим! (Плачет.)
«А р д ь е». Не плачь, береги силы! Рутти, главное еще впереди!
О д и н и з р е п о р т е р о в. Ардье! Или кто вы там? Что бы вы еще хотели в жизни?
«А р д ь е» (резко поворачивается к нему). В глубокой старости… как и в раннем детстве! Человеку хочется совсем мало — немного нежности… (Чуть улыбнулся.) Да-да, именно ее… Немного нежности! (Улыбается.)
Блицы, толкотня, стрекот киноаппаратов. Неожиданный, неизвестно откуда раздавшийся выстрел. И еще один… И еще… «Ардье» медленно заваливается в коляске.
Морские пехотинцы бросаются в толпу. Какая-то возня, удары. Вытаскивают окровавленного В р а ч а, у которого выбили револьвер. Но «Ардье»… Нет, не Ардье, а Жан Дени уже мертв.
Р у т (в тишине, почти спокойно). Жанно… Прости, что я слишком стара, чтобы второй раз оплакивать тебя. (Опускает голову, прощаясь с братом.)
Удаляющаяся мелодия флейты.
З а н а в е с
КНЯЖНЫДрама в двух действиях
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Прихожая и кухня в малогабаритной квартире. Первый этаж, окно в кухне сплошь закрыто цветущей зеленью. Столик, две табуретки, плита, раковина, холодильник, — уму непостижимо, как все это удалось втиснуть в шесть метров кухонного пространства.
Все здесь какого-то светло-зеленого, салатового оттенка. Занавески, стены, полотенца, японский календарь с гейшей в бледно-зеленом кимоно. Что-то девическое в этой игрушечной кухне, что-то уютное, постоянное, женское…
Старая женщина (дома ее называют О л я) — седая, светлая, еще статная (как могут быть статными только сильные женщины) — идет в полутемную прихожую открыть дверь на раздавшийся осторожный звонок.
Входит, не глядя на сестру, Д а ш а. Она старше Оли на пять лет. И выглядит тоже старше. Опускается на табуретку, стоящую в прихожей. Пауза.
О л я (после молчания). Зачем приехала?
Д а ш а. Соскучилась.
О л я. После того, что ты устроила в тот раз, я бы на глаза постыдилась показываться.
Д а ш а. Я и стыжусь.
О л я. Но все-таки приехала?
Д а ш а. Приехала. (Роется в сумке, стоящей у ее ног.) Я Мише сигареты болгарские купила. «БТ».
О л я. Он на советские перешел.
Д а ш а. У нас в Русановке очередь за ними. Я думала…
О л я. Ну оставь… Что ты тут сидишь? Пойдем в кухню.
Д а ш а. Миша-то дома?
О л я. Спит.
Д а ш а. Опять?
О л я. Что «опять»?
Д а ш а. Я ничего не говорю…
О л я. Нет, ты говоришь. Пойдем, я тебя покормлю…
Д а ш а. Сейчас. Отдышусь…
О л я. Ну, что я около тебя стоять должна? У меня там суп гороховый варится. Миша любит.
Д а ш а. Идем, идем… Знаешь, в электричке такая толкучка. Думала — не доеду! (Идет на кухню.)
О л я (накрывая на стол). Я тебе рыбки оставила. Мише к празднику давали. Он сказал: «Тетю Дашу угости».
Д а ш а. Так, он добрый.
О л я. А что «не так»?
Д а ш а. Нет, все так.
О л я. Ты руки-то хоть вымой.
Д а ш а. Я уж здесь, на кухне. А то Мише может ванная понадобиться… (Моет руки.)
О л я. Ну, что у вас в Русановке хорошего? Дом-то еще не спалила?
Д а ш а (берет протянутую тарелку). Чего там может быть хорошего? Сидишь, сидишь. Одна, как пес. Обо всякой гордости забудешь! А чего телевизор не включила?
О л я. Барахлит что-то… Я его позже включаю, программу «Время», ну и если фильм какой!
Д а ш а. Жалко, я награждение космонавтов последний раз не видела!
О л я. А я и не посмотрела — какая ты сегодня нарядная. И мамина камея.
Д а ш а (ест). Единственное, что от мамочки осталось. У меня.
О л я. Как будто у меня много. Нет, не просто ты сегодня приехала! Не просто — «соскучилась»! Ты все прекрасно помнишь! Все!
Д а ш а. Но разве de rigueur выговаривать мне? Да помню, что сегодня Виктор должен звонить.
О л я (передразнивая). «De rigueur» — тут же маму вспомнила.
Д а ш а. А что касается этих… безделушек, так ты все Лиде даришь. Все в добрые хочешь попасть.
О л я (взяла себя в руки). Ой, не зли меня… (Села напротив сестры.) Сколько раз я давала себе слово — не обращать на тебя внимания.
Пауза.
Д а ш а (ест рыбу). Au fond[2], одно удовольствие осталось — поесть.
О л я. Не торопись, не хватай. Смотреть противно.
Д а ш а. Была я сегодня… в одном месте.
О л я (насторожилась). Где же это?
Д а ш а. Чаю налей, пожалуйста.
О л я (наливает чай). Я тебя спрашиваю — где была?
Д а ш а. Да справки тут кое-какие…
О л я. Какие еще справки!
Д а ш а. Ну… с квартирой-то что-то надо делать.
О л я (сдерживаясь). С какой квартирой?
Д а ш а. Не могу же я на старости лет… одна… без удобств! Тебе-то хорошо… Тебе не понять.
О л я. Опять ты за свое?
Д а ш а. Мне полагается…
О л я. Что тебе полагается? Тебе дали комнату в Ангарске… Ты ее бросила.
Д а ш а. А что я в Ангарске стала бы делать? Здесь вы все… Виктор, внуки… А сюда из Ангарска не обменяются.
О л я. Люди как-то меняются!
Д а ш а. Чего вспоминать — когда это все было. Десять лет прошло.
О л я. Неужели уже десять лет ты мне здесь голову морочишь?! Каждый твой приезд — это год здоровья для меня потерянного. Виктор после того случая, как уехал в Москву, так ни слуху ни духу. А ты знаешь, какой он аккуратный — или письмо, или позвонит. А уж в субботу обязательно.
Д а ш а. Это Лида его настраивает.
О л я. При чем тут Лида? Лида-то как раз страдалица. Вроде меня…
Д а ш а. Грех тебе себя страдалицей называть. Чего тебе? Два сына — таких удачных.
О л я (смягчаясь). Я иногда в очереди кому рассказываю, так не верят. Одна дама в молочной мне так ехидно отвечает: «А что они у вас оба гении, что ли?» «Почему гении?» — спрашиваю. «Ну как же! Один — журналист, другой — начальник. В семье всегда уж один, да никудышный. А у вас оба светятся!» А я отвечаю: «Так получилось, что оба хорошие!» Ты ешь, ешь… Масло-то бери…
Д а ш а. Возьму, возьму…
О л я. Не нравится, что ли?
Д а ш а. Аппетита как-то нет. От усталости, наверное… На тот свет пора.
О л я. Да я тоже не против. (Рассмеялась.)
Д а ш а. Это ты только так говоришь. Помнишь, как папа говорил: «O, altitudo!» — «О, высокие чувства!» А мне действительно другого выхода нет. Никому я не нужна.
О л я. Как это не нужна? У тебя сын… Виктор.
Д а ш а. Какой он мне сын? Ты его воспитала. Тебя он мамой зовет. Мне и не позволит.
О л я. Ох и неблагодарная ты… И как у тебя только язык поворачивается. Уж Виктор к тебе плохо относится?!
Д а ш а. Не знаю уж, как относится, а умирать, видно, одной. В одиночестве. В своей Русановке. В конуре этой… Двенадцатиметровой…
О л я. Почему! Там и кухонька есть. И электричество…
Д а ш а. Тебя бы в эту кухоньку. (Вытирает слезы.) Вот зима катит… я уж не переживу там…
О л я (раздражаясь). Ну куда, куда я тебя возьму? К Мише в комнату, что ли? Или на одной кровати вместе спать? У меня в клетушке и поставить ничего нельзя. Даже раскладушку некуда… (Злясь на сестру, на себя.) Нет уж… Я тоже старуха! Всю жизнь за всеми ухаживала. Хватит! Хочу хоть умереть спокойно — в своем углу.