М а к с и м. Ты что, дура, что ли?
М а р и н а (не обидевшись). Почему? Нет вроде… Я просто как-то не привыкла разговаривать. Я раньше все больше по дому была занята. У меня мать больная очень. И ребята все-таки на руках. И постирать, и то, и се… Вот я все дома и крутилась, а с кем там культурно поговоришь. Мать, она за отца зарплату ходила получать, а потом его в тюрьму посадили — он толь с завода вынес. Тут мать и совсем заболела, кормить всех надо. Я и начала тогда в клубе уборщицей подрабатывать. Потом на машинке научилась печатать. А сейчас ничего, все в порядке, отец вернулся, работает, братья мои подросли. Мишке уже пятнадцать почти…
М а к с и м. Хватит, не рассказывай больше… И выпей еще, и я с тобой.
М а р и н а. За ваше здоровье… Максим.
М а к с и м (кривляется). За ваше тоже. (Выпили.) И теперь ты, значит, решила мужа искать?
М а р и н а. Крепкое… Ты мне смотри больше не давай. Я пьянею быстро.
М а к с и м. Ну и чего плохого? Пьяней себе на здоровье. (Неожиданно искренне.) Я тоже это не люблю. Не знаю, чего это я сегодня хлебаю.
М а р и н а. Кресла у вас удобные. Как бы не заснуть. (Смеется.) А то ты меня не добудишься. Я жутко крепко сплю. Меня раньше Мишка, это брат мой, минут пять по голове подушкой бил, чтобы я проснулась.
М а к с и м. А ты меня не боишься?
М а р и н а. Что ты. Ты не беспокойся. А потом ты со мной не справишься. Я же тебя сильнее. Видишь, у меня какие мускулы. Своего Мишку до сих пор одной рукой валю…
М а к с и м. Нет, ты все-таки дура… Но такая… по-своему.
М а р и н а. Ты меня научи танцевать этот вот… твист. Серьезно, а то я в клубе какие-то не те танцы выучила… Падеграс, падекатр, вальс-бостон… А их теперь нигде не танцуют.
М а к с и м. Дай я тебя поцелую.
М а р и н а. Зачем? Нет, пожалуйста, конечно, что мне жалко, что ли… (Потянулась к нему, подставляя щеку.)
Максим вскочил и от какого-то отчаяния с досадой, но не сильно стукнул ладонью по ее голове.
М а к с и м. Вот тебе и падеграс.
М а р и н а. Я тебе серьезно говорю — научи меня этот твист танцевать. (Встала напротив Максима.) Это надо как-то присесть… вот так ноги расставить. А вот как дальше, я не знаю. А может, ты сам не умеешь?
М а к с и м (мрачно). Умею. Вот так. В такт музыки, как будто носком одной ноги растираешь окурок, а руки… да нет, тоже в такт… вот видишь, как будто полотенцем спину трешь… так, так… «твист, твист, твист». (Воодушевляется.)
На сцену выходит А р к а д и й.
А р к а д и й. Вы мне надоели. Я пойду на часок пройдусь. Чтобы к моему приходу были… на «ты». Слышала, Марина?
М а к с и м. А Сенька и… эта?
А р к а д и й. Я их на улице встречу. Все. (Ушел. Вернулся.) Кстати, я завтра уезжаю. Так что учти, Максим, о тебе заботиться здесь будет некому. (Снова ушел и второй раз не вернулся.)
М а р и н а (неуверенно, но озабоченно). Мне что, раздеваться?
М а к с и м. Я тебе рукой махну. Знаешь, как кричат… (Орет, подражая какому-то очень деловому призыву.) «Давай!» И вот тогда разденешься. Или вот — «Майна-вира».
М а р и н а. Пододвинь сюда лицо. Нет, нет, ближе. (Рассматривает его лицо очень подробно.) Ты на зайца похож.
М а к с и м. Жалко. Хотелось бы походить на что-нибудь более крупное.
М а р и н а. А что такое «вечная красота»?
М а к с и м. А хрен его знает. Термин такой.
М а р и н а. А ты серьезно можешь говорить? Или это неприлично?
М а к с и м. Прилично, прилично… Но скучно. А может, просто еще рано. Еще наговорюсь серьезно… Представляешь — муж, жена сидят вечером, пить она ему не разрешает, спать рано… вот и сидят и ненавидят друг друга. А может, и навидят. Откуда я это знаю? Дай бог еще разойдутся. А скорее не разойдутся — чего шило на мыло менять?..
М а р и н а. А чего ты чуть не плачешь? Стесняешься?
М а к с и м. Кого мне стесняться? Тебя, что ли? Я — талантливый… Мне все можно. Я очень талантливый. Иногда сам удивляюсь, откуда у меня в голове что-то берется…
М а р и н а. Вот и плачешь?
М а к с и м (покорно). Вот и плачу.
М а р и н а (тихо). Мне тебя жалко.
М а к с и м. Еще этого не хватало. Ты коров жалей, когда их на бойню гонят. Кожа у них толстая, коричневая и глаза как у Софи Лорен. И мычат они, как быки…
М а р и н а. Ты, может быть…
М а к с и м. Ну что рот открыла? Язык виден.
М а р и н а. Закрыла. А ты никуда не уезжаешь?
М а к с и м. Никуда. Я только сплю много, вот когда меня нет, а в остальное время доступен. Приезжай, живи, вот деньги. У отца еще есть. Много. Могу сам зарабатывать. Место обеспечено, буду доктором наук как минимум. Принесу общественную пользу. Может быть, попаду в учебник, как пример служения науке…
М а р и н а (хихикает, как бы защищаясь). И портрет будет смешной. Как Ампер.
М а к с и м (кричит). Ампер — не смешной! Я говорю серьезно. Слушай меня, дура. Не хвастайся здесь своей коровьей гармонией. Жить на свете отчаянно трудно.
М а р и н а. Я это понимаю. В уме.
М а к с и м. Приезжай, живи, живи здесь… Я действительно говорю.
М а р и н а (тихо). Я, кажется, тебя действительно смогу… полюбить.
М а к с и м. Вот этой вот… как ее… бог рог которой не дает…
М а р и н а. Ты знаешь, я один раз курицу резала. Живую. А она на меня смотрит. А я ее все бью и бью ножом, и все руки в крови… А она на меня все смотрит и смотрит… (Вдруг, упав головой на руки Максима, рыдает.)
М а к с и м. Вот видишь. Ничего ты больше и не знаешь. Видите ли, она курицу резала… (Кладет ей ладонь на волосы и гладит небрежно, но оторвать руки не может.) А мне, может быть, и неинтересно, как ты курицу резала.
М а р и н а. Я тебя в душе люблю. В своей дурацкой душе. Я сейчас перестану реветь. И уйду. Я не хочу быть смешной. А что, действительно… Я лучше замуж выйду…
М а к с и м. Видишь, у меня родинка за ухом. Говорят, если человек родинку глазами не видит, значит, он счастливый будет…
М а р и н а. Я раньше стихи писала: «Мы с тобой расстались на перроне, мимо пролетели зеленые вагоны, а я… бежала за ним, как дура… как идиотка…»
М а к с и м. Рифмы нет. Но смешно.
М а р и н а. Вот я уже и сухая. Только нос, наверно, покраснел.
М а к с и м (неожиданно). Ну что, народная интеллигенция, испугалась? Непривычно, непонятно? С Аркадием проще? Образовалась? Хочешь, я тебя сейчас стулом ударю?
М а р и н а (безразлично). Бей.
М а к с и м (вдруг кричит истошно). Майна! Вира! Давай!
М а р и н а (очень сильно бьет его по лицу). Милый мой, Максим. Не надо… Я прошу тебя. Хочешь, я на колени перед тобой встану. Я не могу сейчас. Руки твои буду целовать. Мне страшно. Я могу с ума тронуться… Я же баба! Лучше ударь! (Неожиданно замолчала, поникла.) Пожалей меня. Иначе я под поезд брошусь. Очень просто… (Не глядя на него, встала и пошла к двери.)
Максим бросился за ней и неожиданно обнял ее сзади и уткнулся лицом в ее волосы.
М а к с и м. А ты не предашь? Не предавай меня, пожалуйста. Мне холодно и одиноко. Я… я… тоже, кажется. Ну вот видишь, все и случилось. Видишь, вот и я…
Гаснет свет. Через некоторое время он вспыхивает. На сцене П о ж и л о й ч е л о в е к и М а р и н а, уже через восемь лет. Она спокойна и сосредоточенна.
М а р и н а. Дайте, пожалуйста, сигарету. Вы что смотрите — у меня пальцы дрожат.
П о ж и л о й ч е л о в е к. Нет, я просто увидел обручальное кольцо на вашей руке.
М а р и н а. А я, наверное, не люблю своего сына. Нет, я — мать как мать, но не больше. А Максим, он не то чтобы над ним трясется… но вот когда Лешка болел, коклюш у него был, так Максим места не мог себе найти. Я однажды вошла неожиданно, смотрю, он игрушки его целует.
П о ж и л о й ч е л о в е к. Вы все-таки настаиваете на своем?
М а р и н а. Да.
П о ж и л о й ч е л о в е к. Но подумайте, ведь у вашего Лешки тогда никого не будет — ни отца, ни матери.
М а р и н а. Может быть, это будет к лучшему. Его возьмет Лина, вдвоем с дедом они воспитают его лучше, чем мы с Максимом.
П о ж и л о й ч е л о в е к. А если я вам скажу грубость? Как вы, человек весьма посредственных способностей, можете поднять руку на выдающееся произведение природы? Вы своим умишком просто не можете понять этот гораздо более сложный мозг. Как вы смеете?
М а р и н а. Не переигрывайте свой гнев. У меня другой талант: я — женщина.
Она встает, и в это время на сцене появляется взрослый М а к с и м. Пожилой человек садится в стороне полуотвернувшись.
М а к с и м. Я что-то спать захотел. Глаза слипаются. Господи, какое это иногда счастье — заснуть. Очень. Очень это разумно — заснуть, а утром глаза откроешь: солнце, какая-то бодрость и все возможно… Все-все.
М а р и н а. Твои будут волноваться.
М а к с и м. Будут, но не очень. Уж столько-то свободы я себе отвоевал.
М а р и н а. Ты сказал, что поехал ко мне?
М а к с и м. Не помню.
М а р и н а. А правду?
М а к с и м. Я же сказал, не помню. (Резче.) А потом ты никогда не могла обвинить меня во лжи.
М а р и н а. Не могла.
М а к с и м. Врать — это глупо. Гораздо выгоднее говорить правду. Ложь тянет за собой другую, и так получается в конце концов, что половина твоих мозговых клеток занята тем, чтобы не проговориться.
М а р и н а. Ты имеешь в виду…
М а к с и м (желая уйти от этого разговора). Также гораздо выгоднее быть хорошим человеком, чем плохим. Хороший человек — это как марка солидной фирмы, которая не обанкротилась ни разу в течение многих веков. Только нельзя быть слишком хорошим человеком. Тогда тебя перестанут понимать и будешь казаться опасным.
М а р и н а. Это что-то новое.