Усталость и грусть овладели Морин, когда она просмотрела ворох ответов брокера на письма матери, по всей видимости, полные раздраженных вопросов и требований объяснить, как это так получается, что отличные, как всем известно, акции обращаются в ничто. Морин тут же написала брокеру письмо, в котором сообщала о смерти матери и просила прислать ей сведения о состоянии портфеля ценных бумаг на данный момент. Она пожалела, что принимала в делах матери слишком мало участия, но мама держалась всегда с таким достоинством… Была граница, через которую дочь не смела переступить.
Все свои письма Морин держала в плоском портфельчике; вернувшись домой, она сделает с них фотокопии. Она уже получила лестный отзыв о своем умении вести дела от маминого поверенного мистера Уайта; он жалел, что не все молодые женщины такие же организованные, хотя, конечно, как бы она сумела создать собственное крупное дело, не обладая умом финансиста и способностями администратора. Он показал ей мамино простое завещание, в котором она оставляла все своей возлюбленной дочери Мэри Кэтрин (Морин) Бэрри с благодарностью за годы любви и неустанной заботы. Документ был составлен в 1962-м году. Сразу после их примирения. После того, как мама признала, что Морин вправе жить так, как считает нужным. С того дня, как Софи Бэрри письменно поблагодарила дочь за любовь и заботу, прошло еще двадцать три года этой любви и заботы. Тогда, в 1962-м, она ни за что бы не поверила, что за двадцать с лишним лет Морин так и не выйдет замуж и все эти годы будет ее самым близким другом.
Разобрать документы оказалось делом не таким скорым, как она думала. У нее возникло странное чувство утраты, совершенно непохожее на горе, которое она испытывала на похоронах. Теперь она переживала нечто вроде утраты иллюзий: мама перестала быть для нее образцом всех совершенств и добродетелей. Запрятанный в ящиках прелестного антикварного столика хаос говорил о растерянной женщине, капризной и сварливой старухе. Это была уже не та спокойная, прекрасная Софи Бэрри, что еще две недели назад сидела здесь, в этой со вкусом обставленной «утренней комнате», точно королева в тронном зале. Открытие этой, другой стороны матери совсем не порадовало Морин.
Она сварила себе кофе, чтобы взбодриться, и решительно взялась за следующий большой пухлый конверт. «Морин, дитя мое, — любила повторять мама, — если уж браться за что-то, то делать как следует». Эта рекомендация распространялась на все случаи жизни, начиная с правила дважды в день намазывать лицо особым маминым кремом, а затем спрыскивать его розовой водой и кончая необходимостью подолгу упражняться на заднем дворе в теннисе ради того, чтобы лучше выглядеть на летних приемах. Что ж, если бы мама могла видеть ее сейчас (в чем Морин сомневалась), она бы убедилась, что любящая дочь не забыла ее наставлений.
Но к чему Морин оказалась совершенно неготовой, так это к содержимому конверта с надписью «Поверенный». Она ожидала найти там еще одну бестолковую хронику деловых отношений по поводу акций и тому подобного, но то были бумаги о совсем других отношениях, и притом сорокалетней давности. Среди них имелся ряд документов, датированных 1945-м годом. И они говорили о том, что отец Морин, Бернард Джеймс Бэрри, вовсе не умер от инфекции в Северной Родезии сразу после войны. Ее отец бросил Софи Бэрри сорок лет назад. Бросил жену с дочерью ради другой женщины и переселился к ней в Булавайо. Тогда это была Южная Родезия, теперь Зимбабве.
Из всего, что она прочла, одно она поняла совершенно ясно: отец ее, быть может, еще жив. И живет в городе Булавайо в Зимбабве. Сейчас ему должно быть лет семьдесят. У нее даже могут оказаться единокровные братья и сестры не намного моложе ее самой. Женщину, которая определялась как гражданская жена ее отца, звали Флора Джонс, она была англичанка, родом из Бирмингема. Мама сказала бы, что Флора — имя для прислуги, с яростью подумала Морин.
Не в ее привычках было прикладываться к бутылке в разгар воскресного утра; вышколенная на этот счет, как и во всем другом, Морин Бэрри понимала, что пить в одиночестве — опасная привычка. (Это, как и все остальное, она узнала от мамы.) Слишком многие из ее друзей, которым не с кем было расслабиться в конце длинного тяжелого дня, пристрастились к выпивке. Мама говорила, что вдовы, которые не умеют держать себя в руках, незаметно опускаются и превращаются в выпивох. Вдовы! Зачем было сорок лет твердить эту ложь? Не рассказать единственной дочери о главном в своей жизни? И какой надо быть женщиной, чтобы увековечить миф о муже, якобы похороненном на другом конце света!
Содрогнувшись от ужаса, Морин осознала, что ее мать, будучи в здравом уме, каждый год молилась в церкви за упокой души Бернарда Джеймса Бэрри, который был жив, если и не все эти годы, то по крайней мере еще какое-то время после своих «похорон».
Морин заметила графин с виски. Она сняла пробку, и запах напомнил ей о том, как в детстве, много-много лет назад, у нее болел зуб и мама, чтобы успокоить боль, приложила ей к десне ватку, смоченную виски. Мама так любила свою девочку!
Морин налила себе большую порцию чистого виски, осушила стакан и разрыдалась.
Поделиться было не с кем — результат той одинокой жизни, которую она вела. Ни закадычной подруги, которой можно было бы звякнуть, ни дома, куда можно было бы прибежать с ошеломляющей новостью. Как и ее мать, она чуралась слишком близких отношений. Не было такого мужчины, которому она могла бы поверить свои мысли и чувства. Для коллег ее личная жизнь была тайной за семью печатями. Мамины друзья?.. О да, они-то будут само внимание. Боже мой, где-где, а в доме О'Хаганов, вздумай она явиться туда с такими новостями, ей обеспечено самое горячее участие!
Флора. Флора Джонс. Имечко под стать актрисе, играющей в музыкальных комедиях. «А теперь встречайте мисс Флору Джонс, Кармен Миранду нашего города!..» Морин попались письма о разводе и копии писем маминого поверенного, в которых упорно повторялось, что в Ирландии разводов не бывает и его клиентка — ревностная католичка, и вообще суть дела не в этом… Суть дела, очевидно, заключалась в деньгах. Все еще не смея верить собственным глазам, Морин перелистывала страницы. Документы содержались в образцовом порядке — это мама, какой она была сорок лет назад, молодая, решительная, способная контролировать ситуацию. Кипя от ярости и смертельной обиды, Софи Бэрри твердо вознамерилась вытрясти из человека, ее предавшего, все до последнего пенни. Требуемая сумма была выплачена — сумма по теперешним деньгам баснословная. Поверенный Бернарда Джеймса Бэрри из Булавайо писал поверенному Софи Бэрри из Дублина, что его клиент готов реализовать большую часть своей собственности, чтобы материально обеспечить бывшую жену и старшую дочь. Его клиент мистер Бэрри, как уже известно миссис Бэрри, имеет вторую дочь от мисс Флоры Джонс, рождение которой он желает узаконить как можно скорее. Мамино ответное письмо было неподражаемо — оно было написано в точности так, как мама говорила. Читая, Морин словно слышала ее голос. Слова матери буквально звучали у нее в ушах — неторопливые, взвешенные, отчетливые, и голос был моложе, сильнее, чем голос покойной.
«…Ты сам прекрасно понимаешь, что о разводе не может быть и речи, поскольку это противоречит установлениям церкви, к которой мы оба принадлежим. Тем не менее, я не в силах помешать тем или иным твоим действиям в чужой стране. Я пишу это письмо без ведома адвокатов, но думаю, ты поймешь его основной смысл. Я приняла средства, которые ты выделил нам с Морин, и не стану преследовать тебя по суду. Ты будешь абсолютно от меня свободен, но при одном условии: ты никогда больше не вернешься в Ирландию. Я объявлю о твоей смерти. Сегодня 15 апреля. Если ты вернешь мне это письмо вместе с обещанием никогда не возвращаться в Ирландию, я сообщу всем, что ты умер в Африке от инфекции 15 мая. Если же ты нарушишь это обещание или попытаешься каким угодно образом связаться с Морин, даже после того, как она достигнет формального совершеннолетия, — могу тебя заверить, ты будешь жалеть об этом до конца своих дней…»
Так мама говорила с лавочником, которого угораздило чем-либо ее оскорбить, или с работником, который не сумел ей угодить.
Он принял ее условия, этот человек из Булавайо, человек, которого Морин сорок лет считала умершим. Он вернул письмо, как ему было предписано. К письму маленькой булавкой с жемчужной головкой была приколота почтовая открытка с видом гор и саванны.
На открытке было написано: «Я умер от инфекции 15 мая 1945 г.».
Морин опустила голову на материн столик и заплакала так, будто ее сердце разрывалось на тысячу мелких кусочков.
Она потеряла ощущение времени. А когда посмотрела на часы, в положении стрелок, казалось, не было никакого смысла. Но было светло — значит, все-таки еще день.
Она пришла в десять; должно быть, она пробыла в этом полутрансе больше двух часов.
Морин походила по комнате — кровь снова побежала по ее жилам. Если бы кто-нибудь глянул с улицы в окно «утренней комнаты», он бы увидел высокую темноволосую женщину в дорогом темно-синем с розовой отделкой шерстяном платье, на вид куда моложе своих сорока шести лет, которая стоит, обняв себя за талию.
На самом же деле Морин сжала ладонями локти, пытаясь — в буквальном смысле слова, физически — удержать себя в руках после пережитого потрясения.
Гнев охватил Морин, и не только оттого, что отца насильственно выдворили из ее жизни, запретив даже приближаться к собственной дочери. Ярость душила ее. Если уж мама так крепко хранила эту тайну, то почему, ради всего святого, она не уничтожила улики!
Если бы Морин не нашла эти документы, она бы так ничего и не узнала. Она была бы счастлива, спокойна и уверена в том мире, который для себя выстроила.
Почему мама была так небрежна и так жестока? Ведь она знала, что рано или поздно Морин обнаружит эти бумаги.
Но мама, конечно, была уверена, что Морин никогда не выдаст ее. Морин будет до конца соблюдать приличия.