— Куда?
— Куда глаза глядят…
И тут же советует:
— Догоняй ефрейтора Стаматко, ищите санитаров…
— Да ведь нужно доложить…
— Я доложу… Давай поторапливайся!
Опираюсь на винтовку, но чувствую, что силы покидают меня. Только теперь я ощущаю боль… И какую боль! Пуля попала в лодыжку!
С трудом пробираемся мы по полузасыпанному окопу.
— Санитар! Эй, куда санитары делись? — кричит Стаматко; голос его ударяется о стенки окопа и бесшумно опадает, как проколотый мяч.
— Не туда! — кричит кто-то сзади нас и, потянув за рукав, толкает в другой ход. — Идите прямо, и дай вам бог!
Словно выбравшиеся из преисподней, мы в изумлении озираем дивный мир божий. Странно! Шум боя доносится сюда глухим сдавленным эхом.
— Да где же санитары? — спрашивает Стаматко и громко кричит: — Эй, люди, где здесь перевязочный пункт?
Навстречу нам идут солдаты с патронными ящиками на плечах. Они машинально, не поднимая головы, отвечают:
— Близко, близко, вон там, за теми скалами.
Стаматко спешит, и я не поспеваю за ним. Опираясь обеими руками на винтовку, с трудом волоку раненую ногу. Ловлю его взгляд и, не замечая в нем сочувствия, говорю:
— Стаматко, ты иди себе к перевязочному пункту, там встретимся.
— Верно, — кривя губы, соглашается он, — я поспешу. Болит, братец, ох, как бо-ли-ит!
Но шагов через десять я снова нагоняю его: сидит, поджидая меня.
— Что случилось? — спрашиваю.
— Тебя жду, пойдем вместе. Вижу, ты не можешь идти, еще упадешь где-нибудь, беда будет.
Уже совсем рассвело: прохладно. Вокруг все не знакомо и таинственно. По обеим сторонам тропинки усыпанные цветами кусты шиповника. Вдали — небольшая поляна с группой тонких белых березок. Там — перевязочный пункт. Напрягая последние силы, добираемся до него.
Здесь полно раненых. Единственный фельдшер и два санитара усердно работают, — но за кого раньше приняться? Стомы, оханье, брань, проклятия, изувеченные тела — совсем как на бойне.
Кто-то говорит, словно для того, чтобы облегчить боль:
— А мы снова отбросили их, мать их сербскую раз-этак.
— О своей матери лучше подумай, вот останешься без ног — будешь как бурдюк с дерьмом, тогда узнаешь! — злобно отвечает другой, рассерженный "пафосом" первого, столь неуместным в этой обстановке.
Подходит и наша очередь. Стаматко ранен в локоть — кость раздроблена, даже смотреть тяжело. Моя нога тоже не лучше. Мне разрезали сапог до самого низа и перебинтовали ногу. Но это только для того, чтобы остановить кровотечение. Теперь нам нужно как-то добираться дальше — до полкового лазарета по ту сторону Брегалницы, в село Драмчу. Туда, по крайней мере, направил нас фельдшер.
Перед нами излучина реки, теряющейся вдали в зарослях камышей и тростника. Тихая, широкая, она уже начала пересыхать, разделенная песчаными островами на несколько рукавов. Всего неделю тому назад, вспоминаем мы со Стаматко, она была глубже. Нам нужно переправиться через нее, но как? Ему проще, прошлепает в сапогах, и все. А мою раненую ногу нельзя мочить — так я слышал от других солдат. Стаматко тоже слышал об этом. Что делать?
Подвода, за которой мы шли, давно обогнала нас. В начале пути мы встречали много телег из обоза; наверно, еще подъедет кто-нибудь, поможет нам переправиться.
— А там все еще громыхает, — замечает Стаматко.
Мы почти не слышим грохота продолжающегося сражения. Нам не хочется думать о нем, словно бы его и не было. Так иногда человек избегает вспоминать о каком-нибудь постыдном или позорном моменте своей жизни. Нет, нет — подальше от этих воспоминаний!
Но все же как бы перейти реку? Стаматко торопится, ему невтерпеж. Он едва стоит на ногах и как-то изменился в лине. Курносый нос его заострился, глаза перестали улыбаться.
— Что-то голова кружится, — говорит он.
— Слушай, Стаматко, волков бояться — в лес не ходить, пошли вброд.
— Нет, боюсь я за тебя. Знаешь что? Давай-ка я тебя перенесу.
— Ты? С твоей рукой? Оставь, пожалуйста.
— Причем тут рука? Я на спине перенесу.
Он настаивает, не желая терять время.
— Река-то всего метров десять, подумаешь, делов! Давай!
Он подставляет спину, и я повисаю на нем; винтовку и ранец он несет в здоровой руке. Со мной тоже ранец и винтовка. Он с трудом бредет под тяжелой пошей. Бода заливается ему в сапоги. Едва переводя дух, добирается он до противоположного берега.
Мы опускаемся на землю, и я с тревогой спрашиваю:
— Что с тобой? Отчего ты так посинел?
— А ты? — с ужасом шепчет он, указывая на мои застывшие пальцы, тонкие, как щепки. — Уж не заболел ли ты? Смотри, как у тебя голос осип!
Под звездами Голака
Как бы то ни было, мы — солдаты, и у нас определенная цель. Против воли, с трудом поднимаемся мы, чтобы продолжить наш путь, путь к спасению.
— Чудно, — говорит Стаматко, — это что, шоссе?
— Да.
— А там что — тоже шоссе? — И он указывает рукой в сторону.
— Нет.
— А мне видятся два шоссе… Чудно…
И он опускается в придорожную канаву.
— Проклятый ранец, до чего тяжелый! И винтовка эта — неужели они не могли взять ее…
Он совершенно обессилел и не в состоянии идти дальше.
Понимаю его состояние, но чем я могу помочь ему? Острая боль сжимает мне сердце.
— Давай, Стаматко, давай, братец, — подбодряю его, — только бы добраться до лазарета, а там видно будет.
Я сам едва волочу ноги, рука отказывается держать винтовку. Земля зовет! Зовет неотразимо, как мягкая пуховая постель. Хочется лечь, блаженно вытянуться и лежать так, лежать до второго пришествия. Мы боимся смотреть правде в глаза, но она с развернутыми знаменами надвигается на нас, она хлещет нам в лицо, словно снежная метель, а мы все еще отказываемся признать ее.
Оглядываюсь на Стаматко. Он пытается идти, но не может, шатается, как пьяный. Наконец после отчаянных усилий он трогается в путь, хотя ноги и заплетаются. Лицо его перекошено мучительной гримасой. Согнувшись, опираясь на винтовку, он торопится, с явным намерением обогнать меня. Неужели он боится? Должно быть, видя мое опасное состояние, он считает за лучшее от меня отделаться. Тем более что я едва тащусь, задерживая его.
Мы почти не разговариваем. Голоса у нас осипли. Это первый признак зловещей напасти, второй — невообразимая слабость и желание лечь. Сознание, что мы обречены, что все напрасно и спасенья нет, давит нас, как огромный камень. Дорога белеет впереди, безлюдная и пыльная, вьется, подымаясь вверх меж пологих холмов, поросших низким, словно подстриженным кустарником. Мысль, что нам предстоит пройти этот долгий путь, лишает нас последних сил.
Вдруг сзади на дороге слышится скрип повозки. В ней сидит пожилой солдат, направляющийся за боеприпасами. Поравнявшись с нами, он останавливается.
— Что, солдатики? Ранены, что ли?
То, что мы ранены, — и так видно. Но возьмет ли он нас к себе в повозку? Вот в чем вопрос.
— Вы куда? В лазарет?
— Да, — едва вырывается из моего осипшего горла.
— Давайте садитесь, подвезу вас в гору, а там уж недалеко.
Возможность сократить путь придает нам силы. Мы взбираемся на повозку — с трудом, с натугой, но все же взбираемся.
— Ну, еще немного, еще немного, — подбадривает он нас и затем прибавляет. — Плохи ваши дела, ребята.
Мы, как трупы, валимся в повозку, и она трогается.
Солнце стоит высоко и бьет нам прямо в глаза. Возница вначале равнодушно поглядывает на нас, но мало-помалу впадает в беспокойство. Его удивляет наше молчание. Последние силы явно покидают нас. В самом деле, кого он везет? Может быть, слух о холере дошел и до него; он инстинктивно хлестнул лошадей, и повозка, увлекаемая сильными животными, затарахтела по усыпанной щебнем дороге. Мы трясемся в повозке, скрючившись в три погибели, зажав голову меж колен, без всякой мысли и малейшего понятия о том, что с нами происходит, совершенно безучастные к себе и своей судьбе.
Возница перестает расспрашивать нас. Может быть, он и не подумал ничего плохого. Только время от времени с обычными "любезностями" понукает лошадей — дорога-то в гору! Повозка катится, а мы в полузабытьи едва понимаем, куда нас везут и зачем. Деревья, скалы, кусты, все двоится в наших глазах, принимая самые причудливые очертания. Иногда я стукаюсь головой об голову Стаматко, но он, как и я, не чувствует никакой потребности отодвинуться, да мы и не в состоянии этого сделать. Болезнь все больше разбирает нас, разрывает нам все нутро. Нам кажется, что мы движемся не вверх, а проваливаемся вниз, в бездонную пропасть, под землю.
Приоткрыв один глаз, поглядываю на кусты вдоль дороги: каждый куст или дерево напоминает какое-нибудь животное — почему это все вокруг столь необычно, неестественно, преувеличено? Руки мои высохли, как у покойника, ногти отливают синевой. Да, все ясно, сомневаться не приходится, только бы скорее все кончилось!
Солдат останавливает лошадей, и расталкивает нас:
— Эй, ребята, слезайте, приехали.
Приехали? Куда приехали?
Открываю глаза: кругом бескрайняя холмистая местность, изрезанная оврагами, кое-где покрытая плешивым лесом.
— Отсюда вам напрямик — полковой лазарет вон там. Я, правда, точно не знаю, но раз вы говорите: он в Драмче, то Драмча — вот она.
Действительно, вдали, словно заплаты, маячат на убогом пейзаже несколько домишек и загонов для скота. Где-то там лазарет. Мы с трудом слезаем с повозки и тут же валимся на землю; она прогрета июльским солнцем, да и ноги не держат нас. Мы уже не интересуемся друг другом: в нас убито всякое чувство, всякая воля.
Солдат хлестнул лошадей, и повозка понеслась вниз, словно убегая от опасности. Впрочем, зачем напрасно укорять возницу, ведь у человека важное поручение, — он едет за снарядами. Благодарение богу, что хоть так помог нам…
Нет, мы уже не люди — так безразличны мы друг другу. У нас одно только желание — лежать, пока не угаснет последняя искра жизни.