Вот и последняя комната. Быстро захлопнув дверь, я упираюсь в нее спиной, хоть и знаю, что сопротивление бесполезно.
Мать нажимает на дверь с той стороны, и я не могу устоять. Дверь медленно открывается, а я закрываю лицо локтем, чтобы спрятаться от пощечины. Но что это?
Я цепенею. Нет, мама не такая высокая, она не носит такого длинного черного платья. Кто эта женщина?
Она медленно поворачивается ко мне, и я вижу ее лицо — тонкое, худое, матовой белизны, с мягкой, доброй улыбкой.
В руке у нее розга. Но нет, она не собирается пороть меня. Взглянув на меня печальными, глубоко запавшими глазами, женщина медленно выходит из комнаты.
Озадаченный, я на мгновение застываю на месте, а с моей мокрой одежды тонкими струйками стекает на пол вода.
— Мама! Мама!
— Командир роты недоволен вами. Никакого порядка, никакой дисциплины. Тащитесь, как неживые. Во всей дивизии не сыщешь такой распущенной роты. Срамота, ведь вы же болгарские солдаты… пруссаки Балкан. Противно смотреть на вас.
Это фельдфебель Запрян. Я не вижу его, ибо нахожусь за забором. Я опоздал и спешу встать в строй.
Он продолжает:
— Так. Интеллигенция прибывает с опозданием на полчаса. Как пить дать, погубит нас эта интеллигенция. Думаешь, раз у тебя диплом есть, так и голова тоже? Ошибаешься. Вот, к примеру, Михал: и придурковат и неграмотен, а куда более исправный солдат, чем ты; горе царю и отечеству от таких защитников!
Он презрительно машет рукой.
— Но я уже нестроевой, господин фельдфебель, — робко и неуверенно заявляю я.
— Что?
— Я уже исключен из списков.
— Как так исключен?
— Вот, нога, — показываю раненую ногу.
— Значит, как раненый?
— Нет, как мертвый… как холерный.
Запрян вздрагивает. Лицо его бледнеет, слова застревают в горле. Он не знает, что сказать, все его красноречие вдруг иссякает. Наконец он подталкивает двух солдат с правого фланга и говорит дрожащим голосом:
— Носилки, скорее!
Нет, это было давно, в прошлой жизни, потому что нынешняя жизнь — лишь преддверие смерти, а может быть, и сама смерть. Открываю глаза и вижу облака, которые медленно, словно по кругу, плывут в небе, и вместе с ними пускаюсь в плавание и я, и вершины вокруг меня — вся земля. Мы несемся к чему-то новому, неизведанному, сверхъестественному. Вращение, все усиливаясь, становится неудержимым, вихревым…
Дух захватывает при мысли, что мы не сумеем остановить его.
— Сто-о-ой!
Это голос унтера Илии Топалова. Мы останавливаемся посредине узкой полянки, окруженной поседевшими вязами, и ждем. Двое осужденных тоже останавливаются. Руки их связаны за спиной, они сгибаются под тяжестью страшного испытания.
Унтер Илия выглядит растерянным, надломленным. Надо же, чтобы именно ему досталась эта гнусная роль — никогда, ни на одну минуту не мог он предположить такого. Невдалеке следом за нами идет взводный. Он приближается и приказывает приговоренным рыть яму. Зажмурив глаза, они долго роют — роют собственную могилу… Этого требует закон. Шпионов уничтожают, как вредных насекомых. Они роют — всю жизнь бы рыли, лишь бы оттянуть то страшное, что их ждет! Но нет, закон неумолим.
Их ставят у края ямы и привязывают к двум вкопанным в землю столбам. Завязывают глаза. Полковой священник читает им что-то из Писания: он похож на ворона, вцепившегося в падаль. Затем оглашают приговор, — формальности должны быть соблюдены.
Звучит команда.
Мы застываем в позиции "смирно".
— Внимание! Наводи!
Долгое, бесконечное мгновение. Винтовки дрожат у нас в руках, в глазах мигают огненные шары, пока наконец не раздается новая команда: "Пли!"
Странно: столбы торчат, а людей нет. Устремляемся к яме. Почему мы так взволнованы, из-за чего?
Может быть, у меня расстроены нервы, может, я ошибаюсь: в яме лежит унтер Илия Топалов.
— Нет, — кричу я, — нет! Произошла ошибка! Ужасная ошибка!
— А тебе какое дело? — откликается Лазар Ливадийский. — Сиди, не рыпайся. Не суй голову в петлю.
— Но ведь человек невиновен!
— А ты? В чем твоя вина?
Гремит гром. Что-то происходит наверху, в небе. Вот опять. Сквозь веки ощущаю свет молний — они словно пронизывают череп и достигают мозга.
Это бой великанов. Новый удар грома с другой стороны неба, еще более сильный. Начинается!
Вспышки молний и раскаты грома учащаются, скрещиваются исполинские копья, земля дрожит.
Тук! Что-то стукнуло мне в спину. Первая капля.
Значит, я еще не отбыл? Я последний из путников, и караван, должно быть, скоро тронется.
Медленно открываю глаза. Небесные рапиры скрещиваются с глухим металлическим звоном.
Тук, тук, тук! В этом есть что-то веселое. Тук, тук, тук! — словно это стучится сама жизнь.
Буря усиливается, ревет, мчится с цокотом бесчисленной конницы, бухает своей небесной артиллерией. Будто обваливаются горы, рушится мир, — далекие вершины, озаренные внезапным светом, выступают из тьмы, как башни исполинской крепости.
Дождь льет неудержимо. За несколько минут я до нитки промок. По траве несутся потоки, вода, как пьяная, с веселым смехом перекатывается через меня.
А я лежу в луже, не в силах шевельнуть рукой, чтобы защититься от страшного врага!
Вдруг меня осеняет мысль.
Письма в ранце намокли! Вот несчастье! Письма, написанные крупным, неровным почерком, с подписью в конце: "Р".
Да ведь это было совсем недавно, прошло всего два месяца. А может быть, и давно, много веков тому назад. Акации перед балконом отцветают, роняя белые лепестки, и издают тяжелый аромат.
Чья-то тень появляется в окне и подает условный знак. Белое письмо медленно падает на землю. Вот они — целая связка; каждый вечер одно и то же: спешу домой, чтобы прочитать написанное, и затем с улыбкой засыпаю.
Так разве удивительно, что она пришла сюда, что я слышу ее шаги по траве? Ей снился пророческий сон, будто меня постигло несчастье, железнодорожная катастрофа, — да, несчастный случай, особо пострадал вагон третьего класса. Вокруг пронзительные крики и стоны. Не могу понять, куда я ранен, но чувствую, что теряю сознание, погружаюсь в туннель, из которого, говорят, нет выхода.
Надо мной склоняется знакомое лицо, обрамленное мягкими русыми кудрями, женщина касается моей руки, щек, лба и, заломив руки, восклицает:
— Боже, он мертв!
Бр-р-р! Противно. Дьявольский кошмар. Когда это кончится? Не хочется думать, даю мыслям покой — хватит! Всякому терпению есть предел.
Буря утихла. Улеглись последние шумы и страхи. Я переплыл через ночь и вступаю на твердую почву. Рассветает. Неужели я не смогу повернуться лицом к востоку, если сделать небольшое усилие? Упираюсь на локти, с трудом поворачиваю голову. Восток весь багряный, бескрайний, омытый росой алеющих облаков, сквозь которые пробиваются могучие потоки лучей…
Сердце сжимается от боли при мысли, что жизнь так прекрасна, и я стою перед ее лицом в ожидании смерти.
Не могу налюбоваться на мир божий.
Он так чудесен, так величествен, что хочется вернуться с порога смерти хотя бы на миг, чтобы взглянуть на него еще раз.
Свежесть утра, пение жаворонков, благоухание цветов, далекая синева на западе и пурпурный океан на востоке — все это ликует надо мной, словно многозвучный нескончаемый гимн жизни.
Первое, что удивляет меня, — это необычное оживление на шоссе. Снизу, со стороны Брегалницы, несутся повозки, толпится испуганная человеческая масса. Там что-то происходит, что именно — я понять не могу, да и желания особого не имею. Громыхание повозок, торопливый, отрывистый говор множества людей сливаются над шоссе в сплошной гул. Это отступление, бегство. Люди внизу залегают, открывают огонь. За рекой откликается орудие; над колонной разрывается шрапнель; продолжая отстреливаться, солдаты постепенно отходят к окопам, которые мы рыли неделю тому назад. Их змеевидная линия пересекает шоссе и вьется по склонам холмов.
Ясно, что эти, в окопах, — наши; но и те, что стреляют по ним, тоже наши. Что же происходит?
Под беспредельно высоким небом люди выглядят букашками, муравьями, катящими пшеничное зерно.
Стрельба умолкает, и окопы начинают заполняться солдатами. К полудню отступление становится общим. Скоро противник продвинется вперед по пятам отступающих, и его артиллерия начнет бить по тем самым кустам, в которых лежу я.
Нужно, нужно сделать что-то, найти какой-то путь к спасению! Земля все еще сырая, трава — мокрая от дождя. Рядом лежат ранец и винтовка Стаматко. Это наводит меня на мысль, что нужно выползти на шоссе. А вдруг найдется добрый человек и поможет мне добраться до лазарета! Почему бы не попытаться? Ведь голос ясно говорил: ты не умрешь. Я не суеверен, не верю в духов, но, возможно, то был голос инстинкта, который никогда не обманывает.
Я выползаю из своего убежища между винтовкой и ранцем, как змея из кожи.
Напряжение, которое я делаю, кажется мне таким огромным, словно я поднимаю на плечах целый вагон или сдвигаю мельничный жернов. У шоссе стоит одинокое дерево: это дикая груша; я различаю зеленые, еще мелкие плоды, — надо добраться до нее, чтобы сесть под ее сенью в ожидании помощи.
После первой попытки долго отдыхаю, собственно, отдыхает мое тело, бессильное двинуться дальше.
Второй этап — это куст, что впереди меня, похожий на борзую, присевшую на задние лапы. Я передвигаюсь медленно, как улитка, как раненый зверь, ползущий к своему логову.
Острое зловоние ударяет мне в нос, нестерпимое зловоние трупа. Да, да, то же самое ждет и меня, — мелькает в голове. Сквозь кусты виднеются серая шинель, ранец, подошва сапога, часть фуражки. Этот уже не борется со смертью, она безжалостно растоптала его и ушла. Вот и лицо его — синевато-землистое, обросшее щетиной, оно ужасно: разинутый рот, остановившиеся глаза, широко открытые, словно никак не могут наглядеться на высокое лазурное небо…
Подальше от подобного соседства! Я еще не дошел до такого состояния, я еще способен мыслить и наблюдать.