— Доброе солнце, как раз для работы.
Он хлестнул лошадей, и те пошли быстрее. Вокруг незнакомые места, чужая, неприветливая земля.
— Что это за Черная Скала? — спрашиваю я возницу. На его смуглом, обожженном солнцем солдатском лице — непреклонное упорство и неистощимое терпение крестьянина. Он не смотрит на меня, и я знаю почему.
— Старая граница, — отвечает он. — Пропускной пункт на старой турецкой границе.
— А, значит, на старую границу отходят.
— Кто?
— Победители под Люле-Бургасом и Чаталджой.
Он не понимает намека.
— Там теперь госпитали и обозы.
— А мертвые… им куда деваться?
Он неожиданно прибавляет:
— Ну, ладно, война, подрались бы месяца два-три — и по домам. А то куда ж это годится, уж скоро год, а конца не видать, люди успели состариться на войне.
— В это дело только ввязаться, потом не выпутаешься. Так-то, братец. Как ступишь в грязь да выпачкаешься, — потом уж шагаешь, не разбирая дороги.
Оборачиваюсь и окидываю взглядом дорогу, белесую пыль и больного офицера в повозке. Он лежит недвижимо, но, судя по дыханию, еще жив. Дотрагиваюсь до его ноги, и он открывает глаза.
— К старой границе отходим, — говорю ему. — Крепись, это конец войне!
— Плохие слухи ходят, — прибавляет возница. — Вам, верно, больше известно, чем мне.
— Ты из каких краев?
— Из Котела.
— Ну, тебе никакая опасность не угрожает. На твой Котел никто еще не зарится.
— Так неужто все это правда?
— Правда. И старая граница, братец, не спасет. Заключали бы мир, пока не поздно.
Нас догоняет другая повозка.
В ней старые знакомые: полковник санитарной службы, бригадный генерал и еще один офицер. У них такой вид, будто они едут в отпуск, так они веселы и оживленны. Они не отвечают на мое приветствие. Может, не узнали или так увлеклись разговором, — разумеется, о политике, о спасении отечества… Мы не можем угнаться за сильными артиллерийскими конями, — их повозка вскоре опережает нас и исчезает в клубах серой пыли.
У нас обычная обозная телега, отощавшие кони; возчик то и дело подхлестывает их кнутом. Мы едем уже несколько часов, а Черной Скалы, все не видно. Солнце печет нещадно, одежда обжигает тело. Бедная земля, скудная, голая. Бесплодные холмы, поросшие низкой травой.
— Плохая земля в этих краях, — говорит возница в унисон моим мыслям. — Куда ей до нашей…
Он смотрит на меня исподлобья, испытующе, словно стараясь понять, что мы за птицы и чем больны. Странно, что раненая нога не дает о себе знать: там, под звездами Голака, рана словно бы успокоилась, или же я так ослабел, что не обращаю внимания на легкую боль и непрестанный зуд.
— Черт бы взял эту рану, — не дай бог раскроется или начнет гноиться!.. — замечаю я словно про себя и ощупываю разрезанный до подошвы сапог, перевязанный по голенищу веревкой…
— Раз уж добрался сюда, дела твои в порядке, — откликнулся возница и снова стегнул лошадей.
Вот и лагерь у Черной Скалы: широкая поляна с множеством палаток — госпитали, лазареты и прочие тыловые учреждения. Здесь кипит жизнь, — вернее, царит полная неразбериха.
Мы останавливаемся по очереди у каждой из палаток, разыскивая холерный лазарет из Царева села. Где эти герои-медики, что бросили своих больных среди ночи и улизнули втихомолку?
Оказывается, наш лазарет присоединили к другому, и нам нужно добираться до села Царварица по ту сторону старой границы.
Я расталкиваю подпоручика и объясняю ему обстановку. Он совершенно ослабел и пал духом.
— Ну как, повезешь нас? — спрашиваю возницу.
— Нельзя, парень. И без того я задержался, попадет мне от унтера… Бить будет.
Мы слезаем и отходим в сторону от дороги на травку.
Товарищ мой тут же садится, я остаюсь на ногах.
В неясном говоре, в общем беспорядке и скрытой панике чувствуется иссякающая сила потока, отхлынувшего восвояси.
Холерный лагерь
Мы сидим на обочине шоссе и молчим. Мысли наши тонут во мгле, обрывочные, беспорядочные. Что еще ожидает нас? Удастся ли выбраться невредимыми из чистилища?
Движение на шоссе оживляется. Спешат повозки, обозы, люди. Временами поток останавливается, на шоссе образуется пробка, слышатся крики, ругательства. Все торопятся уйти, убежать из этих прокаженных мест, испоганенных блевотиной войны. Давно не бритые лица покрыты серым налетом пыли и засохшего пота. Это безумцы, истинные безумцы… ни капли разума в их круглосуточной страде, в их спешке, суете. Так размышляю я, и вдруг слышу слова подпоручика Костова, которые приводят меня в изумление.
— Эти — сумасшедшие, ей-богу, а те, наверху, — преступники и глупцы…
Я смотрю на него. Он тяжело дышит и прячет лицо в коленях. Оно стало землистого цвета, глаза — мутные, угасшие.
— Что ты сказал?
— Но и это не научит их уму-разуму.
— Кого?
— Да вот эту вьючную скотину.
— Ты хочешь сказать — доблестную болгарскую армию?
— Не только ее… Всех… Как им не приходит в голову, что они только игрушка…
— Эх, приятель, лишь бы шкуру спасти, а там… видно будет!
Дрожа от возбуждения, он хватает меня за руку.
— Нет, поклянись… обещай, что будешь бороться!
— Успокойтесь, господин подпоручик… Я уже говорю… там видно будет.
Но почему мы бездействуем? Выгрузили нас, как пустые мешки, и всё. Так выбрасывают на свалку мусор. Вокруг нас сущая ярмарка. Обозные части, этапные комендатуры, нестроевые роты, лазареты — все это тянется в тыл, скапливается на этой голой равнине, стремясь сохранить необходимую дистанцию между собой и фронтом. Фронт прогибается, трещит, шатается, словно исполинская стена, готовая каждую минуту рухнуть. Солдаты в глубине души не сожалеют об этом.
Они стосковались по родным селам, по крытым соломой домишкам, по закопченным стенам, грязным дворам, покосившимся плетням, по пыльным деревенским площадям и шумным трактирам, по земле, на которой они работают до изнеможения и в которую затем уходят, и те же волы, на которых они пахали, увозят их в последний путь. Люди стосковались по родному солнцу, гревшему их с детства, по рекам, где купались, по колодцам, у которых встречались с девушками и щипали их за упругие бедра, наконец, по женам своим, с их мужицкой бранью, нестираными рубахами и теплой плотью, — так надоела им эта нескончаемая война, сидение в тесных, залитых водой окопах, треск пулеметов и тупость начальства.
Вдруг с дороги послышался чей-то голос:
— Эй, вы там, кто такие? Чего ждете?
Я оглядываюсь. Офицер и двое солдат. Комендантский патруль, должно быть. За движением по дороге установлено строгое наблюдение. Проходят беспорядочные группы солдат с винтовками на плечах и гранатами за поясом, но никто их не спрашивает, кто они и куда идут. Мы безоружны и потому представляем собой легкую добычу.
— Идите-ка сюда!
Я с трудом выбираюсь на шоссе. Подпоручик остается по-прежнему неподвижным.
Офицер — тучный, упитанный, весь перепоясанный ремнями, энергичный — настроен по-боевому. Объясняю ему, кто мы такие. Как так начальники удрали? Могут ли люди долга, офицеры, удрать? Он даже и слышать об этом не хочет. Это невозможно.
— А ну-ка, пожалуйте в комендатуру! Пока не наведем справок, никуда вас не отпустим.
Но тут произошло нечто такое, что отвлекло внимание подозрительного офицера. На дороге показалась воинская часть, батарея, по-видимому, но какая-то необычная — вперемежку с обозными телегами; кони, как и люди, отощали, все тащатся медленно, как похоронная процессия. Куда они идут? Кто ведет их?
— Где командир? — спрашивает офицер.
— Сзади, — равнодушно отвечает один из солдат.
— Я тебе дам "сзади", скотина этакая! Почему отвечаешь не по уставу?
— Так точно, господин капитан, — повторяет солдат, — командир роты сзади.
Офицер был только поручиком, но не имел ничего против того, что его назвали "капитаном".
Батарея проползла мимо, однако никакого начальства сзади не оказалось. Последние из солдат также подтвердили, что командир батареи сзади.
— А вы откуда едете?
— С передовой, господин поручик.
— Куда?
— Не знаем, господин поручик. Говорят, что идем к Белоградчику, к старой сербской границе.
Офицер недоволен. Вид солдат, исхудавших, молчаливых, неряшливых, возмущает его воинственную душу. Он снова возвращается к нам.
— А с вами что делать?
Подпоручик Костов тоже притащился сюда. Он стоит, опираясь на палку, сгорбленный, обессилевший. Наш вид не внушает ни симпатии, ни доверия. Офицер отступает на шаг и меняет свое решение. Лучше ему не связываться с нами. Обернувшись к какому-то солдату, он безучастно приказывает:
— Отведи их в холерный лагерь.
Мы переглядываемся. Милан отрицательно качает головой.
— Но, господин поручик, нам нужно добраться до Царварицы. Там — наша часть.
— Ничего, ничего. Вас переправят туда из лагеря. Я не могу предоставить вам телегу. Не располагаю таковой.
И, махнув рукой, удаляется.
Солдат, помявшись в нерешительности, предлагает:
— Пойдемте.
— Нет, — сиплым шепотом, едва слышно заявляет подпоручик Костов. — Я не двинусь с места: знаю я эти холерные лагери.
— Но, господин подпоручик, приказ, сами понимаете… Да и лазарет там.
Какое-то время мы колеблемся. Куда тут идти? Солнце уже клонится к закату, ночь застигнет нас в пути, голодных, беспомощных. Да мы не в силах пройти и двухсот шагов. Но что остается делать? Может быть, там нас напоят горячим чаем, дадут телегу; возможно, не перевелись еще добрые люди на свете. Мы думаем об одном и том же, с одного взгляда понимаем друг друга…
Трогаемся в путь.
— Где же этот лагерь? — спрашивает подпоручик.
— Вот тут, за холмом, — отвечает солдат.
— Это "вот тут" меня совершенно не радует, — замечает больной офицер. — "Вот тут", "вот тут", а на самом деле — на том свете.
Он прав. Взявшись под руки, мы еле плетемся по пыльной дороге. Солдат шагает впереди. Время от времени оборачивается, чтобы подбодрить нас.