Отец пододвигает гостю корзинку с черешнями, но тот на них не смотрит. Он сосет цигарку и размышляет. Потом обращается к отцу и говорит спокойно:
— Об этих турчишках ты не заботься. Они нас пятьсот лет угнетали, пускай теперь побатрачат.
— Угнетали… разве это они угнетали? — спрашивает отец, размахивая цепочкой. — Темный народ, у самих не жизнь была, одно мученье… Вот тех, беев, пашей — их я не жалею…
Дядя Марин ничего не отвечает, так как с этими людьми имел дело с выгодой для себя.
Отец часто говорил про него:
— Он хороший человек, но в некоторых вещах не разбирается.
Крестный встает, встает и отец. Дядя Марин смотрит на заросший бурьяном двор и вполголоса цедит:
— Лес непроходимый… — Потом он вынимает табакерку, сворачивает новую цигарку, вставляет ее в ореховый мундштук и добавляет назидательно: — Опять я тебе скажу, ты знай свое учительское дело, а о чем другом есть кому подумать.
И они медленно идут к воротам.
Старый позеленевший ковшик сослужил мне хорошую службу.
Лоточник Буко его принял и дал мне взамен фунтик небет-шекера и кусок красной резины. Как раз на рогатку.
Теперь я богач. Такой рогатки нет ни у кого. У других ребят рогатки из старых калош, а у моей новенькая резина, прекрасная кизиловая ручка, обожженная, с хорошей развилкой и кожаным гнездом для камешков.
От этих камешков страдают больше оконные стекла, чем трясогузки и щеглы, однако моей рогатке будут завидовать все ребята.
Янко Маринов, сын крестного, старше меня, он учится в городе, в шестом классе гимназии. Рогатка ему понравилась. Он охотно разговаривает со мной и дает мне книжки для чтения. У него есть разные склянки и кислоты для химических опытов. Мы с ним часто играем. Я мечтаю вырасти, как он, и стать таким же важным и серьезным.
Он сдержан, как его отец. И необщителен. Ходит в выглаженных брюках, в воротничке, при галстуке, и смотрит свысока на людей в шароварах. У него есть портмоне, где он бережно хранит свои деньги, есть соломенная шляпа и тросточка.
Его младший брат Пенчо, который учится в третьем классе, совсем другой. Он дерзок и решителен. Его отец им недоволен: не учится, ворует деньги, теперь задумал купить велосипед.
— Велосипед? Ты б лучше уроки учил, для велосипеда мал еще! — сердито кричит на него отец.
Но рогатку надо показать всем! Бегу на бахчи, к водяному колесу Тошо Гинева. Тодор Гинев из нашего класса. Мы с ним долго сидели на первой парте, но мой отец нас рассадил, потому что мы подсказывали. Подсказывали мы главным образом Чернышу, который никогда не приходил с выученными уроками. У него черные круглые глаза, курносый нос и волосы, падающие на лоб. Он всегда глядел на нас исподлобья и ждал нашей подсказки. "Какой болгарский царь царствовал в Охриде?" — спрашивает учитель. Тошо подсказывает, и Черныш решительно отвечает: "Александр Баттенбергский!"
Хохот. Тогда отец хватает нас за уши и ставит в угол.
По дороге домой я прицеливаюсь из рогатки в воробьев и трясогузок.
По обе стороны медленно течет позеленевшая вода, где весело плавают утки и маленькие утята. Высокие вербы отбрасывают на дорогу тень, ноги тонут в мягкой теплой пыли. Иногда нога ударяется о невидимый камень, пальцу больно, и приходится скакать на одной ноге, пока боль не утихнет…
Как из-под земли появляется Кирчо Дамянов. Вот так рогатка! Замечательная рогатка! Кирчо в восторге. Откуда она у меня?
Кирчо старше меня на два года. Мы с ним дружим, часто убегаем вместе из школы и бродим по Харман-баиру или идем вдоль зарослей ивняка в поле. Доходим до Марицы, купаемся и возвращаемся обратно поздно вечером. Или читаем "Вечный календарь", принадлежащий его отцу, где сказано, какая судьба ждет людей, родившихся в том или ином месяце… У Кирчо отец после крестного самый богатый человек в селе. С той разницей, что он ходит в сельской одежде и сам обрабатывает землю, а крестный дядя Марин носит городской костюм и для полевых работ нанимает батраков.
— Ты куда? — спрашивает Кирчо.
— К Тошо Гиневу.
— Я с тобой.
Обходим церковь и школу, идем по узким тропинкам под низко нависшими вербами вдоль канав, покрытых зеленой ряской, и, наконец, вот он, Тошин чигирь.
Тошо машет рукой, и мы бежим к нему. Он поливает грядки. Он не бродяга, вроде нас, помогает и по дому и в поле. Но мы не берем с него пример, эта мысль нам чужда. Даже и Кирчо больше привержен к дому, чем я, работает на гумне. Только я живу безо всяких забот. Нет, действительно это ни на что не похоже. Мать одна дома, а меня почти целый день нет. Надо опомниться.
Сивая худая лошадь вертит большое деревянное колесо с деревянными черпаками, которые загребают воду в реке и выливают в длинный деревянный желоб, откуда она течет на бахчу. Однообразное кружение старой тощей лошаденки навевает скуку, по сама она спокойна. Конь слеп и безропотно и кротко несет свою мучительную службу.
Тошо поразила рогатка, и он несколько раз попробовал ее, стреляя по пестрым птицам, которые перелетают с ветки на ветку.
Тошо невысокого роста, у него русые волосы и брови, курносый нос и всегда удивленный взгляд.
Подошел и Черныш. Он приблизился, как волк, опасливо и нерешительно, потому что знал: его никто не любит и все боятся.
Он посмотрел на рогатку и ничего не сказал. Только белки его глаз как-то сверкнули. Он протянул к ней руку, но я не дал. Тогда Черныш притворился равнодушным, криво усмехнулся, потом цыкнул слюной сквозь зубы и сказал презрительно:
— Силой будешь навязывать, не возьму.
— Ну да, умолять тебя будут, — ввернул Кирчо.
Тошо, смеясь, прибавил:
— Проходи, не останавливайся!
Черныш окрысился:
— Это почему? Ты мне не хозяин.
Его круглые глаза бегают подозрительно и злобно. Вдруг он выхватывает рогатку у меня из рук и бросается бежать по узкой тропинке вдоль реки.
Остолбенев от неожиданности и огорчения, кричу хриплым голосом:
— Ну, Черныш, попадись только мне!
Я мчусь вслед за ним, но Тошо меня опережает. Настигнув Черныша, он сграбастал его поперек туловища. Черныш был больше и сильнее. Изогнув руку, он схватил Тошо за ворот. Потом дал ему подножку и повалил на землю. В этот миг навалился на него я. А Кирчо завернул ему руку за спину. Тошо вскочил, Черныш лежал ничком, одной рукой держа за пазухой рогатку, а другой обороняясь.
— Отдай резину! — крикнул Тошо. — Отдай, не то ты у меня получишь!
— Бросим его в реку! — закричал я.
Он не давался. Внезапно, выгнувшись, как пружина, он отбросил нас, вскочил и, как кошка, метнулся в ежевичник возле тропинки, перебежал вброд реку и исчез на том берегу в кукурузе.
— Хо-хо-хо! — послышался его торжествующий крик.
И тотчас же в пыль около нас ударилось несколько камней. Тошо вскрикнул и схватился за голову, но удар оказался неопасным, на лбу осталась только небольшая ссадина.
— Проклятая грязная собака! — ахала Тошина мать. — Сколько раз я тебе говорила, не связывайся ты с ним. Вот с Милко играйте хоть целый день. А того цыгана оставь в покое.
Я долго не мог забыть свою замечательную резинку.
Мы с Кирчо бесславно возвращаемся дорогой вдоль реки. Наша сельская река Сушица, мутно-красная от грязи и глины, медленно течет в тени низких верб вдоль кукурузных полей. Там и сям на изгибах она образует водовороты, близ которых мы избегаем купаться.
Отец очень сердился на меня за это наше бродяжничество. Разумеется, у него были для этого основания. Но нам широкий простор полей и лугов, река, ивняк, сады с яблоками и грушами казались подлинным раем.
— Где ты шатаешься по целым дням? — Отец вставал с места с таким угрожающим видом, что это вынуждало меня держаться на почтительном расстоянии. — Не можешь побыть дома, помочь матери? Почитал бы что-нибудь, занялся бы уроками.
Я слушаю его, но не убежден, что он прав. Ведь я же помогал матери, носил воду из колодца, гулял с маленьким Владо. Чего еще ему надо? Читал. Спрятавшись в саду, читал и такие книги, которые не для меня. Ходил босой, не трепал обуви. Чего же он еще хочет?
— Займись чем-нибудь путным, — продолжал отец. — Вот Эдисон…
Опять Эдисон… Не стыдился продавать газеты, работал при свече. И сделался великим человеком.
Какое мне дело до Эдисона?
Мать тоже не любит его назидательный тон; стоя лицом к окну, чтобы легче было вдеть нитку в иголку, она прерывает его:
— Ты лучше купи ему башмаки… Завтра хватит мороз, а ребенку не в чем ходить в школу.
— Время терпит, — спокойно отвечает отец.
— Всегда у тебя "время терпит", — сердится она.
— А ну, дай башмаки! — строго обращается ко мне отец.
Я поспешно принес их. Он их взял, осмотрел снизу, сверху, со всех сторон, потом произнес вполголоса:
— Еще поживут. Занеси их к сапожнику Шимону, пусть подобьет немного.
Слова матери, что "ребенку не в чем ходить в школу", вселили в меня такое блаженство, что я готов был расплакаться. Ведь она все свое внимание уделяла только маленькому Владо. Он был для нее всем, она качала его на коленях, говорила ему самые ласковые слова. Поэтому меня так тронула ее забота — ведь я был кем-то вроде домашнего слуги: сходи к лавочнику, принеси воды, виноградных лоз… Вот почему я чувствовал себя гораздо лучше вне дома, на площади, где собирались ребята для разных игр.
Самая любимая моя игра была "чижик". Ведь вы знаете ее? Наверно, подбрасывали палкой небольшой клинышек на широкой площадке? Или игра в пробки от разбитых лимонадных бутылок, — когда за одну сбитую пробку получаешь две, и твой капитал растет и растет. А игра в абрикосовые косточки, которые мы бросаем в специально сделанные в стене углубления? Если выйдет чет, получаешь еще столько же, а если нечет, берет противник. А вы пускали по реке бумажные кораблики?
Но мы с Пенчо Мариновым больше всего любим делать воздушные змеи. Он доставал тонкую бумагу для хвоста, нитки. И мы должны были, как моряки, ждать благоприятной погоды — попутного ветра. Змея мы делали высотой в наш рост. Запуск его в небо обставлялся торжественно. Он поднимался выше тополей, а нам казалось, что он взлетает под облака.