Кончила мать рассказывать, слезами обливаясь.
– Вот и должен ты, сынок, своей спасительнице земным поклоном кланяться. Прощения просить, что не можешь её теперь в жёны взять.
Лади потемнел лицом, мать слушая.
– Это почему, анай, я теперь не могу на Шектэм жениться?
Та руками замахала:
– Что ты, полоумный, опомнись! Это какая же мать порченой девке своего сына, такого пригожего, отдаст? Чтобы за спиной насмехались? Чтобы твою жену всю жизнь «жёнкой из-под Пужы» звали? А от Шектэм, дай бог, откупимся – чай, не звери. Вдовца ей приищем.
Лади ударил кулаком по столу так, что горшки и миски подпрыгнули и мать обмерла. На двор выскочил, к избёнке Шектэм поспешил. Глянула на него изба заколоченными окнами. Дверь камнем-валуном придавлена.
Соседка сверху сказала, что видела на заре девушку с узелком в руке. Садилась она в рейсовый автобус до города. А сосед снизу божился, что ночью Шектэм выбежала к замёрзшему пруду. Со взгорка в прорубь кинулась – только льдинки в чёрной воде зазвенели – заколыхались.
Лади с мужиками лёд расколотили, благо тонок ещё был, дно пруда баграми вдоль и поперёк исшарили – не нашли утопленницы. Да и не станет человек, на тот свет собравшийся, окна заколачивать, дверь камнем придавливать.
Не мешкая, собрался парень. Отцу-матери сколько-то деньжонок оставил. Бросил последний взгляд на дом Чильтро – так глянул, будто сжечь хотел. Писарь как раз в это время в окошко выглядывал. Крикнул ему Лади:
– Верно про вашу породу говорят: сверху шёлком блестите – внутри дерьмом гремите! Тьфу на вас!
Закинул ранец за плечи. Отправился в путь – невесту искать. Надо будет – сто дорог пройдёт. Сто рек шириной с Каму переплывёт. Сто гор высотой с Иднакар одолеет. Музъем быглес – сюлэм чузырес. Земля круглая – сердце вещее.
Отыщет девушку, крепко к сердцу прижмёт. Её солёные слёзы горячими губами осушит. Своей ненаглядной, солнышком своим назовёт. За руку возьмёт и домой законной женой приведёт…»
За окошком взрываются петарды. Скрипит голубой снег под ногами и санками, смеются люди. Песни гремят.
Аня сонно улыбнулась. И, уже засыпая, спохватилась: камень… Он всё ещё припирает дверь. Значит, до сих пор ищет Лади по свету свою единственную возлюбленную… Земля круглая – сердце вещее.
МЫШОНОК
Голодному худенькому Мышонку
Приснился сон.
Как будто в пузатый большой холодильник
Забрался он.
Как будто набит тот большой холодильник
Отменной едой —
Такой,
Что не снилась и в жизни Мышонку —
Вот какой.
Как будто здесь шпику, котлет и паштетов —
Ну, прямо не счесть.
Как будто здесь столько добра, что и за год
Его не съесть.
На полках стоят чередою бутылки
С густым молоком.
И каждая эта бутылка ростом —
С большущий дом.
И горы вокруг ноздреватого сыра лежат,
И этот сыр издает
Божественный аромат.
Мышонок – глупышка, ужасно боясь,
Что проснется вдруг,
Жует и глотает душистый и сочный
Колбасный круг.
Потом он находит три пачки пахучих,
А в них – маргарин,
И пачку за пачкой в мгновение ока
Съедает – один!
Потом он находит тяжелые сладкие глыбы халвы.
Потом уплетает остатки копчёной свиной головы.
И лишь когда брюшко его стало круглым,
Как маленький мяч,
Мышонок озяб, испугался, ударился
В жалобный плач.
Бедняжка! Он только теперь,
Озираясь, узнал,
В какую ловушку из снега и льда
Он попал.
А вдруг, превратившись в сосульку, в снежинку,
Мышонок уснёт?!
Напрасно костлявые серые лапки
Царапают лед.
И рад бы проснуться, и жалко:
Когда ещё он
Досмотрит, чем кончится
Столь фантастический сон?
СЕРЕБРЯНАЯ ТРЕЛЬ
– Какое чудо! Наверно, старинная? – Аня рассматривает брошь в форме ивовой серёжки, каждая тычинка как живая. Золото тусклое, а алмазная пыльца под солнечным лучом нестерпимо горит-переливается. Бабушка Югыт улыбается: «Так-то вот махонькая ивовая серёжка больших бед наделала».
Аня хватается за тетрадку – знает, что за этим последует сказка.
«В нашей деревне, – начинает нараспев бабушка Югыт, – жила девочка-сирота. Родители её, фермеры, поехали по делам и в аварии насмерть разбились.
Приезжали городские тётеньки, сиротку в детский дом забрать. А она так пряталась – с милицией не найти.
Рассердились тётеньки. В сердцах: «Несносный ребёнок!» – обозвали. Уехали обратно в город.
– Айда к нам, забоишься одна в доме, – звали сироту соседи.
– Не забоюсь. А Мурка с Тузиком на что? Как в пословице: дурной человек придёт – кошка цапнёт, собака загрызёт.
И ведь смогла себя прокормить, выросла. Картошку рыла, хотя сама затылком вровень черенку у лопаты. Козу доила и молоко пила.
После школы на ферму устроилась. В ладную девушку выровнялась. Голосок серебряный, как у жаворонка. Её деревенские так и прозвали: Азвесь Чирдэм (Серебряная Трель).
Частенько из районного дома культуры за певуньей машину посылали. Надевала Чирдэм бабушкино платье и шапочку с подвесками. Повязывала узорчатый фартук.
За концерты Чирдэм денежку приплачивали. Ну и подарки, конечно, принимала. Коробки конфет шоколадных, бусы завлекательные, сервизные чашки с блюдцами. От подарков не отказывалась: дом мелочью полнится.
Не раз к ней женихи заглядывали, всем отказывала. Гости за порог, а Чирдэм расхохочется:
– Нашли дурочку! Правду люди говорят: собаку берут для охоты, жену берут для работы! Охота свободу терять, на кого-то спину гнуть!
Было у девушки любимое место за деревней: речка Извилька, по берегам ивняки тянутся. Туда приходила девушка после работы одна, без подружек, пела на бережку. Кому довелось слышать, рассказывал, что таких чудных песен не слышали. Сладкие слезы ручьём льются.
Однажды Чирдэм пришла: плещется в нагретой солнцем воде девушка. Нахмурилась: это кто же её заветное местечко разведал? Решила незнакомку не окликать, присела на бережок.
Рядом одежда лежит: платье лёгкое, скользкое, травяного цвета. Чирдэм интересно – на руки взяла, ткань рассматривает: зелёные блёстки переливаются. Покрой дивный, просторный. Ворот и рукава золотом вышиты, ивовыми серёжками. Богатая одёжка. Вот бы такую на концерт надеть – городские бы модницы обзавидовались.
– Ты чего высматриваешь?!
Перед Чирдэм стоит девушка. От купания у неё тело в капельках, будто в жемчужинах. Пушистые волосы на затылке сколоты. Глаза синие, гневом брызжут. Брови сердито надломлены.
А Чирдэм не знает, что сердитой девушке сказать. Что дорогого платья в руках держать не приходилось – на самой-то вечно застиранные майка с джинсами.
А девушка уже по-доброму усмехается:
– Постой, да ты не Азвесь Чирдэм? Певунья, красавица…
– Выдумала красавицу! Чёрная, смуглая, как цыганёнок.
– Я тебя часто слушаю, – продолжает девушка. – Иной раз не стерплю, всплакну. Душевно поёшь, милая.
Чирдэм на неё во все глаза смотрит. Девушка как девушка, только росту больно большого: на целую голову выше самого высокого мужчины в деревне. Стоит в одной тонкой сорочке, и платья не накинет. «Бесстыжая, однако», – решила. А вслух заискивающе сказала:
– Тело у тебя красивое. Белое, шёлковое. Руки нежные, как у ребёнка.
– Не всегда, как у ребёнка-то, были. И чёрную работу знавала. Котлованы рыла, робы тюремные строчила…
– Ой, тебя не Ивушка ли зовут? В деревне про тебя рассказывают. Только мало кто верит.
– А ты верила? – испытующе спрашивает девушка.
Чирдэм рассудительно сказала:
– Не в сказке живём – в жизни. А слушать про тебя любила. У нас на жил дед Пурысь, год как помер. Так он пуще всех про Ивушку рассказывал… Только помер он, дед-то. Да и людские языки тут приврут, там приукрасят…
– Что ж, расскажу как было. Только осмотримся: нет ли рядом лихого глаза.
Ивушка по берегу прошлась. Чирдэм ею любуется. Идёт лесная девушка величаво, плавно. За спиной тяжело коса покачивается.
– Ты, верно, знаешь, я дочка местного егеря. У нас сторожка в лесу была срублена. Мать моя умерла рано. Отец меня жалел, не женился. Помню, всегда приговаривал:
– Мачеха – хуже горячей сковороды.
Большой он был, с кудрявой бородой. Ручищи мохнатые, ровно у медведя.
В детский садик я не ходила – нянькой мне лес был.
На заре отец меня по голове гладит:
– Нылы (доченька), не раздумала со мной на обход идти?
А я еще маленькая, спать хочется. Головёнка на подушку клонится, а всё равно лепечу:
– Нет, атай (отец), я с тобой.
Вот и хорошо. Идём по лесу. Серенько ещё, а пташки заливаются. А солнышко проглянет– роса под босыми ногами огнём горит – ступить страшно!..
В полдень знойно, пчёлы гудят. Малиной, мёдом пахнет… А рядом лес еловый, синий. Зайдём туда, словно в тенистую прохладную комнату.
Вечером пыль уляжется: мягкая, белая, как мука. Отец меня, утомлённую, на руках несет. Я головёнку ему на плечо свешу. Смотрю, как солнышко за холмы уходит…
Пошла я в школу, а лес не забывала. Прибегу на поляну, закричу, закружусь. А лес шумит: вместе со мною радуется. И платья я себе всё зелёные шила. Взойду в лес – между деревьев сама, как тоненькое деревцо.
Стал отец речи такие заводить:
– Скоро, Ивушка моя, в город поедешь, профессию получишь. Замуж выйдешь…
А у самого в глазах грусть. Говорят ведь: дочь замуж вышла – огонь в доме потух.
Я сердилась:
– Никуда отсюда не поеду. И замуж не выйду.
– Не зарекайся, дочка. Знаешь пословицу: навоз – земле, овёс – лошади, девушка – парню?
И правда, лукавила я. По ночам мечтала. Выйду как-нибудь на зелёный лужок. А там паренёк: улыбчивый, пиджак нараспашку. И трактор его неподалёку. Сядем на травке, разговор заведем.
И будет он поле пахать, меня машинным рокотом будить. Я ему в полдень кисленького кваску вынесу. «Бог в помощь»! – скажу. Вечером до деревни пойду провожать. Обвенчаемся, и будем жить все вместе: он, отец да я. Потом, даст бог, детки пойдут.