Да, видно, такое только в сказках бывает. Наяву всё по-другому случилось. Пошли про нас в деревне чёрные слухи. Что с шайтаном мы дружбу водим. Что отец мой – колдун.
Дошли те слухи до лесного начальника. Его не напрасно Узыр-Убир (Богач-Кровопийца) звали. Не больно он в нашу лешачью силу верил. Своими глазами захотел взглянуть, правда ли, что неслыханно как хороша дочка егеря.
Воротился отец с обхода, сам не свой:
– Узыр-Убир к нам пожаловать хочет. Товарища-лесника встретил– спасибо, упредил. Собирайся, дочка. Завтра в район к тётке тебя свезу.
Я в узелок платьишки завязала. Печь не топили, ужинали всухомятку. А ночью незваные гости на двор нагрянули: господа на джипах вездеходных. Собак с собой навезли: страшных, горбатых, воют, грызут землю.
Отец меня в дальнюю комнатку на лавке уложил. Тряпьём закидал, велел сказываться хворой. Сам за столом прислуживает.
Я, к щёлке глазом приникнув, дивлюсь. Не узнать отца! Он на районных сходках, как по писаному, выступал. А тут– вроде и впрямь медведь из чащобы вылез. А я-то в щёлку вижу: рука у него под столом в кулак сжимается… Знать, и Узыр-Убир тот кулачок приметил.
Горько вздохнула девушка:
– Не успела я отскочить, когда Узыр-Убир занавеску отдернул. Как увидел меня – глаза выпучил да слюни сглотнул… И зазвали они отца в лес. Не видела я его больше с той поры. Погиб через мою красоту, будь она проклята. Незнамо, где Эзель (злой рок) моего отца настиг. Неведомо, какие слова свое Ивушке в мучениях смертных крикнул…
Тут она шёлковый рукав закусила и отвернулась.
– Потешились они надо мной, враги. Убежала я, притаилась в лесу. До ночи они волками рыскали, меня искали. Да где найти! С досады напились пьяными, тут и попадали.
… И сгорела в ту ночь наша изба, с четырёх сторон подпалённая, до прозрачных угольков. Горела ровно, как свечечка. Я из лесу смотрела и плакала… Один Узыр-Убир, поганый, из огня выполз. Он на меня в милицию и заявил: мол, поджигательница, убийца.
С собаками нашли меня в лесу, скрутили. Осудили на всю жизнь в тюрьму, за уральские хребты. Да только скоро убежала я: лес меня поил-кормил, волшебной силой наградил.
На прощание лесная девушка предложила:
– Может, нужда в чём одолеет, милая. Так ты не стесняйся, проси. Будем с тобой как родные сёстры теперь.
Помощь-то Чирдэм нужна. У дома крышу перебрать не мешало бы. Поросёнку закут утеплить. Коровку купить… Но догадалась: рано еще просить, зарвёшься. Скромно поблагодарила, отказалась. И поняла: вроде не прогадала. Испытывает её ивушка.
С тех пор Чирдэм в лес чаще стала бегать. Зорко следила, чтобы деревенские её отлучек не примечали. С лесной девушкой бродили по полянам. Грибы-ягоды собирали в глухих местах, в болотах, куда деревенские нос боялись сунуть. Плели венки и по воде пускали. Поверяли друг другу сердечные девичьи тайны. Утомятся, на коряжину присядут. Ивушка Чирдэм петь просит.
– Голос у тебя – чистое серебро, – скажет. – Не жалей хороших песен для людей. Не больно много у них, людей, радости в жизни.
Как-то Чирдэм шаньги с картошкой напекла. Подругу стала в гости звать: айда, мол, апай (старшая сестра). Посмотришь, как живу.
Ивушка, как стемнело, стукнула в оконце. Частенько потом подруги в избушке собирались. Ивушка сложа руки не сиживала. Шутливо приказывала:
– Задавай, хозяйка, работу. Руки от безделья затомились.
И за что ни возьмётся, всё у нее проворно выходит, лишь рукава зелёные, узорчатые подоткнёт. Чирдэм повернуться не успеет, а у этой уж печь жарко топлена. Лепёшки пекутся белые да пышные. Ни у одной деревенской женщины такие не получаются.
Осенью Ивушка помогла подружке корову купить.
– Погоди, – смеётся, – институт закончишь, лесной знахаркой станешь. Ой, заживём!
За осенью зима студёная накатила. А там весна не за горами.
Дождались подружки, когда снег сойдёт. Пошли любоваться первоцветами, заодно хворосту для растопки наломать. Бродили, перекликаясь, по весеннему лесу. Вышли на берег Извильки.
Речка недавно ото льда очистилась. Деревья голые, чёрные стояли. У Чирдэм на её сапоги земли полпуда налипло. А у Ивушки башмачки чистенькие, к ним и грязь не пристанет.
Чирдэм весь подол вымочила – хоть выжимай. Ивушка её поддразнивает:
– Ножки не промочишь – рыбки не наловишь! Догадываешься, зачем сюда привела?
Чирдэм, озираясь, головой помотала. А Ивушка ей испытующе в глаза заглянула:
– Целый год к тебе приглядывалась. Душевная ты девушка, самостоятельная. Хочу перед тобой похвалиться. Отвернись-ка да сочти до трёх.
Чирдэм краем глаза примечает: ивушка воды в рукав зачерпнула, впереди себя той водой спрыснула.
– Глянь, богатая или нищая лесная девушка?
Чирдэм руками всплеснула. Ивовая роща, как жар, горит. Глазам больно. Ой, великолепие! На каждом дереве веточки золотые. На них расцветают висячие серёжки, осыпанные алмазной пыльцой.
– Неужели и впрямь твое богатство, апай?!
Ивушка, глядя на её широко разинутый рот, засмеялась:
– Я только хранительница. А хозяин-лес-отец. Лес мне и ключ – тайное слово доверил. Дай время, до конца тебя испытаю – заветное слово открою. Помощницей моей будешь.
Чирдэм, сама не своя, домой брела. С обидой думала: «Богатства у Ивушки сколько! А мне не предложила: на, мол, подружка. Или обеднела, кабы мне хоть крошку алмазную на ноготок стряхнула?»
Села на крыльцо, сапоги от глины выскоблить. Глянь, на грязной подошве жёлтенькие пятнышки сияют. Отколупнула: четыре целёхонькие золотые серёжки на ладони лежат, тычинки алмазные посверкивают.
Чирдэм всю ночь ворочалась. Думала: «Четыре серёжки – в море капелька. А мне та капелька ой бы сгодилась».
Но и другие думы в голову лезут: «Узнает подружка, что утаила золото, быть беде. Глаза у неё светлые, холодные – мстительная».
Ничего Ивушка не сказала при встрече. Она ведь не считала серёжки-то. Их там несметные тысячи были. Правда, Чирдэм показалось, глаза у подружки в тот день холоднее, льдистее были… Или только показалось?
Повеселела тогда Чирдэм. Отправилась в город к ювелиру. Отсыпали Чирдэм целую кучу денег. Она их в платок увязала – и под юбку. Домой в темноте, чтоб никто не видал, пришла.
Дома зарыла в подполье в глиняном горшке. Однажды почудилось: вроде кто-то настойчиво и сердито стукал кулачком в оконце. Утром увидела: ставня оборвалась. Она ночью под ветром стучала.
Чирдэм еще немного выждала и совсем осмелела. Вырыла горшок.
Ухватистой, умной хозяйкой Чирдэм оказалась. Кирпичный завод и пилораму купила. Речку Извильку запрудила, напустила туда жирного карпа.
Наняла работников строить дом: большой, каменный, в центре деревни, подальше от леса. Мужики строили, посмеивались:
– Какая корова – такой и хлев.
Въехала в дом барыней. Автомобиль заграничный, лакированный пригнала. Сад фруктовый разбила. В нём фонтаны бьют до неба. В хрустальном бассейне золотые рыбы плавают. Породистые кобели с цепей рвутся, добро стерегут.
Люди, мимо проходя, головами качали:
– В такой двор и мышь не проскочит.
На полях Чирдэм наёмные мужики и бабы спины гнут. На лугах тучные стада пасутся.
Серебряную Трель теперь не признать. Стала жирная, волосы бальзамом мажет, чтобы блестели. Шаль купила кашемировую, цветастую, с кистями – всё ею плечи кутает.
Прилепилось к Чирдэм второе имя: Алама (скверная). Свои песни Алама-Чирдэм давно позабыла: «Песня бездельников любит».
На Троицу выпила самогона. Девки на улице частушку пели, хотела подхватить. Да поперхнулась: горло жиром заплыло, голос осип. Какая уж серебряная трель.
А всё же неспокойно Аламе было. Как вспомнит Ивушку, так в пот её бросит. Ой, грозна, грозна лесная девушка. И будто кто на ухо нашёптывает:
– Из душистой сосны не тебе ли баню выстроили – выше деревенской церкви? Не твоя ли машина дорог не разбирает, покосные травы колёсами давит? Не в твоём доме полы медвежьими шкурами устланы? Не твои работники охапками зелёные ветки из лесу таскают для прожорливой скотины? Не ты ли тех работничков за бороды таскаешь? Или забыла, как Ивушка о бедняках пеклась? Не с ворованного ли золота тебя жадность одолела?
Не утерпела Алама, накинула шаль с кистями. Поехала в город, к знакомому начальнику милиции. Кулаком по столу стучала: мол, у тебя под носом в лесах беглая уголовница скрывается. Пригоршню валюты отсыпала на поимку беглой девки.
Развесили всюду снимки с фотороботом Ивушки. Снарядили людей леса пошарить. Те люди чуть в болотах не утонули. Недобрым словом Аламу, вздорную бабу, помянули, липкую болотную грязь с себя счищая.
Тут и вовсе не до того стало: объявился в селе нефтяной хозяин. Прознал про невесту-миллионершу. Прилетел на вертолёте.
Сам-то, говорят, местный, был начальником лесных угодий. Зовут Узыр-Убир. Жених собою осанистый, бородатый. Поверх атласного жилета пущена толстая золотая цепь. Невесте навёз подарков щедрых. Алама тоже со своей стороны не поскупилась. На трёх столах угощение выставила – деревенские ахнули.
Понравилась жениху Алама. Одно не глянется: что невеста из бывших скотниц, навоз из-под коров выгребала.
Алама испугалась, что Узыр-Убир развернётся да укатит прочь. Давай перед женихом бахвалиться: я-де с местной самой богатой богачкой дружбу водила, через то разбогатела. Мол, обвенчаемся, да айда со мной в заветное место, там на деревьях золото растёт. Под золотишко корзины прихватим.
Думала: спрысну ивы речной водой. Может, и без тайного слова озолотится роща. А не озолотится – дело сделано. На попятную не попрёшь, перед богом венчаны.
Соблазнила Алама бородатого жениха. Прямо из церкви ушли они в лес, в руках тащат. Вечер наступил, новобрачных нету. Ночью боязно было, а уж утром жениховы сваты искать кинулась.
На берегу нашли брошенные корзины, под золото приготовленные. И, людей завидев, две горбатые свиньи с визгом кинулись прочь. За боровом золотая цепь тянется. За жирной кабанихой волочится кашемировая шаль, в кустах с треском рвётся. Люди одно поняли: без колдовства тут не обошлось. Подхватились, да бегом в деревню…»