И о чем я прошу? — Только б этой рукой
Дотянуться к их горлу, отец дорогой!
Разве многого ищет в их доме твой сын? —
Лишь зеницу их ока ищет твой сын!
Тяжела его грусть. Его сердце в золе.
Он истоптан врагом на горячей земле.
И, оплеванный весь,
Он твердил: «грянет месть!»
И, немея, мечтам
Предавался: «воздам!»
В день, когда твоя месть вспыхнет праздничным светом,
Пусть хоть глазом одним он увидит все это.
Если ж радость его будет бурно цвести —
Не взывай к нему: «сжалься, помилуй, прости!»
Не забудь одного, побежденного сотней.
Пусть желанным войдет в твою сень и обитель.
Гнев закланных, отец-покровитель!..
Странные люди[28]Пер. А. Рафаэли (Ценципер)
Были юноши светлых порывов полны,
Были девушки нежны, как солнца восход,
По горам Иудеи[29] бродили они
С узелком на плечах до Кинеретских вод[30].
Так, примерно, полвека тому назад
Появились они — авангардный отряд, —
И встречая таких,
Говорили о них:
Что за странные люди! Кто их поймет?
Жить хотят здесь, в стране
Средь пустынь и болот.
Что за странный,
Действительно странный народ!
И сказали они: хватит тратить слова
Про Сион[31] — наших прадедов родину-мать, —
Надо землю пахать и поля засевать,
Надо в поте лица себе хлеб добывать.
Так сказав, — за работу. Насмешки презрев,
Они потом своим орошали посев.
И встречая таких,
Говорили о них:
Что за странные люди! Кто их поймет?
Заявили — свершили,
И труд им оплот.
Что за странный,
Действительно странный народ!
И сказали: отбросив боязнь и страх,
Будем ночью и днем мы на страже стоять —
И верхом на коне и с оружием в руках
Нашу жизнь, и честь, и добро защищать.
Заявили — свершили: во мраке ночей
Их найдешь ты на страже садов и полей.
И встречая таких,
Говорили о них:
Что за странные люди! Кто их поймет?
И сказали: Чужбина нам домом была,
Речь чужая в устах наших братьев звучит, —
Мы отныне едины в стране, как скала.
Как один, перейдем на родной наш «иврит».
Тот язык в старых книгах обрел свой покой,
Но они говорили на нем меж собой.
И встречая таких.
Говорили о них:
Что за странные люди! Кто их поймет?
Разговор на «иврите»
До чего доведет?
Что за странный,
Действительно странный народ!
И сказали они: мы «квуцу»[33] создаем
И мы жить будем вместе семьей трудовой:
Поле вместе засеем, и то что пожнем,
Словно братья, поделим мы между собой.
Так сказали, покинув покой и уют,
И Кинерет[34] и Дганью[35] они создают.
И встречая таких,
Говорили о них:
Что за странные люди! Кто их поймет?
Создают «квуцу» Дганью,
На чем строят расчет?
Что за странный,
Действительно странный народ!
Не пророки они, но им ясен их путь:
Воскресит наш народ авангардная рать,
Если сможет скитания пыль отряхнуть,
Чтобы стать за станок, целину поднимать.
И сказали они: знаем, время придет,
Снова сеять и строить начнет наш народ.
И встречая таких,
Говорили о них:
Что за странные люди! Кто их поймет?
Опьяненье мечтой
До чего доведет?
Что за странный,
Действительно странный народ!
А теперь, озирая свой праведный труд,
Они видят заводы на полном ходу,
В новых селах крестьяне и косят и жнут,
На границах страны — наш солдат на посту.
И они говорят, видя всюду народ трудовой
Кто мечтал хоть во сне о жизни такой?
И встречая таких,
Вспоминают о них:
Что за странные люди! Кто их поймет?
Тут такие простые дела…
Как на ум это им не придет?
Что за странный,
Действительно, странный народ!
Серебряное блюдоПер. Р. Моран
«Государство не преподносят народу на серебряном блюде».
…И наступит покой. И багровое око
Небосвода померкнет в дыму,
И народ,
Всею грудью вздыхая глубоко,
В предвкушении близкого чуда замрет.
Он в сияньи луны простоит до восхода.
В радость, в боль облаченный,
И с первым лучом
Двое — девушка с юношей — выйдут к народу,
Мерным шагом ступая, к плечу плечом.
Молчаливо пройдут они длинной тропою,
Их одежда проста, башмаки тяжелы,
Их тела не отмыты от копоти боя,
Их глаза еще полны и молний и мглы.
Как устали они! Но чело их прекрасно
И росинками юности окроплено,
Подойдут и застынут вблизи… И неясно,
То ли живы они, то ль убиты давно.
И, волнуясь, народ, спросит: «Кто вы?»
И хором
Скажут оба, в засохшей крови и пыли:
«Мы — то блюдо серебряное, на котором
Государство еврейское вам поднесли».
Скажут так и падут. Тень на лица их ляжет.
Остальное история, видно, доскажет…
Первая улыбка
Первая улыбкаПер. О. Файнгольд
Не призывай моля отчаяньем клятвой,
не призывай меня обильем слов.
Стремясь к тебе, вхожу на твой порог
со всех извилин всех моих дорог.
Усталый путь мой беден и тосклив.
Не призывай меня обильем слов.
Затихнет все и сгинет все, и только ты
да ночь еще живут.
Шумя толпится на пороге сердца суета.
А ночь — во всю. Гудят леса.
Из труб дымится черным валом тьма.
Когда глаза твои останутся одни,
бессоницей подчеркнутые синью,
И три струны, что в имени твоем, вдруг прозвенят,
сметая пыль,
Скажи, скажи тиши, убийце слез,
поведай грусти утомленной,
Что, помня все, к ним возвращаются опустошенными
из города, созревшего в борьбе,
Чтоб раз, еще хотя бы раз обнять их.
Как велики мгновения конца!
Гаси свечу. И свету нужен отдых.
Молчание развей. Плывут просторы.
В безумной выси я вдыхаю воздух.
Ты! — Никогда еще не жил тобою я, Ты мое море!
Соленый запах родины моей!
Как счастье бурное с обломанным крылом,
О, если бы пронзить меня могла ты памятью своей!
Ведь знал я, знал — ты ждешь меня,
в тени кусая дрогнувшие губы.
Мне чудился твой шепот бредовой в пролетах улиц,
в шумах городских.
И одинокий в праздничном чаду,
не раз роняя голову на стол,
Я видел — ты выходишь из угла.
Все разошлись. И в темноте осталась ты,
Чтоб заковать меня в прохладу своих рук.
Спокойные промчались годы под твоим окном.
В шкатулке позабыты серьги — память прошлых дней.
Твое лицо худое высечено из грусти.
Мелькнув мечтою предо мной,
ты сберегла мне самый ценный дар —
Расплату за любовь, печали черствый хлеб
И луч улыбки первой, падающий ниц.
Летняя ночьПер. Л. Гольдберг
Тишина в пространстве громче вихря,
И в глазах кошачьих блеск ножа.
Ночь! Как много ночи! Звезды тихо,
Точно в яслях, на небе лежат.
Время ширится. Часам дышать привольно.
И роса, как встреча, взор заволокла.
На панель поверг фонарь ночных невольников,
Потрясая золотом жезла.
Ветер тих, взволнован, легким всадником
Прискакал, и, растрепав кусты,
Льнет к зеленой злобе палисадников,
Клад клубится в пене темноты.
Дальше, дальше ввысь уходит город
С позолотой глаз. Урча, без слов,
Испаряют камни гнев и голод
Башен, крыш и куполов.
Рассвет после буриПер. Л. Гольдберг
Разбит, прибит,
Базар, хромая, встал
С разгромленных телег, с сугробов сена,
Очнувшись,
Циферблат на башне сосчитал
Свои часы
Последние до смены.
Но пахнет улица
Еще дождем,
И памятник, сияя
Мокрыми глазами,
С моста глядится в водоем.