Войдя в квартирку, студент впервые покраснел за скудость и убожество своего жилья. У него была только одна комната, старомодная гостиная, убранство которой еще хранило следы прежнего великолепия, — это был один из тех домов возле Люксембургского дворца, где когда-то селилась знать. Комнатка была завалена книгами, бумагами и всеми обычными учебными принадлежностями студента; его кровать стояла в алькове, в дальнем углу.
Когда принесли свечи и Вольфганг разглядел незнакомку, он был совершенно очарован. Бледное, но ослепительно красивое лицо оттеняла масса густых иссиня-черных волос. Во взгляде больших сверкающих глаз было что-то странное, почти неистовое. Под черным платьем угадывалась безупречная фигура. Девушка поражала своим обликом, хотя одета была очень просто. В ее наряде была единственная вещь, похожая на украшение: широкая черная лента вокруг шеи, скрепленная бриллиантовой пряжкой.
Лишь теперь студент задумался о том, где поселить беспомощное создание, оказавшееся под его опекой. Сперва он хотел уступить ей свою комнату и поискать для себя другое жилье. Но он был настолько заворожен ее чарами, настолько прикован к ней всеми помыслами и чувствами, что не мог ее покинуть. Поведение девушки было так же пленительно и необычно, как и ее внешность. Она больше не вспоминала о гильотине; ее отчаяние смягчилось. Заботливость студента завоевала доверие, а потом, очевидно, и сердце незнакомки. Подобно ему, она была пылкой, восторженной натурой, а энтузиасты быстро находят общий язык.
Под влиянием минуты Вольфганг признался девушке в своей страсти. Он рассказал ей о своих загадочных снах и о том, как она завладела его сердцем еще до их встречи. Она была взволнована его словами и не отрицала, что чувствует внезапную и столь же необъяснимую симпатию к нему. То было время безумных учений и безумных поступков. Старые предрассудки и суеверия были отброшены; всем управляла Богиня Разума. Брачные церемонии и клятвы считались пережитком прошлого — обременительными узами, в которых не нуждается благородный ум. «Общественный договор» был у всех на устах, а Вольфганг слишком любил отвлеченные теории, чтобы устоять перед модным тогда свободомыслием.
— Зачем нам расставаться? — сказал он. — Наши сердца едины. Перед судом разума и чести мы одно целое. Разве есть нужда в низких формальностях, чтобы соединить возвышенные души? Незнакомка сочувственно слушала его; как видно, они принадлежали к одной и той же школе.
— У вас нет ни дома, ни семьи, — продолжал он. — Я бы хотел заменить вам целый мир, — вернее сказать, я хочу, чтобы мы стали друг для друга всем на свете. Если для этого надо совершить обряд, давайте совершим его. Вот моя рука. Я навсегда принадлежу вам.
— Навсегда? — сказала незнакомка серьезно.
— Навсегда! — повторил Вольфганг.
Девушка сжала его протянутую руку.
— Тогда я ваша, — прошептала она и упала к нему на грудь.
Наутро, оставив свою невесту спящей, студент отправился на поиски более просторного жилья, соответствующего его новому положению. Вернувшись, он нашел незнакомку все еще лежащей в постели. Ее голова свесилась с кровати, рука прикрывала лицо. Он окликнул ее, но не получил ответа. Тогда он попытался хотя бы изменить ее неудобную позу. Но рука, до которой дотронулся юноша, была холодна, пульс не бился. Безжизненное лицо покрывала смертельная бледность — словом, девушка была мертва.
Испуганный и вконец растерянный, Готфрид поднял на ноги весь дом. Началась суматоха, о случившемся известили полицию.
Полицейский чиновник вошел в комнату и тут же отпрянул назад, увидев тело.
— Святые небеса! — вскричал он. — Как эта женщина оказалась здесь?
— Вы что-нибудь знаете о ней? — нетерпеливо спросил Вольфганг.
— Еще бы не знать! — ответил тот. — Она была гильотинирована накануне.
Он шагнул вперед, расстегнул черную бархатку на шее покойницы — и голова ее скатилась на пол!
Студент пришел в неистовое волнение. «Дьявол! Это дьявол завладел мною! — пронзительно кричал он. — Я погиб навеки».
Его пытались успокоить, но тщетно. Невозможно было разуверить его в том, что злой дух, вселившийся в мертвое тело, заманил его в ловушку. Он помешался и умер в лечебнице.
На этом старый джентльмен, любитель рассказов о призраках, закончил свою повесть.
— И это подлинный факт? — спросил любознательный джентльмен.
— Да, и вполне достоверный, — отвечал рассказчик. — Я получил сведения из первых рук: сам студент рассказал мне об этом. Я виделся с ним в Париже, в доме умалишенных.
Оливер ОнионсПРОИСШЕСТВИЕ
Улица не очень сильно изменилась, и мало-помалу ее чары вновь начали действовать на Ромарина. Городские часы на улице неподалеку пробили семь, и он замер, сложив руки на трости. Он был полон любопытства, затем ожидания, и наконец, когда звук затих вдали, — странного удовлетворения от своей памяти. Часы били по-особенному, довольно замысловато: звук прерывался на доминанте и после необычно долгого интервала за ним следовал удар, обозначавший час. Только когда последний удар стал уже неуловимым для уха, Ромарин вернулся к тому занятию, от которого его отвлекли часы.
Это занятие особенно располагало к погруженности в воспоминания — он смотрел на едва заметные предметы на этой улице, настолько сильно позабытые, что теперь, когда он вновь видел их, они пробуждали в его памяти лишь запоздалый отклик. Необычная форма дверного молотка, стайка дымовых труб, трещина, все там же, в камне мостовой — когда-то со всеми этими вещами были связаны ассоциации, но они прятались очень глубоко в прошлом, и, потревожив эти воспоминания, Ромарин испытывал странное чувство одиночества и покинутости, какое бывает от возврата к тому, из чего давно вырос.
Но по мере того, как он разглядывал все вокруг, медлительные воспоминания пробуждались все больше; и со всех предметов, принадлежащих прошлому, которое вновь заявляло о себе, казалось, исчезали бессчетные приметы нового. Пропали новые витрины магазинов; стена, которая свидетельствовала о подъеме там, где прежде был упадок, вновь стала зияющим разломом. Мигающая электрическая вывеска в конце улицы, зеленым и красным раскрасившая название виски вдоль освещенного лампами окна, перестала тревожить его взгляд; и непривычный новый фасад небольшого ресторанчика, мимо которого он ходил взад и вперед, вновь принял вид старого и знакомого друга.
Семь часов. Отпуская кэб, Ромарин не думал, что еще так рано. Встреча должна была состояться не раньше четверти восьмого. Но он решил пока не заходить внутрь. Этой встречи лучше было ожидать у входа. В свете от ресторанного окна он подвел стрелки часов поточнее, а затем медленно прошел несколько ярдов по улице туда, где рабочие вытаскивали декорации с черного хода нового театра, сваливая их в какую-то тележку. Театр стоял тут уже двадцать лет, но для Ромарина он был «новым». В его дни здесь не было никакого театра.
В его дни… Его дни были сорок лет назад. Четверть века назад на этой улице, в этом квартале проходила его жизнь. Сорок лет назад он не был знаменитым художником, признанным всеми, осыпанный наградами, человеком, с которым за руку здоровались монархи. Тогда он был диковатым «зеленым» студентом, как другие, с безмятежным философским отношением к жизни, и еще невозможно было предугадать ожидающий этого юношу успех. Его глаза вновь остановились на дверном молотке рядом с рестораном, улыбка озарила его лицо. Как получилось, что этот дверной молоток пощадили прежние завсегдатаи, сорвавшие так много других его собратьев? Каким чудом выжил этот молоток, чтобы сейчас так странно возродить в памяти всю былую жизнь? Ромарин вновь улыбался, опираясь обеими руками о трость. Эту трость с дарственной гравировкой «Моему другу Ромарину» подарил ему кронпринц.
«Знаешь, тебя тут не должно было быть, — сказал Ромарин дверному молотку. — Если я до тебя не добрался, то Марсден должен был…»
Именно на встречу с Марсденом пришел Ромарин — с тем, о ком он в последнее время так много думал. Марсден был единственным человеком, с которым его разделяло некое подобие ненависти, и даже эта тень неприязни сейчас уходила в прошлое. Люди не хранят в течение сорока лет враждебности, которая родилась в стычках из-за горячности молодой крови. Теперь, думая об этом, Ромарин понимал, что ненавидел Марсдена по-настоящему не дольше пары месяцев. Из-за девушки в этих самых стенах (Ромарин вновь проходил мимо ресторана) быстрый кулак нанес удар, столы торопливо были сдвинуты назад, и они с Марсденом дрались, пока другие ребята не подпускали официантов… И вот теперь Ромарину было шестьдесят четыре, а Марсден, должно быть, был на год его младше, ну а девушка, кто знает, возможно давно уже умерла… Да, время лечит, слава Богу, и когда Марсден принял приглашение на ужин, Ромарин даже почувствовал прилив искренней радости.
Но — Ромарин вновь взглянул на часы — Марсден опаздывал, и это было на него так похоже. Марсден всегда был таким — приходил и уходил, когда вздумается, невзирая на неудобство, которое доставлял другим. Но он наверняка должен был прийти пешком. Если рассказы о нем были правдивы, Марсден не достиг многого в том, что называется жизненным успехом, и Ромарин, с прискорбием услышав это, рад был бы оказать ему поддержку. Даже хорошему человеку не совладать с потоком жизни, если тот обрушивается на него волнами постоянного невезения, и Ромарин, успешный и чествуемый всеми, все же понимал, что ему повезло…
Но вместе с тем опаздывать — это так в духе Марсдена!
Когда он показался из-за угла улицы и направился в сторону Ромарина, тот его сначала не узнал. Он не думал заранее, каким ожидает увидеть Марсдена, но к тому, что предстало перед ним, Ромарин готов не был. И дело было не в топорщащейся серой бороденке, настолько короткой, что, казалось, она сама не знает, борода ли она или просто щетина; не в фигуре и не в осанке — одежда легко меняет все это, а одежда человека, который шагал навстречу к Ромарину, говоря прямо, была обтрепанной; нет, не в этом… Ромарин не знал, что именно такого было в приближающемся человеке, что на миг не нашло отклика в его памяти. Марсден был уже в полудюжине ярдов от мужчин, переносивших декорации из театра на тележку, и один из рабочих поднял руку, хватаясь за очередное крыло театрального задника…