Что говорит этот старый дурак? Мириам? Мириам с ее недотепой мужем и четырьмя плаксивыми сопляками? Все его уловки пойдут на пользу Мириам!
Возле его локтя резко зазвонил телефон. Чарльз поднял трубку. Раздался голос доктора, сочувственный и дружеский.
— Это вы, Риджуей? Я полагаю, вам следует знать… Вскрытие только что закончилось. Причина смерти — та, которой я и ожидал. Но, как выяснилось теперь, заболевание было намного серьезней, чем я думал. При самом тщательном уходе она могла прожить не более двух месяцев. Я решил, что вам нужно об этом знать. Может, это в какой-то мере утешит вас.
— Простите, что вы сказали? — спросил Чарльз. — Вы не могли бы повторить?
— Она протянула бы месяца два, не больше, — повторил доктор, немного повысив голос. — Видите ли, друг мой, — что ни делается, все к лучшему…
Но Чарльз бросил трубку. Ему казалось, что голос поверенного доносился откуда-то издалека:
— Боже мой, мистер Риджуей, вы больны?
Будь они все прокляты! Этот самоуверенный адвокат. Этот отвратительный старый осел Мейнелл. И никакой надежды впереди — только тень тюремной стены… Он чувствовал, что Кто-то играет с ним, словно кот, играющий с мышью. Кто-то над ним смеялся…
Артур Конан ДойлСЕРЕБРЯНОЕ ЗЕРКАЛО
3 января. Проверка счетов Уайта и Уотерспуна оказалась задачей не из легких. Нужно изучить и сверить записи в двадцати толстых бухгалтерских книгах. Если бы у меня был помощник! Но это первая серьезная работа, которая целиком поручена мне. Я должен оправдать доверие. И необходимо уложиться в срок, чтобы адвокаты получили материал до начала процесса. Джонсон сказал сегодня утром, что мне придется подвести итоги к двадцатому января. Боже милостивый! Ладно, пусть будет так, и если человеческий мозг и нервы могут выдержать такое напряжение, я добьюсь успеха. Это значит, что с десяти до пяти я буду работать в конторе, а вечером, примерно с восьми до часу, — дома.
Жизнь бухгалтера не лишена драматизма. Когда ночью, пока весь мир спит, я просматриваю бесконечные колонки цифр, отыскивая улики, которые превратят почтенного олдермена в преступника, то сознаю, что моя профессия не так уж прозаична.
В понедельник я обнаружил первые доказательства растраты. Должно быть, ни один охотник за крупной дичью не испытывал такого азарта, впервые напав на след. Но я смотрю на два десятка гроссбухов и понимаю, через какие непроходимые джунгли мне предстоит гнаться за своей добычей, прежде чем я настигну ее. Тяжелый труд — но вместе с тем до чего увлекательная охота!
Однажды я видел этого толстяка на обеде в Сити. Его румяное лицо багровело над белой салфеткой. Он едва взглянул на бледного невысокого человека, сидящего на другом конце стола. Знай он, какая работа ожидает меня, он бы тоже побледнел.
6 января. Что за невероятная тупость со стороны врачей — предписывать пациенту отдых, когда об этом не может быть и речи! Ослы! Ведь это все равно, что сказать человеку, по пятам за которым гонится волчья стая: «Все, что вам нужно, — это полный покой». Мои подсчеты должны быть закончены в срок, иначе я упущу свой шанс, который выпадает один раз в жизни, — как же я могу отдыхать? Я возьму неделю-другую отпуска после суда.
Наверное, мне вообще не следовало обращаться к доктору. Но я становлюсь мнительным и нервозным, когда в одиночестве сижу над книгами по ночам. Боли я не чувствую — только тяжесть в голове, и временами темнеет в глазах. Я думал, мне поможет успокоительное: какой-нибудь бромид, или хлорал, или что-то еще в этом роде. Но бросить работу!.. Абсурдно даже предлагать мне такое.
Это вроде бега на длинную дистанцию: поначалу бывает не по себе, мучает сердцебиение, одышка, но если у вас достаточно мужества, чтобы не останавливаться, приходит второе дыхание. Я продолжу работу и буду ждать второго дыхания. Если оно никогда не придет — все равно, я не перестану работать.
Две книги уже проверены, и я прилежно тружусь над третьей. Мошенник ловко заметал следы, но я повсюду нахожу их.
9 января. Я не собирался снова идти к врачу, и все-таки пошел. «Нервное напряжение грозит вам полным расстройством здоровья и даже потерей рассудка», — хорошо сказано, коротко и ясно. Что ж, я собираюсь и дальше подвергать свои нервы перенапряжению, а здоровье — опасности. Но пока я могу сидеть на стуле и водить пером по бумаге, я буду идти по следу этого старого греховодника.
Кстати, здесь надо упомянуть о тех необычных ощущениях, которые заставили меня нанести второй визит доктору. Я намерен подробно описывать мои впечатления и чувства, потому что они интересны сами по себе («любопытное психофизиологическое исследование», как сказал врач) и еще потому, что я совершенно убежден: со временем они покажутся мне смутными и нереальными, наподобие грез между сном и явью. А сейчас, пока они еще свежи, я могу точно фиксировать их и заодно хотя бы изредка отдыхать от занятий.
В моей комнате есть серебряное зеркало — подарок друга, любителя древностей. Я случайно узнал, что он купил его на распродаже и понятия не имеет о его происхождении. Это большая вещь, шириной в три фута и высотой в два. Оно стоит слева от стола, за которым я пишу. Рама плоская, толщиной дюйма три или около того, и очень старая; слишком старая, чтобы можно было определить ее возраст с помощью пробирного клейма или по другим признакам. Стекло с косой огранкой по краям отражает предметы с той замечательной четкостью, какая свойственна, по моему мнению, лишь зеркалам, изготовленным очень давно. Когда глядишься в них, возникает иллюзия перспективы, которую неспособны создать современные зеркала.
Оно расположено так, что, сидя за работой, я вижу в нем только отражение красных оконных штор. Но вчера вечером произошла удивительная вещь. Я работал несколько часов подряд. Снова и снова мне приходилось останавливаться, чтобы дать глазам отдохнуть. И вот, в один из таких перерывов, я ненароком взглянул на зеркало. Оно выглядело очень необычно. Красные занавески больше не отражались в нем. Стекло потемнело и словно бы наполнилось туманом, не на поверхности, которая блестела как сталь, а где-то далеко в глубине. Под моим пристальным взглядом туманное пятно, казалось, стало неспешно вращаться то в одном, то в другом направлении, пока не сгустилось в плотное белое облако, медленно кружащуюся спираль. Дымный сгусток был настолько вещественным и реальным, а я — настолько здравомыслящим, что мне захотелось проверить, не горят ли занавески. Но в комнате все было спокойно, неподвижно и тихо, если не считать тиканья часов и вращения странного мутного облака в самой толще старого зеркала.
Пока я смотрел на него, туман, облако или дым — называйте как хотите — сконцентрировался и уплотнился в двух точках, расположенных совсем близко друг к другу. Крайне заинтересованный, но ничуть не испуганный, я понял, что эти точки — глаза, глядящие в комнату. Можно было различить и очертания головы (судя по волосам, женской), но очень размытые. Только глаза выделялись отчетливо, темные, сверкающие, полные страстного чувства. Но был ли это ужас или гнев, я не могу сказать. Никогда еще я не видел глаз настолько выразительных и живых. Взгляд не был устремлен на меня — он скорее блуждал по комнате.
Когда я выпрямился и провел рукою по лбу, изо всех сил пытаясь собраться с мыслями, очертания головы исчезли, слившись с туманом, зеркало медленно прояснилось, и снова в нем отражались красные занавески. Скептик, разумеется, скажет, что я задремал над своими цифрами и все это приснилось мне. На самом деле я и не думал спать. Впрочем, я тоже мог бы усомниться в реальности виденного и сказать себе, что это субъективное впечатление — химера, порожденная больными нервами, усталостью и бессонницей. Но почему видение приняло именно такую форму? Кто эта женщина и что за ужасное чувство я прочел в ее удивительных темных глазах? Они словно стоят между мной и моей работой. Впервые я сделал меньше, чем взял за правило делать ежедневно. Возможно, по этой причине сегодня вечером у меня не было никаких странных ощущений. Завтра я должен встряхнуться и наверстать упущенное.
11 января. Все в порядке, дело идет успешно. Я расставляю сети, одну за другой, вокруг нашей дичи. Но хорошо смеется тот, кто смеется последним. Он еще может остаться победителем, если у меня сдадут нервы. Зеркало, как барометр, показывает степень моей усталости. Каждую ночь я замечаю, что оно темнеет перед тем, как я закончу работу.
Доктор Синклер (кажется, он психолог или что-то в этом роде) так заинтересовался моим рассказом, что зашел сегодня поглядеть на зеркало. Я заметил, что на металлической раме, с оборотной ее стороны, нацарапана какая-то надпись старинными буквами. Он исследовал ее с помощью лупы, но не слишком преуспел. «Sanc. X. Pal.» — вот и все, что ему удалось прочесть, и больше мы ничего не добились. Он советует мне убрать зеркало в другую комнату. Но ведь, по его же словам, мои видения — лишь симптомы болезни. Опасность кроется в ее причине. Не зеркало, а двадцать бухгалтерских книг — вот что надо бы унести отсюда прочь… если б я только мог это сделать. Сейчас я проверяю восьмую из них, так далеко я уже продвинулся.
13 января. Пожалуй, напрасно я не избавился от зеркала. Прошлой ночью я пережил нечто совершенно невообразимое. Но происходящее так занимает, так увлекает меня, что я не хочу расставаться с зеркалом даже теперь. Что же все это значит?..
Был примерно час ночи, я уже закрывал книги, собираясь ложиться спать, и вдруг увидел ту женщину прямо перед собой. Вероятно, первая стадия, когда за стеклом сгущался туман, прошла для меня незамеченной, и теперь незнакомка явилась во всей красе, как будто на самом деле оказалась здесь. Маленькая фигурка, но отчетливо различимая — настолько, что любая черта, даже каждая деталь одежды врезалась мне в память. Женщина сидит слева. Какой-то темный силуэт склоняется возле нее (я смутно вижу, что это мужчина), и дальше, позади них — облако, в котором проступают другие фигуры. Они движутся. То, на что я смотрю, не просто картина, — это сцена из жизни, подлинное событие. Женщина наклонилась, дрожа. Человек рядом с нею жмется к земле. Неясные фигуры жестикулируют, делают резкие движения… Любопытство поглотило все мои страхи. Досадно, когда видишь так много и не в состоянии увидеть больше.