Минуты две мальчики катили молча.
– Ужасно! – сказал наконец Питер. – А как он чувствует себя сегодня?
– Очень плохо.
– К чему вам идти за доктором Букманом, Ханс? В Амстердаме есть другие врачи, и они, быть может, помогли бы вашему отцу… Букман – знаменитость, его приглашают только самые богатые люди, да и те иногда не могут дождаться его.
– Он обещал мне… он вчера обещал мне прийти к отцу через неделю… но теперь, когда отцу так плохо, мы не можем ждать… Нам кажется, что он умирает… Пожалуйста, мейнхеер, попросите доктора прийти поскорее. Он же не заставит нас ждать целую неделю, если наш отец умирает… Меестер такой добрый!..
– Такой добрый? – повторил Питер удивлённо. – Но его считают самым жёстким человеком в Голландии!
– Он только кажется таким, потому что он очень худой и всегда озабоченный, но я знаю – сердце у него доброе. Передайте меестеру то, что я рассказал вам, и он придёт.
– От всего сердца надеюсь на это, Ханс. Но я вижу – вы спешите домой. Обещайте мне: если вам понадобится дружеская помощь, вы обратитесь к моей матери в Бруке. Скажите, что это я послал вас к ней. И вот ещё что, Ханс Бринкер… не как награду, но как подарок… возьмите хоть несколько гульденов.
Ханс решительно покачал головой:
– Нет-нет, мейнхеер… не возьму. Вот если бы мне найти работу в Бруке или на Южной мельнице… Но повсюду отвечают одно и то же: «Подождите до весны».
– Хорошо, что вы об этом сказали! – горячо проговорил Питер. – У моего отца найдётся для вас работа теперь же. Ему очень понравилась ваша красивая цепочка. Он сказал: «Этот малый чисто работает; он будет мастерски резать по дереву». Отец хочет, чтобы в нашем новом летнем домике дверь была резная, он хорошо заплатит за эту работу.
– Слава Богу! – вскричал Ханс, радуясь неожиданному предложению. – Вот было бы хорошо! Я ещё ни разу не брался за большую работу, но с этой справлюсь. Знаю, что справлюсь.
– Прекрасно! Так скажите моему отцу, что вы тот самый Ханс Бринкер, о котором я говорил. Он охотно поможет вам.
Ханс посмотрел на Питера с искренней признательностью и удивлением.
– Благодарю вас, мейнхеер.
– Ну, капитан, – крикнул Карл, стараясь казаться как можно более дружелюбным, чтобы сгладить своё недавнее поведение, – мы уже в самом центре Хаарлема, а ещё не слышали от тебя никаких приказаний. Мы голодны как волки.
Питер весело ответил ему что-то и поспешно обернулся к Хансу:
– Пойдёмте с нами, поедим вместе, и я не буду вас больше задерживать.
Какой быстрый печальный взгляд бросил на него Ханс! Питер и сам не понимал, как это он до сих пор не догадался, что бедному мальчику хочется есть.
– Нет, мейнхеер, может, в эту самую минуту я нужен матери… может, отцу стало хуже… Мне нельзя мешкать. Храни вас Бог! – И Ханс, торопливо кивнув, повернулся в сторону Брука и скрылся из виду.
– Ну, ребята, – со вздохом сказал Питер, – теперь идёмте завтракать!
Глава XVРодные дома
Не следует думать, что наши юные голландцы уже позабыли о больших конькобежных состязаниях, которые должны были состояться двадцатого числа. Напротив, они весь день думали и говорили об этом. Даже Бен – хотя он больше других чувствовал себя путешественником – и тот, какими бы видами он ни любовался, не забывал о желанных серебряных коньках – видение, которое вот уже целую неделю стояло у него перед глазами.
Как истый Джон Буль, по выражению Якоба, он не сомневался, что его английская стремительность, английская сила и другие английские качества помогут ему посрамить на льду всю Голландию, да, пожалуй, и весь мир. Бен действительно был отличный конькобежец. Ему не нужно было тренироваться так часто, как его новым товарищам, и всё же он не позволял себе праздно отдыхать. Кроме того, он был крепко сложён, гибок, всегда и всюду был подтянутым, подобранным, проворным, ловким, кататься на коньках было для него так же естественно, как верблюду бежать, а орлу парить.
Только бедный Ханс, у которого было так тяжело на сердце, не мечтал о серебряных коньках ни в ту звёздную зимнюю ночь, ни в тот ясный солнечный день.
Гретель – та, сидя рядом с матерью в долгие, утомительные часы дежурства у постели больного, видела в своих мечтах серебряные коньки, но видела не как приз, который можно получить, а как безнадёжно недоступное сокровище.
Рихи, Хильда и Катринка – те ни о чём другом не думали: «Состязания! Состязания! Они состоятся двадцатого!»
Все три девочки дружили между собой. Они почти не отличались ни по возрасту, ни по способностям, ни по общественному положению, но натуры у них были совсем разные.
С Хильдой ван Глек вы уже знакомы – это была четырнадцатилетняя девочка с добрым, благородным сердцем. Рихи Корбес была хороша собой – гораздо ярче и красивее Хильды, – но душа у неё была совсем не такая ясная и солнечная. Тучи гордости, недовольства и зависти уже собирались в её сердце и день ото дня всё росли и темнели. Конечно, они, как всякие тучи, часто рассеивались, но, когда разражалась буря и лились слёзы, их свидетелем были только служанка Рихи да её отец, мать и маленький брат – словом, все те, кто больше всего любил её. И, как всякие тучи, тучи в душе Рихи нередко принимали странные формы: любые пустяки, призрачные плоды воображения превращались в чудовищные обиды и непреодолимые препятствия. По её мнению, бедная крестьянская девочка Гретель была совсем не таким человеком, как она, Рихи, – она была всего лишь напоминанием о бедности, лохмотьях и грязи. Такие, как Гретель, думала Рихи, не имеют права чувствовать и надеяться, а главное, они не должны становиться поперёк дороги тем, кто богаче их. Они могут работать на богатых, даже восхищаться ими, но восхищаться смиренно, и только. Если они возмущаются, подавляйте их; если они страдают, не беспокойте этим меня – вот каков был тайный девиз Рихи. А ведь как она была остроумна, с каким вкусом одевалась, как прелестно пела! Какие нежные чувства она испытывала (к любимым котятам и кроликам) и как она умела пленять умных, славных ребят вроде Ламберта ван Моунена и Людвига ван Хольпа!
Карл – тот был слишком похож на неё характером, чтобы серьёзно увлекаться ею, а быть может, он побаивался «туч». Ему, скрытному и угрюмому, всегда чем-нибудь недовольному, конечно, больше нравилась живая Катринка, которая казалась созданной из множества звонких колокольчиков. Она была кокеткой в младенчестве, кокеткой в детстве, кокеткой теперь, в свои школьные годы. Без всякого злого умысла она кокетничала со своими занятиями, своими обязанностями, даже со своими маленькими горестями. (Горести её не одолеют, ну нет!) Она кокетничала с матерью, с любимым ягнёнком, с маленьким братишкой, даже со своими золотыми локонами – когда отбрасывала их назад с притворным презрением. Всем она нравилась, но кто мог полюбить её? Она ни к чему не относилась серьёзно. Милое личико, милое сердечко, милые манеры – всё это пленяет только на час.
Бедная счастливая Катринка! Все ей подобные так весело звенят и бренчат в юности! Но жизнь не прочь, в свою очередь, пококетничать с ними и нарушить строй их нежных колокольчиков или заставить их умолкнуть один за другим.
Как отличались родные дома этих трёх девочек от покосившейся, ветхой лачуги Гретель!
Рихи жила недалеко от Амстердама, в красивом доме, где резные буфеты были заставлены серебряными и золотыми сервизами, а с потолка до полу свешивались шёлковые гобелены.
Отец Хильды владел самым большим домом в Бруке. Его блестящая кровля из полированных черепиц и обитый тёсом фасад, раскрашенный в несколько разных цветов, вызывали восхищение всей округи.
В миле от него стоял дом Катринки, и был он самым красивым из всех голландских загородных домов. Сад при нём был разбит так правильно, дорожки так симметрично делили его на отдельные участки, что птицы могли бы принять его за огромную китайскую головоломку, все составные части которой лежат в полном порядке. Но летом сад был прекрасен; цветы тут всячески старались украсить своё симметричное жилище, и, если садовник не следил за ними, как чудесно они пылали, наклонялись и обвивали друг друга! А какая там была тюльпановая клумба! Королева фей и та не стала бы искать лучшего замка для своих придворных приёмов! Но Катринка больше любила клумбу с розовыми и белыми гиацинтами. Ей нравились их свежесть и аромат и беспечность, с какой их колокольчики покачивались на лёгком ветерке.
Карл был и прав и неправ, когда сказал, что Катринка и Рихи бесятся при одной мысли, что крестьянка Гретель будет участвовать в состязаниях. Он слышал, как Рихи однажды заявила, что это «ужасно, постыдно, просто позор!», а эти слова как по-английски, так и по-голландски – самые сильные выражения, какие вправе употребить возмущённая девочка. Карл видел также, что Катринка при этом кивнула своей хорошенькой головкой, и слышал, как она нежно повторила: «Постыдно, позор!» – подражая Рихи, насколько звон колокольчиков способен подражать голосу, исполненному неподдельного гнева. Этого Карлу было довольно. Ему и в голову не пришло, что, если бы не Рихи, а Хильда первая заговорила о Гретель с Катринкой, «колокольчики» так же охотно и звонко стали бы вторить словам Хильды. Катринка тогда, наверное, сказала бы: «Конечно, пусть участвует вместе с нами» – и умчалась бы прочь, тотчас же позабыв обо всём. Но теперь Катринка с милой горячностью заявила: «Позор, что из-за какой-то гусятницы, никудышной девчонки Гретель, состязания будут испорчены».
Рихи, богатая и влиятельная (в школьной жизни), имела, кроме Катринки, других сторонников, они разделяли её мнение, но сами были или слишком беззаботны, или слишком трусливы, чтобы думать самостоятельно.
Бедная маленькая Гретель! Теперь в её родном доме было очень печально. Рафф Бринкер стонал на своей жёсткой постели, а его вроу, забыв и простив всё, смачивала водой его лоб и губы, плача и молясь о том, чтобы он не умер. Ханс, как мы уже знаем, в отчаянии отправился в Лейден, чтобы отыскать доктора Букмана и упросить его сейчас же приехать к отцу. Гретель, в каком-то необъяснимом страхе, сделала всю работу по дому: вымела неровный кирпичный пол, принесла торфу, развела нежаркий огонь и растопила лёд для матери. Затем она присела на низенький табурет у кровати и стала упрашивать мать вздремнуть хоть ненадолго.