Людвиг и Карл лукаво подсмеивались над этой, как они выразились, «ваартал», то есть чушью. Якоб зевнул. Питер переглянулся с Беном – и оба почувствовали, что они не так уж различны по складу характера и интересам, хотя один родился в Нидерландах, а другой – в Англии.
А переводчик Ламберт поспешил откликнуться:
– И правда, чудесно! Насколько я знаю, теперь есть и другие органы не хуже этого, но орган святого Бавона многие годы был самым лучшим в мире.
– До чего же он велик! – воскликнул Бен. – Я заметил, что сама церковь необыкновенно высокая, а ведь орган заполняет весь конец большого бокового придела от пола чуть ли не до потолка.
– Это верно, – сказал Ламберт. – А как хороши трубы!.. Точь-в-точь чудесные колонны из серебра. Но, знаешь, они здесь только для виду: настоящие трубы находятся сзади них, и некоторые так велики, что в них может влезть человек, а другие меньше детского свистка. Да, брат, эта церковь выше самого Вестминстерского аббатства[22], и всё-таки ты прав, орган кажется просто громадным. Вчера вечером отец говорил мне, что высота этого органа сто восемь футов, ширина – пятьдесят футов, а труб у него свыше пяти тысяч. У него шестьдесят четыре регистра – если ты только понимаешь, что это такое, я же нет – и три клавиатуры.
– Тебе повезло, – сказал Бен. – У тебя прекрасная память. А моя – настоящее решето: не успеешь туда всыпать какие-нибудь цифры, как они уже высыпаются. Зато факты, исторические события – те застревают в ней… Всё-таки утешение.
– Тут мы с тобой не похожи друг на друга, – сказал ван Моунен. – Я мастер запоминать имена и цифры, но история кажется мне непроходимыми дебрями.
Тем временем Карл и Людвиг вели спор насчёт каких-то четырёхугольных деревянных памятников, которые они видели в церкви. Людвиг утверждал, что на каждом из них написано имя человека, погребённого под этим памятником, а Карл настаивал, что никаких имён там нет, а только гербы умерших, изображённые красками на чёрном фоне, с датой кончины, написанной золотыми буквами.
– Мне лучше знать, – возразил Карл. – Я прошёл к восточной стене, чтобы взглянуть на застрявшее в ней пушечное ядро, о котором мне говорила мама. В тысяча пятьсот… не помню точно, каком году… подлые испанцы выстрелили из пушки в церковь, когда там шла служба. И ядро действительно осталось в стене. На обратном пути я осмотрел памятники. Уверяю тебя, на них нет никаких надписей.
– Спроси Питера, – посоветовал Людвиг, не вполне убеждённый.
– Карл прав, – сказал Питер, который слышал спор, хотя сам в это время разговаривал с Якобом. – Так вот, Якоб, как я уже говорил, великий композитор Гендель случайно приехал в Хаарлем и, конечно, сейчас же пошёл искать этот знаменитый орган. Он получил разрешение осмотреть его и, разумеется, сразу начал играть на нём. Вдруг в церковь вошёл местный органист. Вошёл и остановился поражённый: он и сам прекрасно играл, но такой музыки не слышал никогда. «Кто там? – крикнул он. – Если это не ангел и не дьявол, значит, это Гендель!» Когда же он узнал, что это действительно великий композитор Гендель, то удивился ещё больше. «Но как вам это удалось? – сказал он. – Вы совершили невозможное: нет в мире человека, который мог бы сыграть своими десятью пальцами те пассажи, какие сыграли вы. Человеческие руки не в силах управлять всеми этими клавишами и регистрами!» – «Знаю, – спокойно ответил Гендель, – поэтому мне пришлось брать некоторые ноты кончиком носа…» Чёрт возьми! Представь себе старого органиста: как он, должно быть, выпучил глаза!
– А? Что? – встрепенулся Якоб, когда оживлённый голос Питера внезапно умолк.
– Ты что ж, не слушал меня, что ли, болван ты этакий? – возмутился Питер.
– О да… нет… дело в том, что… вначале я слушал тебя… Сейчас я уже не сплю, но, очевидно, я шёл рядом с тобой в полусне, – запинаясь, пробормотал Якоб, и лицо у него было такое оторопевшее и смущённое, что Питер не мог удержаться от смеха.
Глава XVIIЧеловек о четырёх головах
Выйдя из церкви, мальчики остановились поблизости, на базарной площади, чтобы осмотреть бронзовую статую Лоуренса Янзоона Костера, которого голландцы считают изобретателем книгопечатания. С ними спорят те, кто приписывает эту заслугу Иоганну Гутенбергу из Майнца. Многие утверждают даже, что слуга Костера, Фауст, в сочельник украл деревянные шрифты своего хозяина, когда тот был в церкви, и бежал со своей добычей и секретом изобретения в Майнц. Костер был уроженец Хаарлема, и голландцам, конечно, хочется приписать честь этого изобретения своему прославленному соотечественнику. Во всяком случае, первую книгу, напечатанную Костером, город хранит в серебряном ларце завёрнутой в шёлк и показывают её с величайшими предосторожностями как драгоценный памятник старины. Как говорят, мысль о возможности книгопечатания пришла в голову Костеру, когда он однажды вырезал своё имя на коре дерева и прижал к буквам лист бумаги.
Ламберт и его друг англичанин, разумеется, много говорили об этом. Они даже горячо поспорили насчёт другого изобретения. Ламберт заявил, что и микроскоп и телескоп подарены миру двумя голландцами – Метиусом и Янсеном, а Бен столь же упорно утверждал, что один английский монах, Роджер Бэкон, живший в XIII веке, подробно написал обо всём этом… да, брат, и дал исчерпывающее описание микроскопов и телескопов задолго до того, как те двое голландцев родились.
В одном только мальчики сошлись: впервые научил людей заготавливать впрок и солить сельди голландец Вильгельм Беклес – Голландия правильно делает, почитая его благодетелем народа, так как своим богатством и положением она в большой мере обязана сельдяному промыслу.
– Удивительно, – сказал Бен, – в каком изобилии водится эта рыба! Не знаю, как здесь, но на побережье Англии, близ Ярмута, косяки сельди достигают шести-семи футов толщины.
– Это и в самом деле удивительно, – согласился Ламберт. – А знаешь, английское слово «херринг» – селёдка – происходит от немецкого «хеер» – войско. Так назвали рыбу потому, что она держится, можно сказать, несметными полчищами.
Немного погодя, поравнявшись с какой-то сапожной мастерской, Бен воскликнул:
– Смотри, Ламберт, над ларьком сапожника написана фамилия одного из твоих величайших соотечественников! Бурхаав… Если бы только сапожника звали Герман Бурхаав, а не Хендрик, они были бы тёзками, а не только однофамильцами.
Ламберт наморщил брови, стараясь вспомнить:
– Бурхаав… Бурхаав… Эта фамилия мне хорошо знакома. Помнится, он родился в тысяча шестьсот шестьдесят восьмом году, но всё остальное, по обыкновению, улетучилось у меня из памяти. Было, видишь ли, столько знаменитых голландцев, что запомнить их просто немыслимо. Кто он был такой? Не о нём ли говорили, что это человек о двух головах? Или он был великим путешественником, как Марко Поло?
– Он был не о двух, а о четырёх головах, – со смехом подтвердил Бен, – так как это был великий врач, натуралист, ботаник и химик. Я сейчас очень увлекаюсь им, потому что месяц назад прочёл его биографию.
– Ну, так выкладывай, – потребовал Ламберт, – только шагай побыстрее, а то мы потеряем из виду наших ребят.
– Вот, – начал Бен, ускоряя шаг и с величайшим интересом наблюдая за всем, что происходило на людной улице, – этот доктор Бурхаав был великим анспевкером.
– Великим – чем? – громко переспросил Ламберт.
– Ах, прости, пожалуйста! Я думал о том человеке, которого мы встретили: о прохожем в треуголке. Ведь он анспевкер, да?
– Да. Вернее, он аанспреекер – вот как надо произносить это слово. Но при чём тут твой любимый герой о четырёх головах?
– Так вот, я хотел сказать, что доктор Бурхаав в шестнадцать лет остался сиротой, без гроша в кармане, без образования, без друзей…
– Неплохо для начала! – вставил Ламберт.
– Не перебивай. В шестнадцать лет он был бедным сиротой. Но благодаря своей настойчивости и трудолюбию, благодаря твёрдости характера со временем он сделался одним из учёнейших людей Европы. Все его… А это что такое?
– Где? О чём ты говоришь?
– Вон там, на той двери, бумага. Видишь? Её читают два-три человека. Я уже заметил здесь несколько таких бумаг.
– Да это просто бюллетень о состоянии здоровья какого-то человека. В этом доме кто-то болен, и, чтобы избавить его от частых стуков в дверь, родственники пишут, как чувствует себя больной, и вешают это описание, как афишу, на входной двери. Если кто-нибудь захочет узнать о его здоровье, не обязательно стучать в дверь и беспокоить родственников – он может сам прочитать об этом. Бесспорно, очень разумный обычай. В нём, по-моему, нет ничего странного. Продолжай, пожалуйста. Ты сказал «все его…» и не докончил.
– Я хотел сказать, – снова начал Бен, – что все его… все его… Ну и смешно же здесь одеваются, право! Посмотри-ка на этих мужчин и женщин в шляпах, похожих на сахарные головы, и вон на ту тётушку впереди нас: её соломенная шляпка совсем как совок – на затылке она суживается и кончается остриём. Вот потеха! А её громадные деревянные башмаки! Прямо загляденье!
– Всё это люди из глухой провинции, – сказал Ламберт довольно нетерпеливо. – Придётся тебе или бросить своего старика Бурхаава, или закрыть глаза…
– Ха-ха-ха! Так вот что я хотел сказать… Все его знаменитые современники искали с ним встречи. Даже Пётр Первый, когда он из России приехал в Голландию учиться кораблестроению, регулярно посещал лекции этого прославленного профессора. К тому времени Бурхаав был уже профессором медицины, химии и ботаники в Лейденском университете. Он занимался врачебной практикой и очень разбогател, но всегда говорил, что его бедные пациенты – самые лучшие пациенты, так как за них ему заплатит Бог. Вся Европа любила и почитала его. Короче говоря, он так прославился, что один китайский мандарин написал ему письмо с таким адресом: «Знаменитому Бурхааву, доктору, в Европе» – и письмо дошло без задержек!