После того как мейнхеер ван Генд рассказал на двух языках предание об Антверпене, ему захотелось поведать и другие легенды – одни по-английски, другие по-голландски. И так минуты, влекомые на плечах проворных гномов и великанов, быстро бежали вплоть до часа отхода ко сну.
Трудно было прервать такую приятную беседу, но жизнь в доме ван Гендов протекала с точностью часового механизма. Все сердечно пожелали друг другу спокойной ночи – задерживаться на пороге не разрешалось. А когда наши мальчики поднимались по лестнице, невидимые домашние феи опять витали вокруг них, шепча, что порядок и точность были главной основой благосостояния хозяина.
В этом особняке не было «прекрасных комнат с тремя кроватями». В некоторых спальнях, правда, стояло по две кровати, но каждому гостю предоставлялось отдельное ложе. К утру можно было сказать, что на этот раз не только Якоб, а все мальчики стали походить на куколки бабочек, но по крайней мере все они спали порознь. И уж кто-кто, а Питер отнюдь не был этим огорчён.
Бен заметил в углу затейливый шнурок от звонка, потом, как он ни устал, принялся разглядывать свою постель. Всё его удивляло: и чудесная тонкая наволочка, отороченная дорогими кружевами, с вышитыми на ней великолепным гербом и монограммой, и «декбед» – огромное шёлковое одеяло во всю ширину кровати в виде перины на лебяжьем пуху, и стёганые покрывала из розового атласа, вышитые цветочными гирляндами. Он долго не мог заснуть, думая о том, какая у него необыкновенная кроватка – такая удобная и красивая, несмотря на всё её своеобразие.
Утром Бен тщательно осмотрел и верхнее покрывало, так как хотел описать его в своём следующем письме домой. Это было японское покрывало превосходного качества и пёстрой, яркой расцветки.
Хорошо натёртый паркетный пол был почти весь покрыт богатым ковром, отороченным густой чёрной бахромой. В другой комнате вокруг ковра виднелась полоса пола из атласного дерева. Стены, обитые малиновым шёлком, были увешаны гобеленами, а золочёный карниз над ними отбрасывал отблески света на блестящий пол.
Над дверью комнаты, где спали Якоб и Бен, был укреплён бронзовый аист с вытянутой шеей, державший в клюве лампу, которая освещала путь гостям. Между двумя узкими кроватями из резного тюльпанового и чёрного дерева стояло родовое сокровище ван Гендов – массивное дубовое кресло, на котором некогда сидел Вильгельм Оранский во время одного заседания совета. Напротив стоял комод с тонкой резьбой, хорошо отполированный, набитый кипами дорогого белья. Рядом с ним – стол, на нём лежала большая Библия, и её огромные золотые застёжки казались хрупкими по сравнению с прочным ребристым переплётом, способным пережить шесть поколений.
На каминной полке стояла модель корабля, а над нею висел старинный портрет Петра I, который, как вам известно, когда-то предоставил голландским портовым кошкам удобный случай посмотреть на государя, а это – одна из кошачьих привилегий[33]. Пётр, хоть он и был русским царём, не стыдился работать простым корабельным мастером на саардамских[34] и амстердамских доках, чтобы потом в своём отечестве применить усовершенствованные голландские методы кораблестроения. Это стремление досконально изучать и отлично выполнять всякое, даже самое маленькое, дело и заслужило ему прозвище Великого.
Пётр, или Питер, маленький (относительно) в то утро встал первым. Зная любовь своего зятя к порядку, он прежде всего позаботился о том, чтобы никто из мальчиков не проспал. Трудненько оказалось растолкать Якоба Поота. Но Питер стянул его с кровати и с помощью Бена всё-таки разбудил.
Пока Якоб одевался охая, потому что войлочные туфли, предоставленные ему как гостю, были слишком тесны для его распухших ног, Питер написал в Брук о благополучном прибытии отряда в Гаагу. Кроме того, он попросил свою мать передать Хансу Бринкеру, что доктор Букман ещё не приехал в Лейден, но что письмо с просьбой Ханса оставлено на имя доктора в гостинице, где он всегда останавливается по приезде в город.
«Скажите ему также, – писал Питер, – что, возвращаясь через Лейден, я снова зайду в гостиницу. Бедный малый, видимо, не сомневается, что меестер бросится спасать его отца, но мы-то лучше знаем этого грубого старика, и я уверен, что он к Бринкерам не придёт. Хорошо было бы теперь же послать к ним какого-нибудь амстердамского врача, если только юфроу[35] Бринкер согласится принять кого-нибудь, кроме великого короля медиков. Впрочем, доктор Букман и правда лучший из наших врачей…
Знаете, мама, – продолжал Питер, – я всегда считал дом сестры ван Генд довольно тихим и скучным. Но теперь он совсем не такой. Сестра говорит, что мы согрели его на целую зиму. Брат ван Генд очень любезен с нами. Он говорит, что, глядя на нас, ему захотелось иметь полон дом своих мальчиков. Он обещал позволить нам поездить верхом на его породистых вороных лошадях. Говорит, что они смирные, как котята, если только не распускать поводья. Бен, по словам Якоба, отличный наездник, да и ваш сын Питер кое-что смыслит в верховой езде.
Итак, сегодня утром мы оба поедем верхом, как рыцари в старину. Брат ван Генд сказал: когда мы вернёмся, он даст Якобу своего английского пони, достанет ещё трёх лошадей, и весь наш отряд продефилирует по городу великолепной кавалькадой во главе с хозяином. Сам он поедет на том вороном коне, которого отец прислал ему из Фрисландии. Лошадь сестры, красавица чалая с длинным белым хвостом, захромала, и сестра не хочет ездить на другой, а то и она поехала бы с нами. Я так обрадовался, когда сестра вчера вечером сказала мне обо всём этом, что мне едва удалось заснуть. Только мысль о бедном Хансе Бринкере и его больном отце тревожила меня; не будь этого, я запел бы от радости.
Людвиг уже придумал нам прозвище: «Брукская кавалерия». Уверен, что зрелище будет внушительное, особенно когда мы вытянемся гуськом…»
Ожидания «Брукской кавалерии» оправдались. Мейнхеер ван Генд быстро достал хороших лошадей, так что все мальчики смогли покататься, хотя ни один из них не ездил верхом так умело, как Питер и Бен.
На Гаагу они насмотрелись досыта. Посмотрела на них и Гаага, выразив своё одобрение или громко – криками мальчишек и лаем упряжных собак, – или безмолвно – взором ясных глазок. Впрочем, эти глазки заглядывали не слишком глубоко, а потому загорались при виде красивого Карла, но искрились смехом, когда некий тучный юнец с трясущимися щеками проезжал мимо, тяжело подскакивая в седле.
Вернувшись, мальчики собрались у огромной кафельной печки в гостиной, единогласно признав её весьма полезным предметом домашней обстановки, – около неё можно было согреться, не обжигая себе носа и не застуживая спины. Печка была так велика, что, хотя стенки её и не накалялись, она, казалось, обогревала весь дом. Вся белая, чистая, с полированными медными кольцами, она была очень красива. Тем не менее неблагодарный Бен, которого согрела эта печь, решил поиздеваться над ней в своём следующем письме и сочинил такую фразу: «В Голландии печи – как огромные снежные башни. А как же иначе? Ведь эта страна – сплошное противоречие».
Если описать всё, что мальчики видели и делали в тот день и на следующий, эта маленькая книжка превратилась бы в огромнейший том. Они осмотрели медеплавильный завод, где производили пушки, видели, как огненная жидкость льётся в формы, и смотрели на полуобнажённых литейщиков, которые стояли в тени, как демоны, играющие с пламенем.
Они восхищались величественными общественными зданиями и массивными частными домами, красивыми улицами и прекрасным босхом – гордостью всех голландцев, любящих красоту природы. Дворец и его блестящие мозаичные полы, покрытые росписью потолки и великолепные орнаменты привели в восторг Бена, однако мальчика удивляло, что внутренняя отделка некоторых церквей слишком проста: в этих голых выбеленных стенах было как-то пусто и скучно. Впрочем, снаружи иные церкви казались довольно красивыми.
Не будь исторических книг, церкви Голландии могли бы рассказать почти всю её историю. Я не буду говорить здесь об этом подробно, скажу только, что Бен читал о борьбе и страданиях этой страны и о том страшном отмщении, которое она иногда воздавала своим врагам. А потому, передвигаясь по голландским городам, он мысленно перелистывал кровавые страницы её истории.
Он не мог забыть ни Филиппа Испанского, ни герцога Альбу. Всюду в глазах самых кротких голландцев Бен искал то пламя, что некогда освещало измученные лица тех отчаявшихся людей, которых их угнетатели прозвали «гёзами» (нищими). Но эти люди с гордостью носили своё прозвище и стали грозой морей и суши.
В Хаарлеме ему казалось, что в воздухе ещё звучат крики трёх тысяч жертв герцога Альбы. В Лейдене сердце его переполнялось состраданием, когда он думал о длинном шествии охваченных ужасом, изголодавшихся горожан, которые после снятия осады, шатаясь, плелись к огромной церкви во главе с Адрианом ван дер Верфом, чтобы пропеть победные песнопения во славу освобождённого Лейдена. И ведь они пошли туда раньше, чем отведали хлеба, привезённого голландскими кораблями: люди хотели сначала возблагодарить Небо, а потом уже утолить голод. Тысячи дрожащих голосов радостно пели благодарственную песню, она звучала всё громче и громче. Но вдруг песня оборвалась, перейдя в рыдание, – ни один человек из всей огромной толпы не в силах был продолжать.
Здесь, в Гааге, Бену приходили в голову и другие мысли: о том, как впоследствии Голландия против воли подставила шею под французское ярмо и как, невыносимо оскорбляемая и угнетаемая, она решительно сбросила его с себя. За это она и нравилась Бену. «Какая самолюбивая нация, – думал он, – согласится тяжело работать, вносить всё своё богатство в казну чужой страны и отдавать цвет своей молодёжи в чужие войска! Ещё не так давно было слышно, как английские пушки грохочут у берегов Северного моря. Наконец-то борьба кончилась. Голландия стала независимым государством!»