Гретель уже исчезла.
В углу был маленький чулан, где, прикреплённое к стене, стояло жёсткое ложе Гретель. Девочка юркнула в чулан – авось никто не вспомнит о дрожащей малютке, скорчившейся там во мраке.
Доктор Букман снял с себя тяжёлое пальто, налил воды в глиняный таз и поставил его у кровати. Потом, повернувшись к Хансу, спросил:
– Я могу на тебя положиться, парень?
– Можете, мейнхеер.
– Верю. Стань здесь, у изголовья… а мать пусть сядет справа от тебя… вот так… – И он поставил стул рядом с кроватью. – Запомните, юфроу: никаких криков, никаких обмороков!
Тётушка Бринкер ответила ему только взглядом. Этого ему было довольно.
– Ну, Волленховен…
О, этот футляр со страшными инструментами! Ассистент взял их в руки. Гретель, глазами, полными слёз, смотревшая из своего чулана в дверную щель, не выдержала.
Она как бешеная ворвалась в комнату, схватила свой капор и выбежала из дому.
Глава XXXIIIГретель и Хильда
Началась большая перемена. При первом же ударе школьного колокола канал, казалось, издал громовый крик и сразу ожил, усеянный мальчиками и девочками. Этот хитрец, так мирно сверкавший под полуденным солнцем, как будто только и ждал сигнала от школьного колокола, чтобы тотчас же встрепенуться и заиграть сменой блистательных превращений.
Десятки пёстро одетых детей сновали на коньках по каналу. Их жизнерадостность, подавляемая в течение всего утра, изливалась теперь в песнях, криках и смехе. Ничто не мешало потоку веселья. Ни одной мысли об учебниках не вылетело вместе с детьми на вольный воздух. Латынь, арифметика, грамматика – все на целый час заперты в сумрачном классе. Пускай учитель, если хочет, сам станет именем существительным, хотя бы собственным, – они, дети, будут веселиться! Когда кататься так хорошо, как сейчас, не всё ли равно, где находится Голландия: на Северном полюсе или на экваторе? Что касается физики – к чему утруждать себя инерцией, силой тяготения и тому подобным, когда только о том и думаешь, как бы тебя не опрокинули в толкотне!
В самом разгаре веселья кто-то из ребят крикнул:
– Это что такое?
– Что? Где? – зазвучали десятки голосов.
– Вы что, не видите? Вон там, у «дома идиота», что-то тёмное…
– Я ничего не вижу, – сказал один из мальчиков.
– А я вижу! – закричал другой. – Это собака!
– Где собака? – послышался пискливый голосок, уже знакомый нам. – Никакой собаки там нет… просто куча тряпья.
– Эх ты, Воост, – резко возразил другой мальчик, – опять попал пальцем в небо! Да это гусятница Гретель ищет крыс.
– Ну и что же? – пискнул Воост. – А разве она не куча тряпья, хотел бы я знать?
– Ха-ха-ха! Молодец, Воост! Получишь медаль за остроумие, если будешь продолжать в том же духе.
– Но, будь здесь её брат Ханс, ты получил бы кое-что другое. Держу пари, что получил бы! – сказал какой-то закутанный малыш, страдающий насморком.
Однако Ханса здесь не было, поэтому Воост мог позволить себе опровергнуть обидное предположение:
– А кто на него обращает внимание, сопляк-чихала? Да я в любую минуту вздую дюжину таких, как он, и тебя в придачу!
– Ты вздуешь? Ты? Ну, это мы ещё посмотрим! – И в доказательство своих слов «сопляк» во весь опор покатил прочь.
Тут поступило предложение погнаться за тремя самыми старшими учениками, и все, друзья и враги, хохоча во всё горло, понеслись вперёд.
Из всей этой радостной толпы только одна девочка вспомнила о тёмной маленькой фигурке, что лежала у «дома идиота».
Бедная, перепуганная Гретель! Она не думала о школьниках, хотя их весёлый смех доносился до неё, как сквозь сон… «Как громки стоны за этим завешанным окном!» – думала она. Неужели чужие люди действительно убивают её отца?
При этой мысли она вскочила на ноги с криком ужаса.
«Ах, нет! – всхлипнула она и снова опустилась на бугорок мёрзлой земли, на котором сидела всё время. – Мама и Ханс там. Они позаботятся о нём. Но какие они были бледные! Даже Ханс и тот плакал!.. Почему старый сердитый меестер оставил его, а меня услал? – недоумевала она. – Я прижалась бы к маме и поцеловала бы её. После этого она всегда гладит меня по головке и ласково говорит со мной, даже если перед тем сердилась… Как стало тихо! Ах, если умрут и отец, и Ханс, и мама, что я тогда буду делать?» И Гретель, дрожа от холода, закрыла лицо руками и зарыдала так, словно сердце у неё разрывалось.
За последние четыре дня бедной девочке пришлось нести непосильное бремя. Всё это время она была для матери послушной маленькой служанкой. Днём утешала и подбодряла бедную женщину, помогая ей во всём, а долгими ночами дежурила вместе с нею у постели отца. Она знала, что сейчас происходит что-то ужасное и таинственное, – такое ужасное и таинственное, что даже ласковый, добрый Ханс не решился объяснить ей, в чём дело.
Потом явились и другие мысли. Почему Ханс ничего не сказал ей? Как не стыдно! Она не ребёнок. Это она отняла у отца острый нож. Она даже отвлекла его от матери в ту ужасную ночь, когда Ханс, хотя он такой большой, не смог ей помочь. Так почему же с ней обращаются так, словно она ничего не умеет? О, как тихо… и какой холод, какой жестокий холод! Если бы Анни Боуман не ушла в Амстердам, а осталась дома, Гретель не чувствовала бы себя такой одинокой. Как мёрзнут ноги… Не от этих ли стонов ей кажется, будто она плывёт по воздуху?..
Нет, так не годится… Матери с минуты на минуту может понадобиться её помощь!
С трудом приподнявшись, Гретель села прямо, вытерла глаза и удивилась – удивилась, почему небо такое яркое и синее, удивилась тишине в домике и больше всего смеху, который то громче, то тише раздавался вдали.
Вскоре она снова упала на землю, и мысли всё больше мешались и путались в её помутившейся голове.
Какие странные губы у меестера! Как шуршит гнездо аиста на крыше, словно нашёптывая ей что-то! Как блестели ножи в кожаном футляре – пожалуй, ещё ярче, чем серебряные коньки! Если б она надела новую кофту, она бы так не дрожала. Эта новая кофта очень красивая… Единственная красивая вещь, которую Гретель носила в жизни. До сих пор Господь хранил её отца. Он и теперь сохранит, только бы ушли те двое.
Ах, сейчас меестеры очутились на крыше! Они карабкаются на самый верх… Нет… это мама и Ханс… или аисты… Темно, ничего не разберёшь. А бугорок трясётся и качается так странно… Как нежно поют птички! Это, наверное, зимние птички – ведь воздух прямо кишит ледяными снежинками… Да тут не одна птичка… их целых двадцать… «Послушай их, мама!.. Разбуди меня, мама, перед состязаниями… я так устала всё плакать и плакать…»
Чья-то рука твёрдо легла на её плечо.
– Вставай, девочка! – крикнул ласковый голос. – Нельзя так лежать, ты замёрзнешь.
Гретель медленно подняла голову. Хильда ван Глек наклонилась, глядя ей в лицо добрыми прекрасными глазами. Но Гретель это не показалось странным – ведь она и раньше не раз видела это во сне. А сейчас ей так хотелось спать!
Но ей и не снилось, что Хильда будет так грубо трясти её, поднимать насильно, – не снилось, что она услышит, как Хильда твердит:
– Гретель! Гретель Бринкер! Проснись же, проснись!
Всё это было наяву. Гретель подняла глаза. Прелестная, хорошенькая девочка всё так же трясла, тёрла, чуть не колотила её. Наверное, всё это сон.
Да нет, вот и домик… гнездо аиста… и карета меестера у канала. Теперь Гретель всё видела ясно. В руках у неё покалывало, ноги дрожали… Хильда заставила её сделать несколько шагов.
Наконец Гретель начала приходить в себя.
– Я заснула, – пролепетала она, запинаясь, и, очень смущённая, обеими руками протёрла глаза.
– Да, вот именно, и слишком крепко заснула, – улыбнулась Хильда побелевшими губами. – Но сейчас тебе лучше… Обопрись на меня, Гретель… вот так… а теперь двигайся. Скоро ты согреешься, и тогда тебе можно будет сесть у огня… Давай я отведу тебя домой.
– О нет, нет, нет! Только не туда! Там меестер. Он услал меня прочь!
Хильда удивилась, но решила пока не просить объяснений.
– Хорошо, Гретель… Старайся идти побыстрее. Я уже давно заметила тебя здесь на бугорке, но думала, что ты играешь… Вот так… двигайся…
Всё это время добрая девочка заставляла Гретель ходить взад и вперёд, поддерживая её одной рукой, а другой стараясь из всех сил стащить с себя тёплое пальто.
Но Гретель внезапно поняла, что она делает.
– О, юфроу! – крикнула она умоляюще. – Пожалуйста, и не думайте об этом!.. Пожалуйста, не снимайте с себя пальто! Я вся горю… я, право же, горю… Нет, не то чтобы горю, но меня всю как будто колет иголками и булавками… Пожалуйста, не надо!
Отчаяние бедной девочки было так искренне, что Хильда поспешила успокоить её:
– Хорошо, Гретель, не буду. А ты побольше двигай руками… вот так. Щёки у тебя уже красные, как розы. Теперь меестер, наверное, впустит тебя. Непременно впустит… А что, твой отец очень болен?
– Ах, юфроу, – воскликнула Гретель, снова заливаясь слезами, – он, должно быть, умирает! Сейчас у него там два меестера, а мама сегодня всё молчит… Слышите, как он стонет? – добавила она, снова охваченная ужасом. – В воздухе что-то гудит, и я плохо слышу. Может быть, он умер! Ох, если бы мне услышать его голос!
Хильда прислушалась. Домик был совсем близко, но из него не доносилось ни звука.
Что-то говорило ей, что Гретель права. Она подбежала к окну.
– Отсюда ничего не видно! – горестно рыдала Гретель. – Мама залепила окно изнутри промасленной бумагой! Но в другом окне, на южной стене, бумага прорвалась… Пожалуйста, загляните в дырку.
Хильда, встревоженная, пустилась бегом и уже обогнула угол, над которым свешивалась низкая, очень растрёпанная тростниковая крыша. Но вдруг она остановилась.
«Нехорошо заглядывать в чужой дом», – подумала она. И, тихонько позвав Гретель, сказала ей шёпотом:
– Загляни сама… Может быть, он просто заснул.
Гретель бросилась было к окну, но руки и ног