и у неё дрожали. Хильда поспешила поддержать её.
– Да уж не захворала ли и ты? – ласково спросила она.
– Нет, я не больна… только сердце у меня сейчас ноет, но я не плачу, как и вы… Но что это? Неужели вы плачете? Из-за нас? О юфроу… – И девочка вновь и вновь целовала руку Хильды, стараясь в то же время дотянуться до крошечного оконца и заглянуть в него.
Рама была сломана и починена во многих местах; поперёк неё свешивался оборванный лист бумаги. Гретель прижалась лицом к раме.
– Что-нибудь видишь? – прошептала наконец Хильда.
– Да… Отец лежит совсем тихо, голова у него перевязана, и все смотрят на него. Ох! – чуть не вскрикнула Гретель. Она быстро вернулась обратно, ко входу, и ловким движением сбросила с себя тяжёлые деревянные башмаки. – Я непременно должна пойти туда, к маме! Вы пойдёте со мной?
– Не сейчас. Слышишь – звонит школьный колокол. Но я скоро вернусь. До свидания!
Гретель вряд ли слышала эти слова. Но она долго помнила ясную, сострадательную улыбку, мелькнувшую на лице Хильды.
Глава XXXIVПробуждение
Ангел и тот не мог бы войти в домик так бесшумно. Гретель, не смея ни на кого взглянуть, тихонько прокралась к матери.
В комнате было очень тихо. Девочка слышала дыхание старого доктора. Ей чудилось, будто она слышит даже, как падают искры в камине. Рука у матери совсем похолодела, но на щеках горели красные пятна, а глаза были как у оленя: блестящие, скорбные и тревожные.
Но вот на кровати что-то шевельнулось – едва-едва, и, однако, все вздрогнули. Доктор Букман в тревоге наклонился вперёд.
Снова движение. Крупная рука, слишком белая и мягкая для руки бедняка, дёрнулась… и медленно поднялась к голове.
Она ощупала повязку, но движение было не судорожным, не машинальным, а явно сознательным, и даже доктор Букман затаил дыхание. Потом глаза больного медленно открылись.
– Осторожно! Осторожно! – послышался голос, показавшийся Гретель очень странным. – Подвиньте этот мат повыше, ребята! А теперь бросайте на него глину. Вода поднимается быстро… Время не терпит…
Тётушка Бринкер кинулась вперёд, как молодая пантера.
Она схватила мужа за руки и, склонившись над ним, зарыдала.
– Рафф! Рафф, милый, скажи что-нибудь!
– Это ты, Мейтье? – спросил он слабым голосом. – А я спал… кажется, я ранен… Где же маленький Ханс?
– Я здесь, отец! – крикнул Ханс, не веря тому, что видит и слышит.
Но доктор остановил его.
– Он узнаёт нас! – кричала тётушка Бринкер. – Великий Боже, он узнаёт нас! Гретель, Гретель, поди сюда, взгляни на отца!
Тщетно доктор твердил: «Замолчите!» – пытался не подпустить их к кровати – его не слушались.
Ханс и тётушка Бринкер, смеясь и плача, не отрывались от того, кто наконец пробудился. Гретель не издавала ни звука, но смотрела на всех радостными, удивлёнными глазами. Отец снова заговорил слабым голосом:
– А что, малышка спит, Мейтье?
– Малышка! – повторила тётушка Бринкер. – О Гретель! Это он о тебе говорит! И он называет Ханса «маленьким Хансом»! Десять лет проспать! О мейнхеер, вы спасли всех нас! Он десять лет ничего не сознавал! Дети, что же вы не благодарите меестера?
Добрая женщина была вне себя от радости.
Доктор Букман молчал, но, встретившись с нею глазами, поднял руку вверх. Тётушка Бринкер поняла его, поняли и Ханс и Гретель.
Все трое стали на колени у кровати. Тётушка Бринкер молча держала мужа за руку. Доктор Букман склонил голову; его ассистент стоял к ним спиной у камина.
– Почему вы молитесь? – пробормотал отец, взглянув на жену и детей, когда они встали с колен. – Разве сегодня праздник?
Нет, день был будничный. Но жена его наклонила голову – говорить она не могла.
– Тогда надо прочесть главу… – медленно, с трудом выговорил Рафф Бринкер. – Не знаю, что со мной… Я очень слаб. Пускай пастор прочитает.
Гретель сняла с резной полки большую голландскую Библию. Доктор Букман, несколько смущённый тем, что его приняли за пастора, кашлянул и передал книгу своему ассистенту.
– Читайте уж! – буркнул он. – Надо их всех утихомирить, а не то они доведут больного до смерти.
Когда главу из Библии дочитали, тётушка Бринкер сделала какой-то таинственный знак окружающим, давая им понять, что муж её впал в забытьё.
– Ну, юфроу, – сказал доктор вполголоса, надевая свои толстые шерстяные перчатки, – необходимо соблюдать полнейшую тишину. Понимаете? Случай поистине исключительный. Завтра я опять заеду. Сегодня не давайте больному есть. – И, торопливо поклонившись, он вышел вместе с ассистентом.
Его роскошная карета стояла неподалёку. Кучер медленно проезжал лошадей взад и вперёд по каналу почти всё то время, что доктор пробыл в доме.
Ханс вышел тоже.
– Благослови вас Бог, мейнхеер! – сказал он, краснея и дрожа всем телом. – Я никогда не смогу отплатить вам, но если…
– Нет, сможешь! – резко перебил его доктор. – Сможешь, если будешь вести себя разумно, когда больной опять проснётся. Таким гвалтом и хныканьем даже здорового человека легко уморить, а кто на краю могилы, о том и говорить нечего. Хочешь, чтобы отец твой выздоровел, – усмири женщин.
И, не добавив ни слова, доктор Букман зашагал к своей карете, а Ханс стоял как вкопанный, широко раскрыв глаза.
В тот день Хильда получила строгий выговор за то, что опоздала в школу после большой перемены и плохо отвечала на уроке.
Она стояла у домика, пока не услышала, как тётушка Бринкер засмеялась, а Ханс крикнул: «Я здесь, отец!» – и только тогда пошла в школу. Немудрено, что она пропустила урок! И как могла она выучить на память длинный ряд латинских глаголов, если сердцу её не было до них никакого дела и оно непрестанно повторяло: «О, как хорошо! Как хорошо!»
Глава ХХХVКости и языки
Странная штука – кости. Казалось бы, они ничего не могут знать о школьных делах, – но нет: оказывается, знают. Даже кости Якоба Поота, хотя они таились где-то очень глубоко в его тучном теле, чутко отзывались, когда речь шла о занятиях в школе.
Наутро после возвращения Якоба они жестоко ныли и при каждом ударе школьного колокола впивались в него, словно желая сказать: «Схвати этот колокол за язык! Не то плохо будет!» Напротив, после уроков кости притихли и даже как будто заснули среди своих жировых подушек.
Кости остальных мальчиков вели себя так же, но этому удивляться нечего: ведь они были не так глубоко запрятаны, как кости Якоба, и, естественно, должны были лучше разбираться во всём, что происходит в мире. Это особенно относилось к костям Людвига: они находились чуть ли не под самой кожей и были самыми чуткими костями на свете. Стоило тихонько положить перед Людвигом грамматику с отмеченным в ней длинным уроком – и тотчас же хитрая кость у него над глазами начинала болеть, да как! Стоило послать его на чердак за ножной грелкой – кости сейчас же напоминали ему, что он «так устал»! Зато стоило попросить его сходить в кондитерскую (за целую милю от дома) – да поживее! – и ни одна его косточка не намекала на усталость.
Узнав всё это, вы не удивитесь, если я скажу вам, что в этот день наши пятеро мальчиков больше других радовались окончанию уроков, когда толпа ребят хлынула из школы.
Питер был очень доволен. Он узнал от Хильды, как смеялась тётушка Бринкер и как радовался Ханс, и ему не нужно было других доказательств того, что Рафф Бринкер поправится. Впрочем, эта новость быстро распространилась на много миль вокруг. Люди, которые до сих пор ничуть не интересовались Бринкерами – а если и говорили о них, то лишь презрительно усмехаясь или с притворной жалостью пожимая плечами, – теперь обнаруживали удивительное знакомство с историей этого семейства во всех её подробностях. Множество нелепых россказней передавалось из уст в уста.
В тот день взволнованная Хильда остановилась перемолвиться с докторским кучером, который, стоя около лошадей, хлопал себя по груди и бил ладонью о ладонь. Доброе сердце Хильды было переполнено. Она не могла не остановиться и не сказать этому озябшему человеку с усталым лицом, что доктор, вероятно, скоро выйдет. Она даже намекнула ему о своих предположениях – только предположениях, – что совершилось чудесное исцеление, к помешанному вернулся разум. Больше того, она твёрдо уверена, что вернулся: ведь она слышала смех его вдовы… нет, не вдовы… конечно, жены… а сам больной живёхонек и, пожалуй, даже сидит теперь на кровати и разговаривает не хуже адвоката.
В общем, Хильда вела себя несдержанно и сознавала это, но не раскаивалась.
Ведь так приятно передавать радостные или поразительные новости!
Она легко побежала по каналу, твёрдо решив ещё и ещё впадать в этот грех и рассказывать новость чуть ли не всем мальчикам и девочкам в школе.
Между тем с каретой поравнялся бежавший на коньках Янзоон Кольп. Конечно, уже спустя две секунды он начал кривляться и крикнул что-то дерзкое кучеру, взиравшему на него с вялым презрением.
Для Янзоона это было равносильно приглашению подойти поближе. Кучер уже сидел на козлах и, подбирая вожжи, ворчал на лошадей.
Янзоон окликнул его:
– Слушай! Что творится в «доме идиота»? Твой хозяин там?
Кучер таинственно кивнул.
– Фью-ю! – свистнул Янзоон, подкатывая поближе. – Старик Бринкер окочурился?
Кучер весь надулся от важности и погрузился в ещё более глубокое молчание.
– Эй, ты, старая подушка для булавок, знай я, что ты в силах разинуть рот, я сбегал бы домой – вон туда! – и приволок бы тебе ломоть имбирной коврижки.
«Старой подушке для булавок» не было чуждо ничто человеческое… За долгие часы ожидания бедняга жестоко проголодался. После слов Янзоона на его лице появились признаки оживления.
– Будет тебе коврижка, – продолжал искуситель. – Ну, скорей… Что нового? Старик Бринкер помер?
– Нет… выздоровел! Пришёл… в себя, – произнёс кучер.
Он выпаливал слова одно за другим, словно выпускал пули из ружья. И, как пули (выражаясь образно), они поразили Янзоона Кольпа.