Мальчишка подпрыгнул как подстреленный:
– Чёрт побери! Не может быть!
Кучер поджал губы и бросил выразительный взгляд на ветхое жилище молодого господина Кольпа.
В эту минуту Янзоон завидел вдали группу мальчиков. Громогласно окликнув их на манер всех мальчишек его склада, живут ли они в Африке или Японии, в Амстердаме или Париже, он побежал к ним, позабыв о кучере, о коврижке, обо всём, кроме удивительной новости.
Поэтому уже к закату солнца всей округе было доподлинно известно, что доктор Букман, случайно зайдя в домик, дал «идиоту» Бринкеру громадную дозу лекарства, тёмного, как имбирная коврижка. Понадобилось шесть человек, чтобы держать больного, пока ему вливали в рот эту микстуру. «Идиот» мгновенно вскочил на ноги в полном сознании и то ли сшиб доктора с ног, то ли отхлестал его (какое именно из этих наказаний он применил, оставалось не совсем ясным), а потом сел и заговорил с ним: ну ни дать ни взять – адвокат! После этого он обернулся и произнёс очень красивую речь, обращённую к жене и детям. Тётушка Бринкер так хохотала, что с нею сделалась истерика. Ханс сказал: «Я здесь, отец! Я твой родной, милый сын!» А Гретель сказала: «Я здесь, отец! Я твоя родная, милая Гретель!» Доктора после того видели в карете: он сидел, откинувшись назад, бледный как мертвец.
Глава XXXVIНовая тревога
Когда на другой день доктор Букман зашёл в домик Бринкеров, он сразу заметил, как там стало весело и уютно. Счастьем повеяло на него, как только он открыл дверь. Тётушка Бринкер, довольная, сидела у кровати и вязала, её муж спокойно спал, а Гретель бесшумно месила ржаное тесто на столе в углу.
Доктор пробыл у Бринкеров недолго. Он задал несколько простых вопросов – видимо, остался доволен ответами – и, пощупав больному пульс, сказал:
– Да, он ещё очень слаб, юфроу, очень слаб, надо признать. Ему необходимо как можно лучше питаться. Теперь следует начать кормить больного. Хм! Не давайте ему много пищи, но всё, что вы ему даёте, должно быть питательным и самого лучшего качества.
– У нас есть чёрный хлеб и овсянка, – бодро ответила тётушка Бринкер, – это ему всегда шло на пользу.
– Что вы! Что вы! – сказал доктор, хмуря брови. – И не думайте! Ему нужно давать свежий мясной бульон, белый хлеб, подсушенный и поджаренный, хорошее вино – малагу, и… хм!.. Ему, должно быть, холодно – надо покрыть его ещё чем-нибудь тёплым, но лёгким… А где ваш сын?
– Ханс пошёл в Брук, мейнхеер, искать работу. Он скоро вернётся. Присядьте, пожалуйста, меестер.
Но то ли твёрдый навощённый табурет, предложенный тётушкой Бринкер, показался доктору не особенно привлекательным, то ли сама хозяйка испугала его (отчасти потому, что была женщиной, отчасти потому, что лицо её внезапно приняло встревоженное, растерянное выражение), не знаю. Верно одно: наш чудаковатый доктор торопливо оглянулся вокруг, пробормотал что-то насчёт «исключительного случая», поклонился и исчез, прежде чем тётушка Бринкер успела произнести ещё хоть слово.
Странно, казалось бы, что посещение благодетеля семьи может оставить в ней тяжёлый след, но вышло именно так. Гретель нахмурилась, встревоженно, по-детски, и яростно принялась месить тесто, не поднимая глаз. Тётушка Бринкер быстро подошла к мужу, склонилась над ним и беззвучно, но страстно зарыдала.
Немного погодя вошёл Ханс.
– Что с тобой, мама? – спросил он в тревоге. – Что случилось? Отцу хуже?
Она взглянула на него, вся дрожа и не пытаясь скрыть своё горе:
– Да. Он умирает с голоду… погибает. Так сказал меестер.
Ханс побледнел:
– Как же так, мама? Надо сейчас же покормить его… Ну-ка, Гретель, подай мне овсянку.
– Нет! – в отчаянии проговорила мать, не повышая голоса и заливаясь слезами. – От этого он может умереть. Наша убогая пища слишком тяжела для него. О Ханс, он умрёт… отец умрёт, если мы не будем кормить его как надо. Ему нужно мясо, и сладкое вино, и пуховое одеяло. Ох, что мне делать, что мне делать? – И она зарыдала, ломая руки. – В доме нет ни стейвера…
Гретель скривила губки. В эту минуту она только так могла выразить своё сочувствие матери, и слёзы одна за другой закапали у неё из глаз прямо в тесто.
– Меестер сказал, что отцу всё это необходимо, мама? – спросил Ханс.
– Да, сказал.
– Ну, мама, не плачь, всё это он получит: я к вечеру принесу и мяса и вина. Сними одеяло с моей кровати, я могу спать и на соломе.
– Да, Ханс, но одеяло у тебя хоть и тонкое, а тяжёлое. Меестер сказал, что отца надо покрыть чем-нибудь лёгким и тёплым, а то он погибнет. Торф у нас почти весь вышел, Ханс. Отец извёл понапрасну много торфа – бросал его в огонь, если я не успевала доглядеть.
– Ничего, мама, – зашептал Ханс ободряющим тоном. – Можно срубить иву, если понадобится, и сжечь её. Но ведь я принесу чего-нибудь сегодня вечером. Должна же быть работа в Амстердаме, если её нет в Бруке! Не бойся, мама: самая худшая беда прошла. Теперь, когда отец снова пришёл в себя, нам ничто не страшно.
– Да, – всхлипнула тётушка Бринкер, торопливо вытирая глаза, – что правда, то правда.
– Конечно, правда. Посмотри на него, мама. Как спокойно он спит! Ты думаешь, мы позволим ему умереть от голода сразу же после того, как он вернулся к нам? Нет, мама, я уверен, что достану всё необходимое для отца, так уверен, как если бы карман у меня трещал от золота. Ну-ну, не беспокойся!
И Ханс, торопливо поцеловав мать, схватил свои коньки и выбежал из дому.
Бедный Ханс! Как ни был он обескуражен своими утренними странствованиями, как ни расстроен этим новым огорчением, он бодрился и даже начал посвистывать, решительно шагая вперёд с твёрдым намерением всё устроить.
Никогда ещё нужда не угнетала так тяжко семью Бринкеров. Запас торфа почти иссяк, муки в доме не осталось – вся пошла на тесто, которое месила Гретель.
В последние дни и мать и дети почти ничего не ели и как будто не замечали этого. Тётушка Бринкер была уверена, что вместе с детьми сумеет заработать денег раньше, чем нужда дойдёт до крайности, и потому вся отдалась радости, которую принесло ей выздоровление мужа. Она даже не сказала Хансу, что несколько серебряных монет, хранившихся в старой варежке, уже истрачены все до одной.
Теперь Ханс упрекал себя за то, что не окликнул доктора, когда тот садился в карету.
«Может быть, мне не следовало быть таким гордым, – думал он. – Меестер должен ведь знать, что нам не так-то легко достать мяса и сладкого вина. Но отец, как видно, очень слаб… действительно очень слаб. Я во что бы то ни стало должен найти работу. Если бы только мейнхеер ван Хольп вернулся из Роттердама, он бы дал мне работу… Да, но ведь Питер-то здесь, а он сам просил меня обращаться к нему в случае нужды. Сейчас же пойду к нему. Эх! Будь теперь лето…»
Ханс торопливо шёл к каналу. Вскоре он надел коньки и быстро заскользил к дому мейнхеера ван Хольпа.
– Отцу надо сейчас же дать мяса и вина, – бормотал он. – Но как я успею заработать деньги, чтобы купить всё это сегодня же? Делать нечего: надо идти к Питеру, как я и обещал. Что ему стоит дать нам немного мяса и вина? А как только отец будет сыт, я побегу в Амстердам и заработаю денег на завтра.
Но тут в голову ему пришли другие мысли… мысли, от которых сердце у него застучало и щёки зарделись от стыда. «Ведь это, мягко говоря, всё равно что просить милостыню. Ни один из Бринкеров никогда не был нищим. Неужели я буду первым? Неужели мой бедный отец, едва вернувшись к жизни, узнает, что его семья просила подаяние?.. Ведь сам он всегда был таким расчётливым и бережливым».
– Нет, – громко крикнул Ханс, – в тысячу раз лучше расстаться с часами!
«В крайнем случае, я могу заложить их в Амстердаме, – думал он, поворачивая назад. – Это не позор. Я постараюсь поскорее найти работу и выкуплю их. А может быть, даже мне удастся поговорить о них с отцом!»
Когда у него мелькнула эта мысль, он чуть не заплясал от радости. В самом деле, почему бы не поговорить с отцом?! Теперь он разумный человек.
«Может быть, он проснётся совершенно здоровым и бодрым… – думал Ханс, – может быть, скажет нам, что часы ни на что не нужны и их, конечно, надо продать! Ура!» И Ханс, как на крыльях, понёсся по льду.
Немного погодя коньки уже висели у него на руке. Он бежал к домику.
Мать встретила его на пороге.
– О Ханс! – воскликнула она, и лицо её засияло от радости. – К нам зашла Хильда ван Глек со своей служанкой. Чего только она не принесла: и мяса, и желе, и вина, и хлеба… полную корзинку! Потом меестер прислал человека из города, тоже с вином и с хорошей постелью и одеялами для отца. Ну, теперь он выздоровеет! Дай им Бог здоровья!
– Дай им Бог здоровья! – повторил Ханс, и в первый раз за этот день глаза его наполнились слезами.
Глава XXXVIIВозвращение отца
К вечеру Рафф Бринкер почувствовал себя гораздо лучше и настоял на том, чтобы немного посидеть у огня в жёстком кресле с высокой спинкой. В домике поднялся переполох. Важнейшая роль выпала на долю Ханса: его отец был человек грузный, и поднять его и довести до очага было не так-то легко. Сама тётушка Бринкер отнюдь не была хрупким созданием, но без помощи сына ей пришлось бы туго, к тому же она очень тревожилась и волновалась, решившись на столь смелый шаг, как поднять больного без разрешения доктора.
– Осторожней, вроу, осторожней, – проговорил Рафф, дыша с трудом. – Что это? Или я постарел и ослаб, или это лихорадка так изнурила меня?
– Вы только послушайте его! – рассмеялась тётушка Бринкер. – Разговаривает не хуже нас, грешных. Конечно, ты ослабел от лихорадки, Рафф. Вот тебе кресло, в нём тепло и уютно. Садись… Ну-ну-ну, вот так!
Говоря это, она вместе с Хансом медленно и осторожно опустила больного в кресло.
Между тем Гретель металась по комнате и подавала матери всё, что только можно было засунуть отцу за спину и чем прикрыть ему колени. Потом она подвинула ему под ноги резную скамеечку, а Ханс помешал огонь, чтобы он горел ярче.