– Ура! Ура! Питер завоевал серебряные коньки!
– Питер ван Хольп! – крикнул глашатай. Но кто услышал его?
– Питер ван Хольп! – закричали сотни голосов: ведь Питер – любимец всей округи. – Ура! Ура!
Теперь оркестр решил заставить всех слушать музыку. Он заиграл весёлую песню, потом бравурный марш. Зрители, предполагая, что должно произойти ещё что-то новое, соблаговолили слушать и смотреть.
Участники состязаний выстроились гуськом. Питер, как самый высокий, стал впереди, Гретель, самая маленькая, – позади всех. Ханс выпросил ремешок у продавца пышек и стал одним из первых.
Три красиво перевитые гирляндами арки стояли неподалёку друг от друга на реке против павильона ван Глеков.
Мальчики и девочки во главе с Питером медленно покатились вперёд в такт музыке. Радостно было смотреть, как скользит эта пёстрая процессия, словно слившись в единое живое существо. Она то загибалась и делала петли, то грациозно извивалась между арками, и, куда бы ни направился Питер – её голова, – тело неукоснительно следовало за ним. Не раз она устремлялась прямо к центральной арке, но вдруг, словно в каком-то новом порыве, повёртывала назад и обвивалась вокруг первой арки. Затем медленно раскручивалась; низко пригнувшись, пересекала реку и, быстро извиваясь как змея, наконец пробегала под самой дальней аркой.
Пока музыка играла в медленном темпе, процессия, казалось, ползла, как существо, скованное страхом. Но вот музыка заиграла быстрее, и вся процессия одним прыжком ринулась вперёд, быстро проскользнула между арками, извиваясь, закручиваясь, разворачиваясь, но ни разу не нарушив строя, и наконец, повинуясь громкому зову горна, покрывшему музыку оркестра, внезапно рассыпалась: мальчики и девочки выстроились двойным полукругом перед павильоном госпожи ван Глек.
Питер и Гретель стоят в центре, впереди всех. Госпожа ван Глек величественно поднимается. Гретель, вся дрожа, заставляет себя смотреть на эту красивую даму. Вокруг такой шум, что она не слышит обращённых к ней слов. У неё мелькает мысль, что ей надо постараться сделать реверанс, как делает мама, когда приходит меестер Букман. Но вдруг ей кладут на руки что-то блестящее… блестящее столь ослепительно, что у неё вырывается крик радости.
Тогда она решается оглянуться вокруг. И у Питера что-то в руках.
– О! Какая прелесть! – кричит она.
И все, кому видно, вторят:
– О, какая прелесть!
А серебряные коньки сверкают на солнце, отбрасывая отблеск света на два счастливых лица.
Мевроу ван Генд прислала с мальчиком-посыльным свои букеты. Один для Хильды, один для Карла, остальные для Питера и Гретель.
При виде цветов королева конькобежцев не может больше сдерживаться. Сверкая благодарными глазами, она подхватывает коньки и букет передником и, прижав их к груди, убегает искать родителей в расходящейся толпе.
Глава XLVРадость в домике Бринкеров
Вы, пожалуй, удивитесь, когда я скажу, что Рафф и его вроу пришли на конькобежные состязания; вы удивились бы ещё больше, если бы заглянули к ним вечером в тот радостный день – двадцатого декабря. Глядя на домик Бринкеров, уныло торчащий посреди замёрзшего болота, ветхий домик с выпирающими стенами, словно опухшими от ревматизма, и с крышей как шапка, надвинутая на глаза, никто и не заподозрил бы, какое веселье там внутри.
От минувшего дня не осталось ни следа, кроме огненной полосы над самым горизонтом. Несколько неосторожных облаков уже загорелось, а другие, с пылающими краями, затерялись в наползающем тумане.
Заблудившийся луч солнца, соскользнув с ивового пня, украдкой старался проникнуть в домик. Казалось, он чувствовал, что, сумей он добраться до здешних обитателей, они будут рады ему. Комната, в которой он спрятался, была так чиста, что чище и быть невозможно. Даже трещины в балках на потолке и те были тщательно протёрты. Вкусные запахи носились в воздухе.
Яркое пламя торфа в камине порождало вспышки безобидных молний на тёмных стенах. Оно играло то на огромной кожаной Библии, то на кухонной утвари, развешанной на деревянных гвоздях, то на красивых серебряных коньках и цветах на столе. В этом изменчивом свете ясное, открытое лицо тётушки Бринкер сияло. Гретель и Ханс, взявшись за руки, стояли, прислонившись к камину, и весело смеялись, а Рафф Бринкер плясал!
Этим я не хочу сказать, что он делал пируэты или дрыгал ногами, что для отца семейства было бы недопустимой вольностью; нет, я просто утверждаю, что, пока дети весело болтали, Рафф неожиданно сорвался с места, щёлкнул пальцами и сделал несколько движений, очень похожих на заключительные па шотландской пляски. Потом он обнял свою вроу и в пылу восторга даже поднял её с земли.
– Ура! – крикнул он. – Вспомнил! Вспомнил! Т-о-м-а-с Х-и-г-с. Это самое имя! Вдруг осенило. Запиши его, сынок, запиши!
Кто-то постучал в дверь.
– Это меестер! – ликующе вскричала тётушка Бринкер. – Боже правый, и что только делается!
Мать и дети бросились отворять дверь и, смеясь, столкнулись на пороге.
Но это всё-таки был не доктор, а три мальчика: Питер ван Хольп, Ламберт и Бен.
– Добрый вечер, молодые люди, – проговорила тётушка Бринкер, такая счастливая и гордая, что её не удивило бы посещение самого короля.
– Добрый вечер, юфроу, – откликнулись все трое, отвесив ей по глубокому поклону.
«О Господи! – думала тётушка Бринкер, то опускаясь, то поднимаясь – ни дать ни взять масло в маслобойке. – Счастье, что я в Гейдельберге выучилась делать реверансы!»
Рафф ответил на поклон мальчиков только вежливым кивком.
– Садитесь, прошу вас, молодые люди! – сказала его жена, а Гретель застенчиво подвинула гостям табурет. – У нас, как видите, сидеть не на чем, но вот то кресло, у огня, к вашим услугам. И если вы не против сидеть на твёрдом, так наш дубовый сундук не хуже, чем любая скамья… Правильно, Ханс, подвинь его поближе!
Когда, к удовольствию тётушки Бринкер, мальчики уселись, Питер, говоривший от лица всех троих, объяснил, что они идут в Амстердам на лекцию и зашли по пути вернуть Хансу ремешок.
– О мейнхеер, – горячо проговорил Ханс, – к чему было так беспокоиться! Мне очень неловко.
– Напрасно, Ханс. Ведь мне самому хотелось зайти к вам, а не то я подождал бы до завтра, когда вы придёте на работу. Кстати, Ханс, насчёт вашей работы: отец очень доволен ею. Профессиональный резчик по дереву и тот не мог бы работать лучше вас. Отец хочет украсить резным орнаментом и южную беседку, но я сказал ему, что теперь вы опять будете ходить в школу.
– Да, – вмешался Рафф Бринкер решительным тоном, – Ханс теперь же начнёт ходить в школу… и Гретель тоже… это верно.
– Приятно слышать, – сказал Питер, повернувшись к отцу семейства. – Я очень рад, что вы совсем выздоровели.
– Да, молодой человек, я теперь здоров и могу работать так же упорно, как и раньше… благодарение Богу!
В это время Ханс торопливо записывал что-то на полях истрёпанного календаря, висящего у камина.
– Так, так, малец, записывай. Фиге! Виге! Ах ты, грех какой, – проговорил Рафф в полном отчаянии, – опять улетучилось!
– Не бойся, папа, – сказал Ханс, – имя и фамилия уже записаны чёрным по белому. Вот смотри! Может быть, вспомнишь и всё остальное. Знать бы нам адрес – то-то было бы хорошо! – И, обернувшись к Питеру, он проговорил вполголоса: – У меня есть важное дело в городе, и если…
– Что?! – воскликнула тётушка Бринкер, всплеснув руками. – Неужто ты нынче вечером собираешься в Амстердам? Сам же признавался, что ног под собой не чувствуешь. Нет-нет… пойдёшь на рассвете, и ладно.
– На рассвете! – повторил Рафф. – Как бы не так! Нет, Мейтье, он должен отправиться в Амстердам сейчас же.
На миг тётушка Бринкер даже подумала, что выздоровление Раффа становится довольно-таки сомнительным благом: её слово уже не единственный закон в этом доме.
К счастью, пословица «Смирная жена – мужу госпожа» пустила в её душе глубокие корни и, пока тётушка Бринкер раздумывала, успела расцвести пышным цветом.
– Хорошо, Рафф, – согласилась она улыбаясь. – Мальчик не только мой, но и твой сын… Ну и беспокойное у меня семейство, молодые люди!
Питер вынул из кармана длинный ремешок. Отдавая его Хансу, он сказал вполголоса:
– Я не буду благодарить вас, Ханс Бринкер, за то, что вы одолжили мне это. Такие люди, как вы, не требуют выражений благодарности… Но должен признать, вы оказали мне огромную услугу, и я рад подтвердить это. Только в самый разгар состязаний, – добавил он со смехом, – я понял, как страстно мне хотелось победить.
Ханс рассмеялся тоже, это помогло ему скрыть своё смущение, а его лицу позволило немного остыть. Юношам честным и великодушным, как Ханс, свойственна досадная привычка краснеть ни с того ни с сего.
– Это пустяки, – сказала тётушка Бринкер, приходя на помощь сыну. – Малый всей душой хотел, чтобы вы победили на состязаниях. Я знаю, что хотел!
Вот так помогла!
– Да ведь я в самом начале почувствовал, что с ногами у меня неладно, – поспешил вмешаться в разговор Ханс. – Лучше было выйти из состязания, раз не осталось надежды на победу.
Питеру, видимо, стало не по себе.
– Тут мы, пожалуй, расходимся во мнениях. Кое-что во всём этом меня смущает. Впрочем, теперь дела не поправишь – поздно. Но вы, право же, сделали бы мне одолжение, если бы…
Конец своей речи Питер произнёс так тихо, что я не могу передать его. Достаточно будет сказать, что Ханс, ошарашенный, отпрянул назад, а Питер с очень пристыженным видом пробормотал, что оставит «их у себя», раз уж он победил на состязаниях, но что «это несправедливо».
Ван Моунен кашлянул, напоминая Питеру о том, что лекция скоро начнётся. В эту минуту Бен поставил что-то на стол.
– А, – воскликнул Питер, – я и забыл, что у меня к вам ещё одно дело! Сегодня ваша сестра убежала так быстро, что госпожа ван Глек не успела отдать ей футляр для коньков.
– Ай-яй-яй! – проговорила тётушка Бринкер, глядя на Гретель и укоризненно покачивая головой. – Так я и знала: она вела