– Да, и не задерживайся, Ханс! – рассмеялась Гретель. – Нынче вечером мы с тобой посостязаемся на канале, если мама отпустит.
Уже на пороге Ханс обернулся и сказал:
– На твоей прялке нужно сменить подножку, мама.
– Ты сам можешь сделать её, Ханс.
– Могу. На это денег не надо. Но тебе нужны и шерсть, и перья, и мука, и…
– Ладно, ладно! Хватит. На твоё серебро всего не купишь. Ах, сынок, если бы деньги, которые у нас украли, вдруг вернулись сегодня, в этот радостный день накануне праздника святого Николааса, как бы мы обрадовались! Ещё вчера вечером я молилась доброму святому…
– Мама! – с досадой перебил её Ханс.
– А почему бы и нет, Ханс? Стыдно тебе упрекать меня за это. Ведь я такая же набожная протестантка, как и любая благородная дама, что ходит в церковь. И если я иногда обращаюсь к доброму святому Николаасу, так ничего худого в этом нет. Подумать только! Я не могу помолиться святому без того, чтобы мои родные дети на меня не напали! А ведь он как раз покровитель мальчиков и девочек… Замолчи! Жеребёнок кобылу не учит!
Ханс слишком хорошо знал свою мать: лучше ей не возражать, когда голос её становился таким резким и пронзительным, как сейчас (а это случалось всякий раз, как она заговаривала о пропавших деньгах), поэтому он сказал ласково:
– А о чём ты просила доброго святого Николааса, мама?
– Я просила, чтобы он не давал ворам спать ни минуты, пока они не вернут денег, если только это в его силах, или же чтобы он прояснил наш разум и мы сами смогли найти деньги. В последний раз я видела их за день до того, как ваш милый отец расшибся… Впрочем, тебе это хорошо известно, Ханс.
– Это мне известно, мама, – грустно ответил он. – И помню, ты чуть не перевернула весь дом, пока искала их.
– Да, но всё напрасно, – жалобно промолвила мать. – Как говорится: кто спрятал, тот и найдёт.
Ханс вздрогнул.
– А ты думаешь, отец мог бы знать о них что-нибудь? – спросил он, понизив голос.
– Конечно, – ответила тётушка Бринкер. – То есть я так думаю, но это ещё ничего не значит. На этот счёт я меняю свои мнения чуть ли не каждый день. Может, отец отдал деньги за те большие серебряные часы, что принёс в тот самый день. Но нет… этому я никогда не поверю.
– Часы не стоят и четверти этих денег, мама.
– Конечно нет, а твой отец до самой последней минуты был рассудительным человеком. И таким степенным и бережливым, что не стал бы делать глупости.
– Но откуда же у него эти часы, вот чего я не могу понять, – пробормотал Ханс не то про себя, не то обращаясь к матери.
Тётушка Бринкер покачала головой и бросила скорбный взгляд на мужа, который сидел, тупо уставившись в пол. Гретель стояла рядом с ним и вязала.
– Этого мы никогда не узнаем, Ханс. Я много раз показывала часы отцу, но для него они всё равно что картофелина. В тот страшный вечер он пришёл домой к ужину, отдал мне часы и велел бережно хранить их. Едва он открыл рот, чтобы добавить ещё что-то, к нам ворвался Броом Клаттербоост и сказал, что плотину вот-вот прорвёт. Ах! Страшна была вода в том году в неделю Святой Троицы! Мой хозяин схватил свои инструменты и убежал. Последний раз видела я его тогда в здравом уме. В полночь его принесли домой полумёртвого – голова у него, бедного, была вся порезана и разбита. Со временем лихорадка прошла, но разум к нему не вернулся, нет… С каждым днём ему становилось всё хуже и хуже… Никогда мы ничего не узнаем…
Ханс всё это слышал и раньше. Не раз он видел, как мать в дни острой нужды вынимала часы из тайника, почти решившись продать их, но так и не поддалась этому искушению.
«Нет, Ханс, – говорила она, – мы ведь ещё не умираем с голоду. Не будем же нарушать доверие отца!»
Сейчас сын её вспомнил несколько таких случаев и тяжело вздохнул.
– Да, мама, ты молодец, что сохранила часы… Многие давным-давно променяли бы их на золото.
– И тем позорнее для них! – негодующе воскликнула тётушка Бринкер. – Я бы так не поступила. К тому же знатные господа до того несправедливы к нам, бедным людям, что, стоило бы им увидеть такую ценную вещь у нас в руках, они – даже расскажи мы им всё как есть, – чего доброго, заподозрили бы отца в…
Щёки Ханса залились гневным румянцем.
– Они не посмели бы это сказать, мама! Посмей они только… я бы…
Он сжал кулак, видимо решив, что последние слова этой фразы слишком страшны, чтобы произнести их в присутствии матери.
Тётушка Бринкер улыбнулась сквозь слёзы, гордясь таким искренним выражением чувств.
– Ах, сынок, ты честный, славный мальчик… С часами мы никогда не расстанемся. Перед смертью дорогой ваш отец, быть может, придёт в себя и спросит о них.
– Придёт в себя, мама! – повторил Ханс. – Придёт в себя… и узнает нас?
– Да, сынок, – почти шёпотом ответила мать. – Такие случаи бывали.
За разговором Ханс чуть не позабыл о том, что собирался идти в Амстердам. Мать редко говорила с ним так откровенно. Теперь он чувствовал себя не только её сыном, но и её другом, её советчиком.
– Ты права, мама, с часами мы не должны расставаться. Мы всегда будем хранить их ради отца. Да и деньги, может, найдутся, когда-нибудь, неожиданно.
– Никогда! – воскликнула тётушка Бринкер, рывком снимая последнюю петлю со спицы и тяжело роняя недоконченное вязанье на колени. – И думать нечего! Тысяча гульденов[13]! И все пропали в один день! Тысяча гульденов… Ох! И куда они только девались? Если их украли, вор признался бы в этом перед смертью… Он не посмел бы умереть с таким грехом на душе!
– Может, он ещё не умер, – сказал Ханс, стараясь успокоить её. – Может, мы когда-нибудь узнаем о нём.
– Ах, дитя, – проговорила мать другим тоном, – какому вору взбрело бы в голову забраться сюда? У нас в доме, слава Богу, всегда было чисто и опрятно, но небогато: ведь мы с отцом всё экономили да экономили, чтобы скопить кое-что, как говорится: «Понемножку, да часто – вот и сумка полна». Так оно взаправду и вышло. Кроме того, у отца уже были немалые деньги, он получил их за работу в Хеернохте во время большого наводнения. Каждую неделю мы откладывали гульден, а то и больше – ведь отец работал сверхурочно и получал немалую плату за свой труд. Каждую субботу вечером мы сколько-нибудь добавляли к отложенным деньгам, не считая того времени, когда ты, Ханс, болел лихорадкой и когда родилась Гретель. Наконец кошелёк был так набит, что я заштопала старый чулок и мы начали класть деньги в него. Теперь мне кажется, будто денег в нём набралось до самого верха – и всего за несколько недель. В те годы жалованье платили хорошее, если рабочий кое-что смыслил в технике! Чулок всё наполнялся медью и серебром… и золотом тоже. Ну да, можешь открыть глаза ещё шире, Гретель. Я, бывало, со смехом говорила отцу, что не из бедности ношу своё старое платье… А чулок всё наполнялся… и был так туго набит, что я не раз, проснувшись ночью, тихонько вставала и при лунном свете шла пощупать его. Потом на коленях благодарила Господа за то, что со временем дети мои получат хорошее образование, а отец на старости лет сможет отдохнуть от своих трудов. Порой за ужином мы с отцом поговаривали, хорошо бы, мол, заново переделать камин и построить хороший зимний хлев для коровы. Но мой хозяин метил куда выше. «Большой парус ловит ветер, – говорил он. – Скоро мы сможем позволить себе всё, что захотим…» И потом мы вместе распевали песни, пока я мыла посуду. Ах… «На тихом море за рулём легко…» И не было у меня никаких огорчений. Каждую неделю отец вынимал чулок, клал туда деньги, а сам смеялся и целовал меня, пока мы вместе завязывали тесёмки… Ступай-ка, Ханс! Сидишь тут разинув рот, а день на исходе! – резко закончила тётушка Бринкер, краснея, – слишком уж откровенно она говорила с сыном. – Давно тебе пора в путь.
Ханс всё время сидел, устремив серьёзный взгляд на мать. Теперь он встал и спросил почти шёпотом:
– Мама, а ты когда-нибудь пыталась?..
Мать поняла его:
– Да, сынок, и не раз. Но отец только смеётся или смотрит на меня так странно, что у меня пропадает охота спрашивать. Когда в прошлую зиму ты и Гретель заболели лихорадкой и хлеб у нас почти вышел, а я ничего не могла заработать – боялась, как бы вы не умерли, пока меня не будет дома, – ох как я тогда старалась! Я гладила его по голове и шептала ему о деньгах, ласково, как котёнок: «Где они?.. У кого они?..» Всё напрасно! Он только дёргал меня за рукав и бормотал такую чепуху, что вся кровь у меня застывала. Под конец, когда Гретель лежала белее снега, а ты бредил на кровати, я не выдержала и крикнула ему: «Рафф, где наши деньги? Знаешь ты что-нибудь о деньгах, Рафф? О деньгах в кошельке и чулке, что в большом сундуке лежали?» Но это было всё равно что говорить с камнем… это было…
Голос матери звучал так странно и глаза её так горели, что Ханс снова встревожился и положил ей руку на плечо.
– Успокойся, мама, – сказал он. – Забудем об этих деньгах. Я уже большой и сильный. Гретель тоже очень ловкая и работящая. Скоро мы опять будем зажиточными. Знаешь, мама, для меня и Гретель приятней видеть тебя весёлой и радостной, чем иметь всё серебро, сколько его есть на свете… Ведь правда, Гретель?
– Мама знает это, – ответила Гретель, всхлипывая.
Глава VIЛучи солнца
Волнение детей и поразило и обрадовало тётушку Бринкер, так как оно доказывало их любовь и преданность. Бывает, что красивые дамы в знатных домах вдруг улыбнутся так ласково, что их улыбка озарит всё вокруг. Но далеко ей до той святой материнской улыбки, какой тётушка Бринкер попыталась развеселить своих бедно одетых детей в убогом домишке. Она пожалела, что, не считаясь с ними, так много говорила о своём горе. Она поспешно вытерла глаза и посмотрела на детей так, как может смотреть только мать:
– Ну и ну! Хорошенькие у нас разговоры! А ведь праздник святого Николааса вот-вот наступит! Немудрено, что пряжа колет мне пальцы. Слушай, Гретель, возьми эту монетку и, пока Ханс будет покупать коньки, купи себе вафлю на рынке.