— Их тоже не забудем, отец. Никогда не забудем.
Иволгин отмстил, что днем был у него «братком», а к вечеру состарился до «отца».
— Разрешите, товарищ комбат. Товарищ у меня там остался… — Сержант снова кивнул в сторону поля.
— Конечно, конечно. Иди.
Иволгин шагал от дота теперь уж в полный рост, опустив в левой руке перехваченный посредине автомат. Он нашел Капустина в тот момент, когда санитары уже клали его на носилки.
— Жив, Антон? — Сержант взволнованно склонился над побледневшим лицом солдата.
— Дышу, Кузьмич. А наши вон как легко пошли, — тихо, с трудом сказал Капустин.
Пожилой санитар заторопил Иволгина: «После войны договорите, человека спасать надо».
— Неси. — Сержант пожал безжизненную руку Капустина, а затем долго смотрел им вслед, и тени их давно растворились в темноте, и не видны они были даже при всплесках осветительных ракет.
Да, не вернул он нынче долг другу, вынесшему его когда-то с поля боя. Не он, Иволгин, вынес раненого Капустина, это сделал санитар. Он мог утешить себя мыслью, что на войне у каждого свое место, но легче от этого вряд ли бы стало…
Иволгин вздохнул, закинул автомат на плечо и пошел в сторону затухающего боя.
Сны матери
Она легко поднималась по крутому подъему с тяжелыми ведрами на коромысле, уже взошла на взгорок, когда услышала крик детей. Дети мчались вдоль улицы, подбрасывая вверх кепки и крича: «Война началась! Война началась!» Как будто эта новость их радовала.
А у Петровны потемнело в глазах:
— Деточки вы мои! Да разве можно такое кричать?! Деточки, это же горе на весь свет!
Они остановились возле нее, не понимая, в чем их упрекают, удивляясь замешательству взрослого человека. Не стали они слушать ее дальше, побежали вдоль улицы, подбрасывая вверх кепки.
Мать смотрела им вслед и думала о своем старшем сыне. Он уже почти солдат. Заберут его, поди, на войну…
Ей сорок с небольшим; угловатые плечи, сильные руки, на ногах набухшие от тяжелого труда вены. Вся ее жизнь прошла в заботах о хлебе. А хлеба часто не хватало, и каждую весну дети «цвели»… Вырастила, наконец, помощника, и вот на тебе…
Ей повезло еще, что муж попался хороший, работящий. На гражданской Федор потерял кисть левой руки, вместо правой ступни протез скрипел, но характер у него был комиссарский: «ручку» с мужиками начнет гнать — всех, бывало, обкосит.
Федор уже знал про войну. Из сундука, где вместе с облигациями, сахаром, лекарствами хранились и всякие важные в хозяйстве ценности, он достал затертый учебник географии, присел к столу изучать, очевидно, военный потенциал «германца».
Петровна стояла за его худой спиной, сложив руки на животе, и молчала до тех пор, пока муж не закрыл бережно книгу. Она уважала его слово.
— Одолеем! — твердо заключил Федор.
Но ей хотелось знать больше:
— А Колю нашего заберут?
— Навряд ли.
Николая забрали через две недели. Только и успел парень десятилетку кончить.
Первое время он писал письма из какой-то артиллерийской школы. Мать все думала, что немцев вот-вот остановят, и сын скоро вернется домой. В последнем коротком письме он гордо сообщил, что их школу отправляют на фронт.
Через два дня после этого пришли немцы. Без сражений, без бомбежек, без строгих колонн — скорее по-цыгански: кто в карете, кто пешком, кто верхом на лошади. Они шли волна за волной, бегая из хаты в хату, гоняясь по пути за курами, выискивая без конца, чем бы поживиться. Изредка раздавались выстрелы — не боевая перестрелка, а мародерская стрельба по живности.
Не обошли они и хозяйство Петровны. Она видела из окна, как заскочил к ней во двор плюгавый солдатишка, быстрым взглядом обшарил все углы и заметил пригревшегося под стенкой сарая подсвинка. Мягко ступая, фриц зашел к нему сзади, достал на ходу нож и, примерившись, безошибочно вогнал его поросенку под лопатку.
На всю зиму оставил детей без приправы к картошке.
Немец, захватив подсвинка поперек, уже готов был унести свою добычу, но во двор зашли еще двое. Один — в высокой фуражке, другой, видно, из рядовых, в пилотке, длиннолицый и белесый. Солдат бросил подсвинка, вытянулся по швам. Резкая команда — и его как не было во дворе.
Петровна было оживилась: поросенок останется ее детям. Не тут-то было: немец в фуражке что-то буркнул другому и не оглядываясь пошел к калитке. Длиннолицый легко взял подсвинка за задние ноги и поспешил за офицером.
Немцы оставили в деревне небольшой отряд, соорудили на крыше школы наблюдательный пункт. Денно и нощно торчал там часовой с винтовкой наперевес.
Прошло несколько дней, и однажды глубокой ночью в ее хату постучали. Федор пошел открывать, а она затаилась в предчувствии беды.
— Только не зажигайте лампу. Сначала занавесьте окна, — услышала Петровна и успокоилась: по голосу она узнала бывшего директора школы.
Она ушла в другую комнату, оставила мужчин одних, но их разговор все равно был ей слышен. Антон Сергеевич настаивал, чтобы Федор согласился идти старостой:
— Нам нужны там свои люди, пойми ты, дорогой человек…
— Нет, Сергеич, это не по мне. Окончательно тебе говорю, не могу с ними рядом быть!
И Петровна была согласна с его решением — знала, что когда-нибудь он все равно не выдержит и плюнет фрицу в морду.
— А насчет Ивана договорились значит? — еще раз переспросил Сергеевич перед уходом.
— Договорились. Будет парень ходить.
Иван ее сын, он моложе Николая, и как матери казалось — ловчее. Старший сын — брал больше усидчивостью, трудом, а Ване все давалось легко, все схватывал на лету. Он выделялся в школе способностью к немецкому языку, разговаривал с учительницей на равных, и об этом сейчас вспомнили. Ему надо было побольше вертеться среди немцев, он мог бы снабжать партизан ценной информацией.
За Ивана мать была спокойна. А Коля казался ей не таким везучим в жизни. После того как перестали от него приходить письма, он стал сниться ей почти каждую ночь. И все начиналось одинаково: будто она на сенокосе, ему годика три, не больше; идет дождь. Она собирает граблями сено и кладет в копны. Удивляется: идет дождь, а сено сухое, как порох. А потом вспоминает, что под первой копной оставила Колю, идет за ним, а его нет. Бежит к речке — нигде не видно, вернулась к сосновому бору — где-то плачет, а найти никак не может. Уже не плачет сын, а хрипит совсем рядом отбившимся гусенком, зовет: «Мама!» Но как будто под шапкой-невидимкой. Всю ночь промается, а сына так и не найдет…
Соседка сны толковать не стала, посмотрела только на нее с состраданием и перекрестилась.
Николая зацепило осколком мины уже под Сталинградом. Он только что вернулся с противоположного берега, корректировал там огонь, и сейчас с горячим котелком на коленях рассказывал расчету результаты их ударов.
Они услышали авист мины в самый последний момент и не успели разбежаться по «ровикам». Так получилось, что Николай упал сверху, закрыв собою командира расчета.
Осколки пробили легкие. Теряя сознание, он судорожно греб пальцами мерзлую землю, и с каждым выдохом на его полных губах пузырилась красная пена.
Очнулся Николай в темноте от голосов.
— Я же говорил, что он жив. Понимаете, он жив! — доказывал кому-то командир расчета.
— Да-да. Вы оказались правы, — соглашался кто-то незнакомый. — Но я не уверен, что он доживет до санбата.
— Вы же его не знаете. Я его знаю, а вы ист, — упорствовал командир расчета.
А Николай чувствовал, что умирает. Все его силы ушли, казалось, в эту родную землю, на которой он лежал, и у него действительно не оставалось их даже до санбата. Но так не хотелось умирать среди ночи! Ничего не надо — только бы дождаться белого дня… И он дождался солнца…
Мать ничего этого не знала. В это время второй ее сын, сын, за которого она была так спокойна, неожиданно выдал себя.
…Наши были уже на подходе, уже тихими вечерами доносился в деревню гул канонады. Иван настолько освоился с немцами, что вступил с одним из них в перепалку. Это еще хорошо, что другие в эту минуту отлучились от школы, оставался только хромоногий часовой, он же и кашевар. Подошедшему Ивану он бросил из чана кость, пробурчав по-немецки:
— Голодная собака!
Иван вспыхнул, отшвырнул кость пинком и раздельно произнес ему в лицо на немецком языке:
— Гитлеровский болван, скоро тебя повесим!
— Партизан! — Кашевар схватил за черенок подвернувшуюся лопату и, прихрамывая, бросился на подростка.
Мать крошила топором в сенях бураковую ботву для баланды, когда услышала во дворе топот. В проеме двери пулей проскочил ее сын, легко перемахнул прясло и кинулся в огород. За ним мчался хромоногий кашевар с лопатой в руке. Добежав до изгороди, немец остановился, недоуменно покрутил лопату и отбросил ее в сторону. Привычным движением он достал из кобуры пистолет, хладнокровно передернул затвор.
Мать не помнила, как оказалась возле него… Немец тяжело свалился у ее ног, медленно сползла на землю раскроенная надвое пилотка.
Она затравленно оглянулась назад и увидела в дверях мужа.
— Вовремя ты, мать, выскочила, — заметил Федор, зачем-то застегивая дрожащей рукой воротник косоворотки. — Бросай топор. Поволокли его в желоб. Эй ты, кривопятый, иди помогай, — приглушенно крикнул он в сад, возвращая Ивана.
Немца закопали в пуне, захоронили в желобе прямо под кормушкой.
Все дни до прихода наших Петровна не находила себе места. Ей все казалось, что вот-вот придут немцы и расстреляют ее сына. О том, что расстреляют прежде всего ее самое, она как-то не думала. Ночью она забывалась в коротком сне, просыпаясь при каждом шорохе. С минуты на минуту она ждала грубого стука, чужую речь за дверью.
Деревню освободили в день престольного праздника — на пречистую. И как-то всем сразу стало известно, что Петровна лично уничтожила немца. В ее хате за праздничным столом сидел командир взвода разведки — пожилой строгий офицер с прокуренными до желтизны, тяжелыми усами. Он даже предложил тост за «настоящую мать-героиню». А рядом с ним сидел ее счастливый сын.