— Скажи-ка, кавалер, ты за Фокшаны в восемьдесят девятом году медалью пожалован?
— Пожалован!
— На Рымникском поле, в том же году, серебряный рубль за храбрость и геройство получил?
— Из твоих рук, Александр Васильич!
— Из моих, точно, помню! Герой! Илья Муромец! Добрыня Никитич! Русский! Под Измаилом турку вместе били?
— Вместе, батюшка Александра Васильич, вместе! — не то смеялся, не то плакал солдат. Слезы бесконечной чередой катились по его почерневшим на солнце морщинистым щекам и падали на землю с концов сивых усов…
— А медаль за это молодецкое дело имеешь?
— Как же, имею, в дому на рушнике в святом углу висит, вместе с той, что за Фокшаны дана.
— И тебя, богатыря, Илью Муромца, пороть!.. Да кто посмел! — разошелся фельдмаршал и сурово поглядел на барина.
Тот стоял, опустив голову и вытянув руки по швам.
— Как же ты, Кузьма Ерофеич, героя, что кровь проливал за родную землю, за твоих деток, как же ты собирался розгами?
— Черт попутал, ваше сиятельство! — лепетал барин, трясясь, как осиновый лист.
«Суворов не посчитается с тем, что он благородный, помещик, а возьмет да придумает такое, хоть в петлю после того лезь!» — мелькали в голове у барина недобрые мысли.
— Государыня-матушка, Екатерина Алексеевна, наградила солдата медалями за воинские подвиги, а ты!.. — гремел фельдмаршал.
— Прости меня, окаянного, Александр Васильевич! Засиделся я тут в лесах-болотах, словно медведь дикой, разум потерял.
— Встань, Игнат! Не для чего тебе перед барином на коленях стоять. Такой же ты человек, как и он! — приказал Суворов.
Игнат поднялся.
— А ты, Кузьма Ерофеич, — сказал, нахмурив брови, Суворов барину, — поднеси Игнату Гренадерову, солдату русской армии, чарку хмельного. И меня не обойди, сирого. С дорожки я поослаб, выпью чару вина за твое здравие. Давай, наливай!
Барин засуетился, замахал руками, закричал:
— Девки, где вы? Скорей кувшин с водой, рушник с петухами, чарки тащите сюда да сулею с вином. Живо!
— Ты не командуй, а сам, сам, Кузьма Ерофеич. Из твоих рук мы с героем по чарке примем.
Спустя минуту барин наливал две большие чарки.
Первую он поднес фельдмаршалу, низко кланяясь, изгибаясь дугой. Вторую — с мрачным видом сунул отставному солдату и сквозь зубы процедил:
— Пей!
— Во славу русского воинства! — подсказал барину Суворов.
— Во славу русского воинства! — угрюмо повторил помещик.
— Во здравие твое, Александр Васильевич, — опрокинул Игнат чарку и, крякнув, вытер сивые усы рукавом холстинной рубахи.
Так старинный сказ о Суворове стал нашим достоянием.
ДОРОГАЯ НАГРАДА
Суворов никогда не носил при себе кошелька, но любил награждать солдат деньгами — серебряными рублями и полтинами.
Когда ему приходилось давать такую награду, он говорил адъютанту:
— Дай-ка, братец, целковый богатырю, с тобой дома сочтемся, — и вручал рубль солдату.
Рубли и полтины, полученные из рук Суворова, передавали из поколения в поколение от отца к сыну, от деда к внуку.
Потомки суворовских солдат ревностно следили за тем, чтобы суворовский рубль или полтина хранились в доме на самом почетном месте.
Хотя со дня смерти полководца прошло более полутораста лет, однако память о нем жива среди советских людей. И жива она благодарностью народа к великому предку, поднявшему свой голос в защиту простого мужика в суровый век крепостного гнета.
Это он, Суворов, не побоялся заявить царям: «Солдат дороже всего». Это он учил: «Каждый солдат свой маневр понимать должен». Это он называл своих солдат «братцами», «детушками», «чудо-богатырями русскими».
«Ты — русский, ты все умеешь!» — этими словами вселял он веру в свои силы в русских солдат.
Вот почему так бережно хранятся до наших дней эти рублевики и полтины.
Отыскивая суворовские памятные вещи, как их называют — реликвии, я не один раз слышал, что в Ленинграде у какого-то коллекционера хранится суворовская полтина. Признаться, я очень хотел найти ее. Говорили, будто она имеет интересную историю.
Однажды я и несколько моих товарищей офицеров собрались провести вечер у нашего старого знакомого, известного оружейника, полковника в отставке Владимира Иеронимовича Маркевича. Всех нас объединяло увлечение военной историей родной страны.
Совсем недавно полковник написал книгу. В ней живо и увлекательно излагалась история охотничьего оружия. Мы все читали книгу. Она нам понравилась. Теперь, находясь в гостях у автора, мы рассчитывали услышать от него какую-нибудь занимательную историю, которая не попала на страницы книги, но могла развлечь нас, доставить нам удовольствие.
Разговорившись о судьбе суворовских рублей и полтин, я посетовал на то, что никак не нападу на след одной такой награды.
— Не той ли, что находится у меня? — спросил, улыбаясь, полковник.
Я сначала даже растерялся, но, быстро придя в себя, напустился на него:
— Выкладывайте свою историю сейчас же, нечего таить ее от людей!
Наш хозяин рассмеялся, достал из ящика письменного стола объемистую клеенчатую тетрадь и, полистав ее, предложил послушать небольшую историю о пребывании Суворова на Кубани.
— Так, рассказец! — скромно назвал он свои записи. — Вот послушайте.
И мы услышали историю о суворовской полтине.
Камыши догорали…
Солдаты рубили кустарник, выжигали желто-рыжие заросли вдоль берегов Кубани. Сизо-черные лохмотья дыма плыли по низине, медленно поднимаясь над ленивыми языками пламени. Огонь с хрустом и треском пробегал по пучкам промерзшего прибрежного камыша.
Командир Кубанского корпуса, генерал-поручик Суворов скакал вдоль берега и видел: куда ни глянь, всюду трудятся солдаты.
В одном месте они насыпали земляные валы, в другом копали рвы, дальше, вверх по реке, воздвигали засеки, прокладывали дороги.
— Знать, не ошибся я, устроив работные армии! — думал Суворов, видя, как вдоль бурной реки многие сотни людей сооружали задуманный им «Кубанский кордон».
Стоял февраль 1778 года.
Зима в этом году выдалась без снега, с легкими морозцами. На речках вода никак не могла замерзнуть, но в открытой степи дули холодные ветры, целыми днями хлестали дожди.
Обозы с воинскими припасами задерживались на разбитых ненастьем дорогах. Телеги с грузами тонули в грязи по спицы.
Суворова не останавливало ни бездорожье, ни ненастье, ни затяжные дожди.
«Надо спешить! Враги не спят! Они могут высадить свои войска в устье Кубани, ударить через степь на Дон, отрезать Крым и — прощай тогда Черное море! А без него не жить нам! Еще царь Петр воевал его, Черное море!» — мелькали в голове Суворова тревожные мысли.
В декабре 1777 года генерал-поручик Суворов принял Кубанский корпус.
Весь январь следующего года он осматривал линию постов по берегу Азовского моря, от устья Дона до устья Кубани, изучая край.
Командир корпуса видел: на юг от Дона расстилались безлюдные степные просторы.
Турки не уставали подстрекать горцев к набегам на донские казачьи станицы.
У самого устья Кубани, на полуострове Тамани, стояла турецкая крепость. Турки грозились высадить свои войска и пожечь приазовские степи.
Все это знал Суворов и решился на смелый шаг.
— Нет, не строить дальше задуманную светлейшим князем Потемкиным Азово-Моздокскую укрепленную линию, — доказывал он офицерам своего корпуса. — Там, за рекой Кубанью, ближе к Кавказскому хребту должны мы завязать узелок на шее у турка!
Офицеры не понимали, что «затевает», как говорили они, их новый командир корпуса.
А он, пылкий, нетерпеливый, требовал мгновенного исполнения своего замысла.
— Кубанский кордон безотлагательно начнем строить! — говорил он. — Правый фланг линии светлейшего перекинем верст на триста на юг, в степи, от устья Дона к устью Кубани.
Три тысячи солдат выделил командир из своего корпуса на постройку Кубанского кордона. Две «работные армии» в семьсот человек строили, остальные солдаты охраняли работающих от набегов.
Суворов сам руководил работами. Целыми днями носился он на своей низкорослой лошадке от одной работной армии к другой, от заставы до заставы, от пикета к пикету. Он разъезжал по всей линии, от Тамани до устья Лабы, где подбадривал уставших, где отменял неудачный приказ, где делал разнос нерадивым.
Однажды в теплый мартовский день заехал он далеко на север, к самой Кавказской линии, и стал на дневку в станице подле крепости Кизляра. Станица та село не село — стан, становище. Кругом вал земляной, а по-за валом хатки — мазанки, из глины сбитые, соломой крытые, белым белые, словно утицы белоперые с желтым хохолком.
По валу вестовые стоят, махальщики, дневальные с ружьем, шашкою, закубанца стерегут, не набежали б на станицу из степей-гор, не пожгли б ее, не пограбили. В хатках казаки живут, хлеб сеют, ружья из рук не выпускают, стерегут рубежи родной земли.
Суворов приехал в станицу. Зашумел станичный народ. Такое событие. Корпусной командир, большой генерал, победитель турок — в казачьей станице.
К дому, где остановился на ночлег генерал, пришли старики казаки, соратники Суворова. Они несли хлеб-соль почтить дорогого гостя.
Суворов принял подношение, поцеловал пшеничный каравай, поблагодарил стариков за внимание.
— Никак Кайдаш, старый волк! — вгляделся он в крепкого еще казака в широких синих шароварах, белой холщовой рубашке и черной папахе на голове.
— Так точно, Николай Иванов Кайдаш! — осклабился казак, вытягивая руки по швам.
— Евтюх Козулин, ты?
— Я, Евтюх Козулин! — стал рядом с Кайдашем еще один старый казак с горящими радостью глазами.
— Никифор Галайда? — удивлялся генерал. — Да что вы, братцы, побойтесь бога! Что мы, под Козлуджей? И ты, Калистрат Моргун, тут?
— Точно так, тут я! — мощным басом загудел рослый казачина с выбивающимся из-под высокой папахи седым чубом.
— Э, да здесь старых знакомых — пруд пруди! Чай, награждал я вас за службу верную, за отвагу, за мужество?