Пожаловался, хворают сильно солдаты, не привыкли к здешним местам. Лекарей мало, лекарств того меньше. А травушки-муравушки, разные там корешочки да листочки, ой, как помогут! Собрать бы их побольше, а некому.
Так говорили часа два. Старик отважился и рассказал, как поспорил со старухой — какой обед готовить, господский ли, или щи да кашу.
Суворов смеялся.
— Ты, я вижу, умен! Знаешь, дисциплина — мать успеха! Угадал! Щи да каша, самая господская еда нашему брату, солдату.
Поблагодарив хозяев за хороший обед, он вышел из хаты. На улице его ждали мужики. Впереди стояли старики, солдаты-ветераны: кто в поношенном мундире, кто в крестьянском одеянии. У многих на груди виднелись боевые награды — за Очаков, Измаил, Прагу.
Увидев фельдмаршала, старики сняли шапки и низко поклонились. Суворов ответил на их поклон. Солдаты, будто по команде, вскрикнули:
«Здравия желаем, отец родной!» А «отец родной», не торопясь, шел, весело шутил, разговаривал со старыми солдатами, пока не перешел через мосток, а там, совсем рядом, штаб. Простился Суворов с народом и скрылся за дверью дома.
Случилось это, говорят, в субботу. На другой день с утра пораньше, до обедни, к хате Петра Нагорянского пришел солдат-гренадер. Мундир на нем, будто только от каптера, пуговицы начищены, огнем горят, бляха на ремне светит, что тебе солнце красное. Кивер у гренадера тоже на ремне, ветром не сдует. Крикнул он Петра Нагорянского:
— Выдь сюда, старичок!
Тот вышел.
— Что за вахт-парад перед окнами моей хаты? — спросил.
— А такой, брат, вахт-парад, что фельдмаршал, граф Рымникский Александр Васильевич Суворов зовет тебя с твоею женою прибыть к нему сегодня в пять часов пополудни на обед!
Петр Нагорянский хоть и не труслив был, но тут оторопел.
А вестовой, словно не замечая растерянности старика, обернулся и громко да грозно так выпалил:
— Понимаешь, кто зовет? Фельд-мар-шал! Приберись как положено.
Сказал и ушел.
— Что станем делать, старая? — спросил с опаской Петро свою жену.
— А что станем делать, старый! Наденем мундир, начистим поярче пуговки и пойдем, отобедаем, как промежду добрых соседей принято.
Герой Измаила снова надел свой старый солдатский мундир и вместе с женою вышел из дому. Соседи проводили их, будто они уезжали из Тимановки в чужие края, надолго. Но не прошло и десяти минут, как они подошли к дому, где жил Суворов. Там, у самого крыльца, стояли ординарцы и солдаты-песенники. Совсем близко от них шумели деревенские парни и девушки. Они знали, генерал любил слушать по воскресным дням, как поют солдаты. А пели они хорошо и веселые и заунывные песни. Случалось так, что генерал не выдерживал и сам подпевал.
Подошли муж с женой к крыльцу. Навстречу им вышел, весело улыбаясь и приветствуя, сам старый полководец и громко, чтобы все слышали, сказал:
— Здравствуй, кавалер Нагорянский, и ты здравствуй, солдатская жена, Марфа Сидоровна!
— Здравия желаем! — ответил молодецки Петро и застыл, словно услышал команду «Смирно». А солдатская жена, Нагорянчиха, сделала поклон и, подхваченная фельдмаршалом за руку, проплыла павой в штаб.
— Идем, Петро! — кивнула она мужу, скрываясь в дверях каменного дома.
— Ну, баба! — буркнул себе под нос гренадер и пошел вслед за женой.
Сразу сели за стол. Суворов угощал стариков, словно родных. Обед был простой: те же щи и каша да воскресный пирог, да горилка по чарке, по другой.
Поели щи с пирогом.
Фельдмаршал взглянул на гостью:
— Как щи, по нраву ли, Марфа Сидоровна? — спросил.
— Пирог хороший, нечего бога гневить, а щи у меня, не обессудь, наваристей!
Суворов рассмеялся.
— Спасибо за правду! Подвел меня повар Петька, уж я ему наказывал не жалеть сала. Говорил, хозяйка придет из знающих знающая, экзамен устроит. Подвел-таки, подлый!
Кашу Марфа Сидоровна одобрила:
— Рассыпчата, зерно к зерну. У меня и то не кажен раз такая получается.
Обед окончился, поговорили о том, о сем, стали расходиться. На прощанье Суворов подарил солдату рубль серебром.
— Не обессудь, унтер! — сказал. — Носи в память нашей встречи. Ты достоин большего за свою службу Родине, да долги хлопоты перед царем. Носи! Если кто обижать тебя станет, скажи мне, накажу обидчика.
Весть о том, что Петро Нагорянский гостевал у фельдмаршала, облетела Тимановку и все деревни верст на двадцать в округе. Когда Петро проходил по улице, все мужики снимали перед ним шапки. На что — гордец на все село — лавочник, и тот, видя через раскрытую дверь Петра, выходил на улицу и звал его в лавку посмотреть товары.
— Дешево отдам, Петро Никифорович, со скидкой против других. Ты теперь у нас знаменитый, могу и в кредит отпустить.
А помещик граф Потоцкий, узнав о событии, зазвал старика к себе и долго выспрашивал, о чем говорил с ним Александр Васильевич и как принимал его.
Спустя несколько дней Суворов прислал Нагорянскому сшитый полковым портным мундир. С той поры старику не давали покоя:
— Уважь, да уважь, Петро Никифорович! Заглянем в шинок!
Даже сельский староста побаивался его и первый здоровался с ним.
Да не из тех был Петро Нагорянский, чтобы занестись. Не закружилась его голова, и в шинок он ходил разве что на Николу зимнего да на Николу весеннего, а в остальные дни — ни-ни!
Петро Нагорянский хранил подаренный Суворовым серебряный рубль до последних своих дней. Он считал его великой наградой. Этот рубль вместе с медалями Петра, его сына и внука сохранялись в семье Нагорянских как самое дорогое наследие…
Года за два, за три перед Крымской войной внук Суворова, Александр Аркадьевич, поехал на юг, в места, где жил когда-то его великий дед. Он хотел собрать все, что напоминало о делах его славного предка, хотел поговорить со старыми суворовскими солдатами, доживавшими еще свой век по селам и деревням вокруг Тульчина, записать их воспоминания о Суворове.
Александр Аркадьевич побывал в городе Тульчине, в знаменитой суворовской земляной крепости «Пражке», где в 1796 году его дед обучал русские войска, как побеждать врагов. Он объездил все места, где еще оставались заросшие лебедой и крапивой построенные солдатами Суворова земляные сооружения. Они хорошо сохранились. По ним опытный глаз военного мог легко восстановить, что происходило здесь лет шестьдесят пять назад.
Однажды рано утром к хате Нагорянских пришел сельский староста. Он приказал хозяину, отставному солдату Феодосию Нагорянскому, внуку давно уже умершего гренадера, собраться и идти к графу Потоцкому.
— Там тебя ждет генерал из Санкт-Петербурга, внук самого Суворова! — с важностью произнес староста.
Феодосий не заставил себя ждать, быстро собрался и заспешил к помещичьим палатам.
Генерал встретил его любезно, попросил показать подарок Суворова — серебряный рубль. Он осмотрел монету, почитал вслух надпись на ней: «Екатерина вторая императрица и самодержица всероссийская 1775 год».
— Дорога тебе память? — спросил генерал старика.
— Дорога! Мой дед получил ее из рук самого Суворова. Случались у нас в дому тяжелые дни, приходила лиходейка-нужда. Никто не потратил суворовского рубля.
Генерал похвалил старика, что так бережет суворовскую награду, и попросил:
— Уступи ее мне. Я хорошо заплачу тебе. Дам двадцать пять рублей ассигнациями. Деньги большие, пригодятся в хозяйстве.
Старик наотрез отказал.
— Мне не надо никаких денег. Не оценить этой высокой награды. Как мне отцом завещано, так и я завещаю моему потомству: сохранить навечно в нашей семье.
Ни уговоры графа Потоцкого, ни доводы сельского старосты, ни слова офицеров, сопровождавших внука великого полководца, не помогли. Старик стоял на своем. Он крепко сжал в руке серебряный рубль, потупил взор и, отвернувшись к окну, молчал.
— Ладно, если ты так крепко хранишь свой дар, прими от меня в награду вот этот рубль и храни его так же, как хранишь рубль моего деда, а заодно возьми и двадцать пять рублей, — сказал генерал.
Так остался в семье Нагорянских серебряный рубль, подарок Суворова.
…Настали тревожные дни 1918 года. Враги молодой Советской республики бросали свои войска против немногочисленных еще полков Красной Армии, против героических отрядов партизан. По всей стране жарким пламенем пылала кровавая гражданская война.
Дошла она и до Тимановки. Старший сын Никиты Яковлевича Нагорянского, потомка суворовского гренадера, комсомолец Иван, ушел из села с отрядом Красной гвардии.
— Иду, отец, защищать Советскую власть! — сказал он, прощаясь с родными.
Отцу с матерью нельзя было оставаться дома, в родном селе. Богатеи и кулаки втихомолку грозились.
— Погоди, скоро рассчитаемся с тобою.
— …Собрал я свои пожитки, — рассказывал Никита Яковлевич, — и запрятал их в укромных углах своего двора: что в подпол, что в клуню, что закопал в землю, а сам со старухой и двумя меньшими сынами ушел в Тульчин, а потом в Винницу, к дочке. Укрепилась наша, рабоче-крестьянская власть. Вернулись мы в Тимановку, откопали свое богатство, а вот самое дорогое, боевые награды дедов и суворовский рубль, так и не нашли. Изменила мне память. Как ни старался, не мог вспомнить, куда спрятал. Много раз принимался отыскивать, переворошил весь двор, никаких следов, как в воду канули…
Все это рассказал мне старый колхозник во время моей первой с ним встречи в 1947 году.
Я предложил ему поискать реликвии его предков. Старик охотно согласился, и мы вместе пошли в обход по усадебному участку, заглядывая во все уголки. Никита Яковлевич вспоминал:
— Здесь вот, под завалинкой хаты, лежал в земле сундучок с добром. Откопал его. Здесь, в клуне, глубоко, глубоко- хранился еще один сундучок, с вещами сынов. Тоже нашел. На погребице кой-что схоронил. Опять-таки нашел. Все отыскал. Одного не припомню, куда сунул железный ларчик с медалями.
Обойдя весь участок, мы решили копать. Никита Яковлевич указывал место, куда он мог, по его мнению, запрятать свой ларец, я брался за лопату и копал. Так мы проверили много «подозрительных мест», но медалей не нашли.