Кукла была сделана из шелухи банановых листьев, сшитых обрывками золотой нити, которая когда-то украшала свадебное сари ее матери. У нее были угольные глаза и длинные черные волосы, сделанные из гривы любимого водяного буйвола ее отца.
Каждую ночь мать Лайлы втирала масло сладкого миндаля в шрам на ее спине, и каждую ночь Лайла замирала, объятая ужасом. Она боялась, что если мать будет давить слишком сильно, то она расколется пополам. Поэтому она сжимала в руках свою куклу, но не слишком крепко. В конце концов, кукла была похожа на нее: такая же хрупкая.
– Знаешь, что у тебя общего с этой куклой, милая? – спросила ее мать. – Вы обе созданы для того, чтобы быть любимыми.
Для Лайлы эта кукла была обещанием.
Если она может полюбить то, что сшили нитками, значит, и ее кто-нибудь полюбит.
Когда ее мать умерла, девочка повсюду таскала с собой куклу. Она брала тряпичную подругу на танцевальные тренировки, чтобы игрушка могла выучить те же движения и чтобы с каждым резким ударом каблука и движением запястья вспоминать свою мать. Она относила куклу на кухню, чтобы она могла научиться гармонии специй и соли. Каждую ночь, когда Лайла прижимала куклу к себе, она чувствовала, как ее собственные эмоции и воспоминания прокручиваются у нее в голове, как сон, который никогда не кончится, и хотя девочка сильно горевала, к ней никогда не проходили кошмары.
Однажды утром Лайла обнаружила, что кукла исчезла. Она бросилась в гостиную… но было уже поздно. Ее отец стоял у очага, наблюдая за тем, как алое пламя пожирает куклу, выжигая угольные глаза, и уничтожает темную косу, такую же, как Лайла обычно заплетала себе. В комнате пахло гарью. Все это время отец даже не смотрел на нее.
– Рано или поздно твоя кукла все равно бы развалилась, – сказал он, скрестив руки на груди. – Так зачем хранить всякий бесполезный хлам? Кроме того, ты уже слишком взрослая для игрушек.
С этими словами он вышел из комнаты, а она осталась стоять на коленях перед огнем. Лайла не отводила взгляда, пока кукла не превратилась в горстку пепла с обрывками золотой нити. Ее мать ошиблась. Они с куклой были созданы не для того, чтобы их любили, а для того, чтобы их сломали.
После этого случая Лайла перестала играть в куклы. Но, несмотря на все усилия отца, она не переставала повсюду носить с собой свою собственную смерть. Даже сейчас ей достаточно было лишь посмотреть на свою руку, где насмешливо переливалось гранатовое кольцо.
Лайла стояла в импровизированном ледяном морге: единственная живая девушка во всей комнате. Сегодня на ней было траурное черное платье. Рядом стоял маленький столик, на котором лежали ручка, пергамент и бриллиантовое колье, подаренное Северином. Ей казалось неправильным склоняться над этими девушками, не сняв такого экстравагантного украшения, даже если на самом деле оно являлось всего-навсего вычурным ошейником.
Мертвые девушки, снятые со стен грота, были разложены на девяти ледяных плитах. В тусклом свете Сотворенных фонарей они выглядели так, словно были сделаны из фарфора. Эти несчастные напоминали чересчур любимые игрушки, с которыми играли так много, что их жемчужно-белые сорочки покрылись пятнами, тонкие сорочки были изодраны в клочья, а короны, надетые на их головы, сбились набок и запутались в заледеневших пучках волос. Это ощущение проходило, стоило только посмотреть на их руки. Или, скорее, на их отсутствие.
Лайла с трудом подавила приступ тошноты.
Потребовалось собрать всех слуг Дома Даждьбог, Дома Ко́ры и Дома Никс, чтобы снять девушек с ледяных стен. Мастера Творения, привезенные из Иркутска, создали морг, а садовники Дома Ко́ры, специализирующиеся на ландшафтном искусстве, вырастили ледяные цветы, которые излучали тепло, но при этом не таяли. Кроме того, из Иркутска вызвали врача, священника и полицейского, чтобы провести последние обряды и опознать тела, но они должны были приехать только через несколько часов, и Лайла воспользовалась этой возможностью, чтобы остаться наедине с девушками. Остальные думали, что она хочет все задокументировать, но истинная причина текла по ее венам. Кровь Лайлы позволяла ей сделать то, что было недоступно для всех остальных: понять этих несчастных.
– Лайла – не мое настоящее имя, – прошептала она, обращаясь к мертвым девушкам. – Я назвалась так, когда ушла из дома. Уже много лет я никому не говорила своего настоящего имени, но так как я не уверена, что мы сможем узнать ваши… Надеюсь, эта тайна принесет вам покой.
Она обошла всех девушек, прошептав каждой из них свое настоящее имя… имя, которое дала ей мать.
Закончив, она повернулась к ближайшей девушке. Как и у всех остальных, у нее не было рук. На ее голове тускло поблескивала корона, и в некоторых местах к проволоке еще цеплялись заледеневшие лепестки. Лайла вытащила кусок ткани из корзины, стоявшей у ее ног. Ей было стыдно за то, что она собиралась сделать, и она старательно отводила от покойницы виноватый взгляд. Искаженные черты девушки напоминали ей юную Зофью: легкий намек на заостренный подбородок, тонкий нос, высокие скулы и почти эльфийские уши. Эта была слишком молодой, но могла бы стать настоящей красавицей, если бы ее жизнь не оборвалась так рано.
Лайла закрыла лицо девушки тканью, и ее глаза защипало от слез. А затем Лайла прочла ее.
Она начала с проволочной короны: холодный металл обжигал ей руку. Ее способности всегда были переменчивыми. Воспоминания – образы, звуки, эмоциональные впечатления – предмета задерживались на его поверхности в течение месяца, прежде чем исчезнуть. После этого оставались лишь призрачные впечатления от момента или эмоции. Лайла могла ощущать их текстуру: шероховатую корку паники, тягучий шелк любви, шипы зависти, непробиваемый лед горя. Но иногда – когда эмоция все еще была сильна – она будто проживала это воспоминание, чувствуя, как его тяжесть давит на ее плечи. Именно так произошло с четками Энрике: она словно стала свидетельницей давно прошедшего события.
Лайла нерешительно закрыла глаза и коснулась короны. В ее голове зазвучала пронзительная мелодия. Призрачная и необъятная, как песня сирены, которую слышит очарованный моряк за несколько секунд до своей смерти.
Лайла отдернула руку и открыла глаза. Проволока была взята из какого-то инструмента, вроде виолончели или арфы.
Затем пальцы Лайлы скользнули по ткани, скрывавшей изуродованное лицо девушки и странные символы, вырезанные на ее коже. От этой мысли у Лайлы сжалось сердце… тот, кто это сделал, не видел в них людей – лишь инструмент для своих целей, вроде бумаги или пергамента.
Она не хотела видеть, но это было необходимо.
Лайла дотронулась до бретельки изодранного платья. В тот же момент у нее во рту появился привкус крови. Мощь последних мгновений жизни девушки пронзила ее сознание, словно гроза…
– Пожалуйста! Пожалуйста, не надо! – кричала девочка. – Мой отец – Моше Горовиц – ростовщик. Он может заплатить любой выкуп, который вы попросите, клянусь вам, пожалуйста…
– Тише, моя дорогая, – сказал пожилой мужчина.
По коже Лайлы пробежали мурашки. Голос мужчины был добрым, как будто он успокаивал капризного ребенка. Но Лайла чувствовала холодное острие ножа, словно он был приставлен к ее собственному горлу. Она ощутила во рту фантомный вкус крови: тот же железный привкус, который, должно быть, чувствовала эта девушка. Должно быть, она поняла, что происходит, и слишком сильно прикусила свой язык.
– Дело не в деньгах. Речь идет о бессмертии… мы – сотворенные существа, превзошедшие своего создателя. Так почему бы нам не стать равными Ему? Твоя кровь ляжет в основу великой цели, и ты станешь божественным орудием.
– Почему именно я? – всхлипнула девочка. – Почему…
– Не плачь, мой цветок, – сказал мужчина. – Я выбрал тебя, потому что никто не станет тебя искать.
Лайла схватилась за горло, хватая ртом воздух.
На мгновение ей показалось как будто… она коснулась своей шеи и посмотрела на кончики пальцев, ожидая, что они будут покрыты кровью… но они были чистыми. Это было просто воспоминание из далекого прошлого, достаточно сильное, чтобы захватить всю ее личность. Лайла с трудом сдержала слезы. Если она заплачет, то уже не сможет остановиться.
Хотя ледяные цветы согревали помещение, Лайла никак не могла унять дрожь. Когда Энрике поделился результатами своих изысканий по поводу странных символов, он объяснил им, что, по его мнению, они предназначены для жертвоприношений… и он был прав. Она никак не могла выбросить из головы голос пожилого мужчины. Должно быть, это был патриарх Падшего Дома, и она сразу возненавидела тошнотворную доброту, которая звучала в его словах. Она не имела ничего общего с безразличием доктора, явившегося в катакомбы.
Вцепилась в край ледяной плиты, Лайла чувствовала, как тяжело вздымается ее живот. Она вспомнила признание Ру-Жубера:
Папаша доктора – плохой человек.
Тогда они решили, что отец доктора когда-то был патриархом Падшего Дома. Это звучало так глупо. «Плохой человек». Так мог бы сказать ребенок. Но эти девушки, их изуродованные лица, лед… это не вписывалось в рамки слова «плохо». Лайла всегда считала, что изгнание Падшего Дома связано с борьбой за власть. Они хотели восстановить Вавилонскую башню и завладеть силой Бога, но все, чего они добились – это изгнание. И все же он принес этих девушек в жертву, отрубил им руки, и ради чего? Нужно было это выяснить.
С колотящимся сердцем Лайла протянула руку к другой девушке. Потом к еще одной, а затем к следующей. Она считывала их прошлое, находясь в полном оцепенении. В ее голове раз за разом вспыхивали одни и те же слова:
Ты станешь божественным орудием. Никто не станет тебя искать.
Патриарх искал девушек, которых не существовало в глазах остального мира, чьи языки звучали для глухих ушей, чьи дома были отодвинуты на самый край общества, в тень, где их невозможно было заметить. Какая-то часть Лайлы горячо надеялась, что он еще жив: тогда она показала бы ему, что такое месть.