При мысли о том, что к этому столу привязывали людей и вскрывали им внутренности, у Фабиолы свело живот.
Янус подвел к столу Секста.
– Стрела? – негромко, но властно спросил он.
– Да, – пробормотал раб, послушно наклоняя голову для осмотра. – Я сам вырвал ее.
Янус неодобрительно цокнул языком и начал прощупывать пустую глазницу, разыскивая другие повреждения.
Секунд заметил удивление Фабиолы.
– Когда наконечники выходят наружу, они повреждают плоть. Оставляют рваные и очень опасные раны, – объяснил он. – Раны от ножей и мечей куда чище.
Она сморщилась. Ромул!
– Мы в легионах видели и не такое, – пробормотал Секунд. – Война – дело жестокое.
Тут Фабиола едва не потеряла сознание.
– Что случилось? – заволновался Секунд.
Почему-то Фабиола не смогла скрыть от него правду. Боги дважды свели ее с Секундом за несколько дней; ветеран должен был ее понять.
– Мой брат был в Каррах, – объяснила она.
Секунд смерил ее удивленным взглядом.
– Как это случилось? Разве он принадлежал Крассу?
Конечно, он знал ее прошлое. Знал, что она была рабыней. Фабиола тревожно покосилась на Януса и Секста, но те были заняты своим делом и ничего не слышали. Лекарь уложил раба на стол и начал смывать с его лица кровь влажной тряпкой.
– Нет. Он сбежал из Лудус магнус и вступил в армию.
– Раб служил в легионе? – рявкнул Секунд. – Это запрещено под страхом смертной казни!
Но Ромула не разоблачили и не казнили, подумала Фабиола. Брат был не глупее ее. Он наверняка нашел какой-то выход.
– Он был с галлом, – продолжила она. – Гладиатором-чемпионом.
– Понятно, – задумчиво ответил ветеран. – Если так, они могли вступить в когорту наемников. Там требования ниже.
– Ромул был храбрым! – обиженная его словами, огрызнулась Фабиола. – И мог утереть нос любому легионеру!
– Я поторопился с выводами, – покраснев, ответил Секунд. – Если этот мальчик похож на тебя, то у него должно быть львиное сердце.
Но Фабиола не успокоилась.
– Посмотри! – Она показала на Секста. – Он раб. Но защищал меня даже тогда, когда его тяжело ранили. И то же делали остальные, пока их не убили.
Секунд поднял руки, показывая, что сдается.
– Я имел в виду не это. – Он посмотрел ей в глаза. – Рабам позволено почитать Митру. Вместе с нами. Как равным.
Тут уже смутилась Фабиола. Секунд оказался непохожим на большинство граждан Рима, которые относились к рабам как к животным. Даже после манумиссии мало что менялось; она привыкла к высокомерным взглядам аристократов, знавших о ее прошлом. Фабиола от души надеялась, что ее дети – если их ей даруют боги – не будут страдать от того же унижения.
– Что ты имеешь в виду?
– Основные догматы нашей религии – правда, честь и смелость. Этими качествами может обладать каждый – и консул, и простой раб. Для Митры все мы – братья.
Мысль была чуждая и невероятная; Фабиола никогда такого прежде не слышала, но ей это очень понравилось. В Риме рабам позволяли почитать богов, но признать их равными себе для хозяев было немыслимо. Место рабов в обществе оставалось прежним – на самом дне. Единственными, кто мог попытаться изменить положение, были жрецы. Но сытые и холеные священнослужители городских храмов были всего лишь устами государства: они никогда не высказывали подобных идей. Ведь это грозило нарушением статус-кво – порядка, позволявшего десяткам тысяч аристократов и простых горожан править сотнями тысяч рабов. Неужели бог – солдатский бог – может видеть то, что скрыто за обликом раба? Поразительно…
Фабиола подняла голову и посмотрела в глаза Секунду.
– А женщины? – спросила она. – Им можно почитать Митру?
– Нет, – ответил он. – Это не разрешается.
– Почему?
От ее дерзости у Секунда напряглась челюсть.
– Мы солдаты. А женщины – нет.
– Я сегодня дралась! – пылко заявила Фабиола.
– Это не то же самое, госпожа, – бросил он. – Так что не требуй от нашего гостеприимства слишком многого.
Глава IXЗнамения
Маргиана, зима 53/52 г. до н. э.
За время болезни Пакор, казалось, сильно постарел. Его обычно смуглая кожа так и не обрела прежнего здорового цвета, а отливала восковой бледностью, подчеркивавшей впалые щеки и появившуюся обильную седину в волосах. Парфянин страшно исхудал, его прежняя, подогнанная по фигуре одежда теперь болталась, как мешок, на костлявом теле. Но самое главное, он остался в живых. Это само по себе было чудом. Несмотря на изнурительные приступы сильнейшего жара и озноба, несмотря на то что из ран все еще временами продолжал сочиться грязно-желтый, ядовитый даже на вид гной, Пакор не сдавался. Судя по всему, скифион убивал не каждого. Но спасло парфянского военачальника не только и не столько его крепкое здоровье, а в первую очередь огромное лекарское умение гаруспика и драгоценный мантар, которым тот его пользовал.
И помощь Митры, думал Тарквиний, глядя на стоявшую в углу на алтаре статуэтку. Он много часов молился перед нею на коленях, стараясь при этом, чтобы командир легиона видел его, если мог. Пакор все еще часто впадал в горячечный бред, но даже в этом состоянии воспринимал происходившее рядом с ним и не мог не оценить преданность лекаря почитаемому им богу. Тарквинию удалось выудить из командира кое-что о тайных ритуалах, которые парфяне проводили в храме Митры. Гаруспик внимательно слушал, впитывая ценную информацию. Теперь ему было известно, что статуя изображала Митру в тот момент, когда он в той пещере, где родился, убивал первозданного быка. Осуществив тавроктонию, бог передал жизненную силу быка на благо человечества. Как и любое убийство, заклание быка не могло остаться безнаказанным – потому-то Митра, вонзая нож в горло животного, смотрел в сторону.
Тарквинию удалось выяснить, что существовали следующие ступени посвящения: ворон, скрытый лев, солнечный вестник и, высшая ступень, отец. Пакор также обмолвился, что для последователей Митры очень важно самопознание и самосовершенствование, а также расположение звезд. Митру в небе символизирует созвездие Персея, а быка – созвездие Тельца. К досаде Тарквиния, ему не удалось больше ничего выудить у парфянина. Даже тяжелейшая болезнь не заставила Пакора раскрыть какие-либо серьезные тайны митраизма.
Тарквиний понимал, что шансов выяснить что-то еще у него не много. Хотя командир и отступил от порога смерти, но до выздоровления ему было еще далеко. Зато опасность со стороны Вахрама не только не уменьшилась, но и стала возрастать. Он хорошо знал, какие усилия прикладывал Тарквиний, для того чтобы помочь Пакору; как ни странно, приземистый примпил воспринимал действия Тарквиния так, будто тот сознательно вредил ему. Причина для этого могла быть только одна, решил гаруспик. Вахрам желал смерти Пакора – ведь тогда командование Забытым легионом перешло бы к нему.
От мысли о таком развитии событий Тарквинию становилось страшно. Упрямый Вахрам поддавался его влиянию куда меньше, чем прочие воины легиона. Однако же, как и большинство, он был суеверен и, опасаясь Тарквиния и реакции войска, никак не мог набраться смелости самолично расправиться с Пакором. Вахрам хотел точно удостовериться, что злодеяние не выйдет боком ему самому. Он каждый день донимал гаруспика расспросами. Тарквиний же, постоянно занятый приготовлением лекарств, перевязками и переменой постели, ловко отделывался вежливыми отговорками. К счастью для него, командир теперь большую часть времени пребывал в сознании, и Вахрам не мог слишком откровенно наседать на гаруспика.
Гнев примпила проявлялся все чаще, но пока что он ограничивался лишь высказываниями насчет Ромула и Бренна. Вахрам знал, насколько друзья дороги Тарквинию, и при любой возможности издевательски прохаживался на их счет или принимался говорить о том, что их ожидает верная гибель, – такой путь он выбрал для того, чтобы вывести из равновесия обычно невозмутимого гаруспика. Поток угроз, оскорблений и намеков Тарквиний остановить не мог: Вахрам сейчас был слишком опасен для того, чтобы пытаться возражать ему.
Тарквиний не имел никакого представления о том, что происходит с его друзьями, и от этого ему было очень тяжело. Ни один из стражей не осмеливался сказать ему ни слова, боясь страшной кары. К тому же они привыкли побаиваться и его самого. В результате гаруспик все это время жил в полном одиночестве. Даже слуги не решались разговаривать с ним. Однако его не столько удручало безмолвие, сколько изоляция. Большинством своих успехов Тарквиний был обязан наблюдению за тем, что происходит вокруг, а теперь его лишили возможности следить за природой и людьми.
Клочок неба, открывавшийся из внутреннего двора дома Пакора, редко одаривал его какими бы то ни было сведениями – там вообще ничего не было видно, кроме разве что случайного порыва ветра. У него не было даже курицы, не говоря уже о баране, чтобы принести жертву. Сам того не сознавая, Вахрам почти полностью свел на нет возможности Тарквиния провидеть настоящее и предсказывать будущее. Ему остался один-единственный путь – смотреть на горевший в спальне Пакора огонь. Для того чтобы заниматься этим, лучше всего подходила поздняя ночь, когда командир спал, а слуги и стражники расходились кто на кухню, кто в караулку. Гаруспик позволял огню в очаге догорать и разглядывал игру искр на угольях – подчас там можно было увидеть что-то полезное. Но к его глубокому разочарованию, ему не открывалось почти ничего, что касалось бы его друзей. Или его собственного будущего. Иногда прихотливая природа пророческого дара приводила его на грань отчаяния: открывала мало, когда дело касалось чего-нибудь важного, и много, если речь шла о ерунде. Или вовсе ничего не открывала. И опасения Тарквиния, что дар покинул его, разгорелись с удвоенной силой.
Для него уже вошло в обычай дать Пакору последнюю на день дозу лекарства и поспешить к кирпичному очагу в глубине комнаты. Нельзя было упускать ни единого шанса обрести прозрение. Тарквиний теперь отчаянно пытался узнать хоть что-нибудь – любую подробность того, что ждет его впереди. Вероятно, именно это и заставило его как-то вечером позабыть об осторожности. Выждав, пока веки парфянина сомкнутся, Тарквиний на цыпочках отошел от кровати. Но забыл закрыть дверь на засов.