— Эй, стойте! — кричал блондин, энергично размахивая руками. — Стойте! Куда же вы?! Мы согласны дать пятнадцать ауреусо-ов!!
Со злым недоумением смотрели приятели на удаляющуюся тартану, вытаскиваемую из гавани небольшой буксирной галерой.
— Опоздали, — пробормотал Парсифаль. — Не надо было жмотничать. Уже завтра были бы в Ахайе.
— Ну поганый же город! — заорал Гавейн, брызгая слюной. — Имел я в задницу этот Брундизий, и всех его вонючих жителей, и все его гнилые лоханки!!
— Что ты сказал?! Ты, значит, всех имел? И даже меня?!
Прикусив язык, Гавейн обернулся.
К ним вразвалочку направлялся здоровяк в одеянии стражника.
Будь тут девушки или кто-то из их спутников, они бы узнали командовавшего караулом у ворот франка.
— Э-э, милейший. — Гавейн проклял себя за не сдержанный язык. — Вы не так поняли. Я готов компенсировать…
Он потянулся к мешочку с деньгами.
— Я тебе не милейший, драная британская ты кошка! — взревел франк, вцепляясь в воротник рыцаря.
— Это вот можешь своего дружка постельного, — движение головы в сторону Парсифаля, — так называть в кроватке по утрам! И деньги твои поганые мне не нужны! Ответишь за свои слова!
Тут Перси, решив, что надо бы вмешаться, попробовал оттащить разбушевавшегося блюстителя порядка от приятеля.
Не отпуская Гавейна, франк небрежно отмахнулся, и блондин отлетел назад с разбитым носом.
Словно не замечая веса, страж порядка приподнял над землей совсем не миниатюрного Гавейна и со всего маху швырнул его на жалобно скрипнувшие доски причала.
— Это для начала, вельхская морда, — сообщил он заоравшему от боли рыцарю Круга Стоячих Камней. — А это — на закуску, — добавил он пинок по копчику. — А на третье будет тебе неделя отсидки в нашей кутузке.
На свою беду, стражник совсем забыл про Парсифаля, полагая, что тот надолго выведен из строя.
И напрасно.
Ибо в парне закипала та самая тевтонская ярость — жуткий «furor Teutonic», который когда-то заставлял рыдать и биться головой о стену самого первого из августов, оплакивая порубленные в германских лесах легионы. К тому же перед ним был франк, старый враг его предков.
Утерев стекающую с разбитой сопатки кровь, он подскочил к своему дорожному мешку и, быстро развязав его, извлек не что иное, как фракийский чекан.
Оружие не такое страшное, как секира норманнская или классическая рыцарская, но тоже весьма опасное в умелых руках.
— Нет-нет, не надо!!! — завопил Гавейн, увидев подкрадывающегося к похохатывающему стражнику товарища.
Но франк не обратил внимания на этот крик, вернее всецело отнес его на свой счет.
— Надо, Тео, надо, — и занес ногу для нового пинка.
А уже через пару секунд с топором в черепе рухнул на доски пристани, окрасив их смоляную черноту кровью.
— Что ты наделал, идиот! — завопил Гавейн, вскакивая. — Зачем ты его убил?! Нам же теперь…
— Будет знать, как поднимать руку на потомка Цицерона! — зло процедил Парсифаль, пнув труп щегольским сапогом.
— Люди, что же это делается?! Люди, убивают! Человека убили! — заорал кто-то.
Обернувшись на крик, приятели увидели сидящего в лодчонке старика, метрах в пятнадцати от причала мирно удившего рыбу.
Вырвав топор из мертвого тела, Парсифаль метнул его в невольного свидетеля их преступления, но промахнулся на какую-то ладонь. Оружие, булькнув, скрылось под водой.
Разъяренный рыцарь приготовился прыгнуть в море, чтобы вплавь добраться до деда и ликвидировать свидетеля, так сказать, на корню.
— Ты, болван, что делаешь?! — завопил Гавейн благим матом. — Надо бежать! Бежим!!
И они оба рванули куда глаза глядят.
Гавейн бежал быстрее лани.
Быстрее, чем кролик от беркута. Быстрее, наверное, чем олимпийский чемпион — тому наградой был жалкий лавровый венок, а ему, Гавейну, его драгоценная, единственная и горячо любимая жизнь.
Он пролетел через корабельное кладбище, перепрыгивая шпангоуты и еще не растасканные аборигенами на топливо бимсы. Он обогнул пересохший фонтан у выхода из порта, увернулся от нагруженного корзинами грузчика, чуть не сбив того наземь, и нырнул в узкий переулок.
Остатками разума или, может, чутьем преследуемого он понимал, что только быстрота может его спасти. Где отстал и куда подевался Парсифаль — здоровяк и не заметил.
Не чуя под собою ног, летел Гавейн по лабиринтам старых переулков, пока не уперся в глухую стену.
Пару раз ударил в нее кулаками, словно пытаясь пробить дорогу наружу, а потом зарыдал, опустившись наземь.
Все пропало! Все пропало! Из-за этого белобрысого урода, этого германского дикаря! Из-за его дурацкой секиры!
А главное — из-за осла!
Теперь уже и Гавейну стало казаться, что он и сам видел проклятое животное на борту «Октавии».
Делать было нечего. Нужно связываться с командованием — только Ланселат или сам Арторий могли ему помочь
Шепча слова самых страшных проклятий и ругательств, Гавейн извлек из потайного кармашка заветный амулет — одну из тех полезных штук, которыми их снабдил Мерланиус. Чертыхаясь, разбил о камень стены предохранительную крышечку слоновой кости.
— Командор, вы меня слышите? Вызывает Гавейн! Как слышите меня?! Гавейн вызывает командора Ланселата…
— Так, так, пане Борута! — гоготал Будря, дружески тыкая лесного князя кулаком под ребра. — Бей меня Перкунас своими молниями!
Старый воин блаженствовал.
Наконец-то можно хоть немного расслабиться.
Самую малость.
Не хватаясь то и дело за боевой фамильный меч, не вздрагивая от каждого подозрительного скрипа и шороха, не прислушиваясь к невнятным всхлипам юного подопечного, одолеваемого ночным кошмаром.
Сидеть вот так за столиком, уставленным яствами и бутылками с добрым вином. Слушать соленые шутки и прибаутки козлорогого похабника.
— Тише, тише, пан, — шикал на него рыжий бес. — Детвору разбудишь. Пусть отдохнут, сердешные. Умаялись, чай, от ворогов лютых бегаючи.
— Да уж, — нахмурился лех. — Цо есть, то есть. Бедные дети!
Покусал ус и вдруг разразился проклятиями:
— Цоб мне больше не увидеть своего маетка! Пусть пан Мудря присоединит Большое Дупло к своим паршивым Козлиным Кучкам! Когда же все это закончится?!
— Как Темного Бога побьют…
— Ага, — покивал головой пан. — Или он нас.
На палубу вышел позевывающий Стир.
— Что, поэт, аль не спится? — обратился к нему, хитро прищурив желтое око, леший. — Может, налить?
— Ой, да ну его, это вино. И без него голова кругом идет.
Быстро перебирая ногами, длинноухий устремился к борту и начал блевать.
— Совсем как мой ясный пан круль, — вздохнул Будря. — Тот також качку не переносит. Еле заснул. Спасибо тебе за зелье. Помогло.
— Не на чем — помахал рукой его собутыльник. — Мы, лесные князья то есть, каждую травку знаем и ведаем, какой от нее прок аль беда человекам приключиться может. Вот и пользуем помалеху. Ежели, конечно, свой лик людям казать изволим, — добавил он.
— А цо, не любите нас?
— Не то чтобы совсем не любим. Но опасаемси. Зане как от вас многие порухи и безобразия нашему брату, лесным князьям то есть, терпеть приходится…
— Эгей, болезный, — повернулся леший к борту. — Тебе не пособить?
— Буль-буль, — ответил несчастный стихотворец.
— И вот чего никак в толк взять не могу, — продолжил козлорогий, послав пару мелких синих молний Стиру в хвост. — Отчего так: к своей домашней нелюди, ну ларам там, пенатам, домовым по-нашенски, вы вполне терпимо относитесь, а вот тех, кои в лесах да на воде живут, «чужими» зовете-величаете…
— Ну я, положим, не такой, — неуверенно почесал затылок Будря.
— Ведаю. Потому и не брезгую с тобой хлеб-соль делить. И парнишечка твой такой же, как и ты. Но Силы у него… Как у молодого бычка. Поостеречься бы надо. Не ровен час, не сумеет совладать.
Промочил горло.
— А наши девахи? Та, что потише да поскромнее, еще ничего. А вот сестрица ейная… Ох и язва же, ох и язва моровая. Ничего, пройдет дурость-то. Перебесятся. Но обе тоже Силой меченные. Не такой, как мальчонка, не тутошней, но тоже могутной.
— Як то так? — заинтересовался бравый вояка.
Леший отмахнулся:
— Тебе не понять, не суши голову.
Видя, что Будря насупился, словно грозовая туча, рыжий толстяк поспешил исправить свою оплошность.
— Их Сила рождена не на Гебе…
Глаза старого леха начали выкатываться:
— Бей меня Перкунас своими молниями!
— Не поминай всуе, — посоветовал леший. — А то ведь надоест старику, да стрельнет в тебя — костей не соберешь.
Будря с опаской уставился в безоблачное небо, не замечая довольной мины собеседника. Однако лех не собирался сдаваться.
— Слухай, пане, — снова приступил с расспросами царский телохранитель. — А коли не в нашем, то где? На Луне, что ли?
— Почему на Селене? Хотя…
— Яичница! — негромко вскрикнул Стир.
— О, наш артист опамятовел! — обрадовался леший. — Взалкал ужо!
— Слухай, пане, — тем временем вышел из ступора царский телохранитель. — А цо то ты мувил, цо Сила паненок не на Гебе уродзона? То где еще? На Селене?
— Почто на Селене? Хотя…
— Глазунья! — снова забормотал стихотворец. — Огромная-преогромная!
— Пан Стир, иди до нас. Тутай и яичница есть, и окорок, и доброе винко!
— Да нет! — нетерпеливо стукнул копытом о палубу длинноухий. — Я говорю, что яичница там, за бортом!
— Тьфу! — сплюнул в сердцах Будря. — Перечаровал ты, пане леший. Не туда свои молнии кинул!
— Ой, что это?! — не унимался Стир Максимус. — Гигантский глаз!
Вояке и козлорогому надоело это представление. Они живо поднялись и, нетрезво пошатываясь, направились к бредившему ослу с недвусмысленными намерениями унять его силой. Но едва подошли к борту, как весь их хмель словно рукой сняло.
Потому как из темной бездны на них пялилось… исполинское ОКО.
Оно и впрямь напоминало колоссальную яичницу-глазунью. С той лишь разницей, что желток не застыл в пропеченном белке, а медленно вращался по окружности.