ть ее; она вязкой струей вытекала на грудь, и тугой напор воздуха кидал кровавые плевки на борт машины. Руки мои слабели, силы стремительно иссякали, и лицо картавого медленно выскальзывало из моих влажных пальцев. Я понял, что еще несколько секунд, и я оторвусь от него и останусь лежать на дороге, а картавый умчится с последней свидетельницей, которая могла бы доказать мою невиновность. Я закричал диким, утробным криком, как погибающий зверь, призывая на помощь инстинкты, волю генофонда и всех богов земли. Асфальт, летящий подо мной, как гигантский точильный камень, сжег брюки на бедрах, протер до дыр куртку на животе и уже принимался за кожу. Я орал, выплескивая в этом крике всю свою великую ненависть к картавому, и почувствовал, как большой палец левой руки соскользнул еще ниже и лег на его глаз. Я зарычал в чудовищном восторге, в каком-то омерзительном экстазе, и мой палец без труда проткнул веко и скользнул в горячее нутро, разрывая сосуды и связки. Я почувствовал, как голова картавого дернулась, как стала быстро гаснуть скорость, автомобиль съехал с дороги, затрясся по буграм, меня ударило, развернуло, и я разжал руки.
«Фольксваген» замер на пешеходной дорожке, уходящей в глубь парка. Я лежал в десятке метров от него. К нам мчались две милицейские машины, завывая сиреной и сверкая мигалками, тормознули неподалеку.
Пошатываясь, я встал на ноги, удивляясь тому, что оказался способным на этот подвиг, подошел к машине, открыл заднюю дверь. Мария Васильевна, ожидая поддержки, упала мне на грудь. Но это была последняя капля. Я свалился к ногам женщины, поверженный рыцарь, не сумев поставить красивую точку под этой дьявольской гонкой. Женщина, содрогаясь от беззвучных рыданий, присела возле меня. Милиционеры шли к нам медленно, будто ждали продолжения драмы.
И дождались. Едва я попытался снова подняться на ноги, как «Фольксваген» тихо завелся, медленно отъехал назад, на шоссе, неторопливо занял место в ряду и живенько покатил среди автомобилей, скрываясь из виду. Милиционеры замерли, не зная, что делать.
– Держите его! – кричал я. – Уйдет же! Да что вы смотрите!
Они кинулись к своим машинам, но преследовать «Фольксваген» уже не было никакого смысла – он исчез за ближайшим перекрестком. Мне захотелось заплакать, но так болела грудь, что я лишь поморщился, закрыл глаза и провалился в небытие.
Глава 39
Когда я открыл глаза, то увидел, что по белому потолку разгуливает жирная муха. Сначала она довольно резво бежала к шнуру, на котором висел светильник, потом развернулась и пошла в обратную сторону, но скоро остановилась, раздумывая, стоит ли продолжать путь в этом направлении. Вот ведь какая тварь, подумал я, вся ее жизнь – набор бессмысленных движений. Очень похожа на мою…
Я повернул голову и увидел Бориса. Он сидел в кресле за журнальным столиком ко мне боком и энергично жевал. Рядом – вскрытая консервная банка, полбулки белого хлеба, стакан и бутыль с пестрой этикеткой.
Кажется, мы находились в гостиничном номере «Таджикистана», где так драматично начиналась история с прогулкой в Афган. Балконная дверь была настежь открыта, теплый воздух струился по комнате, колыхалась штора. В Душанбе – бархатный сезон.
Я пошевелил руками и ногами, проверяя свои возможности. Скрипнула кровать. Борис вздрогнул и повернулся ко мне.
– Живой? – спросил он, судорожно проглатывая кусок хлеба. – Ну ты горазд спать! Знаешь, сколько прошло с того времени, как ты изображал прицеп к «Фольксвагену»? Двое суток и… – он посмотрел на часы, – …и четыре часа.
– Где Валери? – спросил я.
Борис, казалось, не услышал вопроса. Он встал с кресла, плеснул в стакан немного из бутыли и поднес стакан мне.
– Прими.
– Что это?
– Микстура. А точнее, коньяк местного производства.
– Разве в Таджикистане производят коньяк?
– Ты представляешь! – пожал плечами Борис. – И я думал, что не производят. А вот ведь как оказывается.
Я проглотил пойло, но не почувствовал ни вкуса, ни запаха.
– Так бывает, – сказал Борис. – Тебя по балде слишком много били.
Я откинул одеяло и посмотрел на свое тело. Все, как и прежде, только обе ноги, начиная с колен и выше, замотаны бинтом.
– Тебя малость пронаждачило, – сказал высококвалифицированный врач. – К счастью, до детородного органа не дошло.
– Борис, почему ты не хочешь мне сказать, что с Валери?
Он вздохнул:
– Потому что я не хочу, чтобы ты излишне волновался.
– Вот после этих слов я от волнения точно сойду с ума.
– Да ты, в общем-то, и так уже давно сошел. Разве нормальный человек по своей воле вляпается в такую историю?
– Борис!
– Ну жива она, здорова. Огромный привет тебе передавала.
– Где она?
– Далеко, дружище. К счастью, далеко.
– В Перу?
– Да. Она вместе с Глебом вылетела в Москву вчера утром. А оттуда они полетят в Лиму.
Я застонал и вжался лицом в подушку.
– Ну вот, – проворчал Борис. – Я же говорил, что ты будешь волноваться.
– Да пошел ты!.. – огрызнулся я.
– Хочешь еще вмазать?
– Хочу!
Борис налил мне полный стакан. Я пил его, и слезы лились по моим щекам.
Потом он протянул мне лист бумаги, сложенный вчетверо.
– Что это?
– Письмо от нее.
Я развернул лист и сразу узнал эти неровные, почти печатные буквы. Валери уже как-то писала мне письмо. Тогда, в бархатный сезон на море, когда я вместе с корейцем причалил к опустевшей яхте. Помню его почти наизусть: «Дорогой капитан! Нам было очень неприятно узнать, что вы сегодня утром совершили преступление – ограбили инкассатора из казино "Магнолия"…» Господи, неужели это писала она?
«Дорогой, милый Кирилл! Вот и пришла та минута, которой я так боялась, – мы с тобой расстаемся. Мне плохо. Ты без сознания, и я могла лишь поцеловать твои холодные губы. В последний раз. Слезы льются рекой. Мы как звери – есть чувства, но только они; нет слов, нет будущего, нет клятв. Прости меня, прости меня, прости меня! У меня уже нет права на то, чтобы ты верил хотя бы одному моему слову. Я очень много раз обманывала тебя и заслужила твое недоверие и презрение. Потому не буду рассказывать тебе свою историю – она совершенно неправдоподобна и из моих уст будет выглядеть как неумелая выдумка. Борис – замечательный друг, и я по-доброму завидую тебе, что у тебя есть он. А у меня был ты, но судьба отобрала. Я люблю тебя, я схожу с ума при одной мысли, что мы больше никогда не увидимся. Наверное, это наказание господне за все мои грехи. Прощай, мой любимый, единственный, мой благородный капитан!
Твоя Валери».
Я трижды перечитал письмо.
– Она была здесь?
– Была, – ответил Борис.
– Как она выглядела?
– Хорошо.
– Плакала?
– Ну, если ты серьезно относишься к женским слезам, то да.
– А где сидела?
– На этом кресле.
– И ты не мог привести меня в чувство? Ты, черт тебя подери, многоопытный медик, не мог привести меня в чувство? Сунуть под нос нашатырь? Или еще какую-нибудь гадость? Тебе трудно было это сделать?
– Не шторми. Закрой рот, а то кишки простудишь.
– Тебе только утопленников в чувство приводить.
Мир вдруг изменился. В нем не стало одной очень существенной детали. Он утратил центральную связку, и вся его гармония и целостность рушилась, сыпалась слой за слоем, как карточный домик. В этом мире уже не было места для моих чувств, и они барахтались в пустоте, отторгаясь от всего, что их окружало, и не могли найти опору. Душа ныла. Больно, как было больно мне!
– Вот и все, – произнес я, глядя в потолок, на упитанную муху, которая все еще пребывала в глубоких раздумьях по поводу своего дальнейшего продвижения.
– Боюсь, что еще не все, – по-своему понял мои слова Борис. – Тебе очень опасно здесь находиться, а борт в Москву только завтра. Твой сослуживец Локтев, командир полка из Куляба, помог записаться.
– Мария Васильевна, дежурная по этажу, жива?
– Да, она была в милиции и давала показания.
– Тогда в чем опасность?
Борис ответил не сразу.
– Видишь ли, Локтев мне кое-что рассказал… Но об этом потом. А самое неприятное – картавый пропал. Пока его не нашли.
– Это невозможно, – усмехнулся я. – Это бред. Мистика! Ты, как медик, должен понимать, что человек, которому выдавили глаз и загнали палец в мозг, жить не может.
– Ты говоришь страшные вещи, – не сводя с меня глаз, ответил Борис. – Если это так, как ты говоришь, то мы имеем дело с сатаной.
Я раньше не замечал, что Борис настолько суеверен.
– Кто бы он ни был, – ответил я, – ему на этом свете жизни не будет. Либо он, либо я.
– Он будет искать тебя.
– А я буду его ждать.
Борис покачал головой:
– Нормально жили, ублажали курортников, млели на пляже, знакомились с девочками… Что случилось, Кирилл? Куда все это ушло?
– Ты считаешь, мы жили нормально? Тихо, плавно, под убаюкивающий шум волн? Словно беспрерывно катались на яхте в вечный бархатный сезон?.. Тошнит меня от такой жизни.
– Ты неисправим, – вздохнул Борис.
– После встречи с Валери я уже не могу жить как прежде. Я хочу совершать сильные поступки, хочу идти по лезвию бритвы, хочу быть нужным людям, особенно тем, кого люблю.
Борис молча пожал мне руку.
Лишь спустя три дня, когда мы уже сидели на пустынном пляже у тихого стылого моря и кормили лебедей, стайкой разгуливающих по песку, Борис рассказал мне все, что знал про Валери.
– Она сама попросила меня об этом, – говорил он. – Считала, что ее история моими устами прозвучит правдоподобнее, хотя, если честно, я лично не поверил… Но слушай. Приамазонские джунгли, иными словами сельва, разделены на зоны, каждая из которых контролируется группами боевиков, которых называют гринперос. Армия там тухлая, почти символическая, в сельву глубоко не заходит, потому наркоделы преспокойненько выращивают на своих плантациях коку… Нет, дружище, с кока-колой это ничего общего не имеет. Из коки делают тот самый порошок, за которым ты переползал на афганский берег.