– Ну, хорошо, говори, – сказал я, – обещаю дать тебе совет.
– Видишь ли, – начал издалека Есенин. – В жизни каждого человека бывает момент, когда он решается на… как бы это сказать, ну, на один шаг, имеющий самое большое значение в жизни. И вот сейчас у меня… такой момент. Ты знаешь, что с Айседорой я разошелся. Знаю, что в душе осуждаешь меня, считаешь, что во всем я виноват, а не она.
– Я ничего не считаю и никогда не вмешиваюсь в семейные дела друзей.
– Ну хорошо, хорошо, не буду. Не в этом главное.
– А в чем?
– В том, что я решил жениться. И вот ты должен дать мне совет, на ком.
– Это похоже на анекдот.
– Нет, нет, ты подожди. Я же не досказал. Я же не дурачок, чтобы просить тебя найти мне невесту. Невест я уже нашел.
– Сразу несколько?
– Нет, двух. И вот из этих двух ты должен выбрать одну.
– Милый мой, это опять-таки похоже на анекдот.
– Совсем не похоже… – рассердился или сделал вид, что сердится, Есенин. – Скажи откровенно, что звучит лучше: Есенин и Толстая или Есенин и Шаляпина?
– Я тебя не понимаю.
– Сейчас поймешь. Я познакомился с внучкой Льва Толстого и с племянницей Шаляпина. Обе, мне кажется, согласятся, если я сделаю предложение, и я хочу от тебя услышать совет, на которой из них мне остановить выбор?
– А тебе разве все равно, на какой? – спросил я с деланым удивлением, понимая, что это шутка.
Но Есенину так хотелось, чтобы я сделал хотя бы вид, что верю в серьезность вопроса. Не знаю, разгадал ли мои мысли Есенин, но он продолжал разговор, стараясь быть вполне серьезным.
– Дело не в том, все равно или не все равно… Главное в том, что я хочу знать, какое имя звучит более громко.
– В таком случае я должен тебе сказать вполне откровенно, что оба имени звучат громко.
Есенин засмеялся.
– Не могу же я жениться на двух именах!
– Не можешь.
– Тогда как же мне быть?
– Не жениться совсем.
– Нет, я должен жениться.
– Тогда сам выбирай.
– А ты не хочешь?
– Не не хочу, а не могу. Я сказал свое мнение: оба имени звучат громко.
Есенин с досадой махнул рукой. А через несколько секунд он расхохотался и сказал:
– Тебя никак не проведешь! – И после паузы добавил: – Вот что, Рюрик. Я женюсь на Софье Андреевне Толстой.
Есенин так любил шутить и балагурить и делал это настолько тонко и умно, что ему часто удавалось ловить многих «на удочку». Мне рассказывали уже значительно позже некоторые из тех, с кем говорил Есенин о своем, тогда еще только предполагавшемся браке, что они до сих пор убеждены, что Есенин всерьез спрашивал их совета, на ком жениться, на Толстой или на Шаляпиной.
Запомнилась мне еще одна беседа с Есениным, относящаяся к тому же периоду, когда однажды я показал ему афишу большого концерта, в котором участвовал; он прежде всего обратил внимание не на известные имена, а на извещение в самом конце афиши, что «зал будет отоплен». Когда я выразил свое удивление, что он обращает внимание на такие мелочи, он ответил: «Эти мелочи для историков будут иметь более важное значение, чем имена людей, которые и без афиши не будут забыты».
И тут же он мне привел пример из моего документа 1918 года, который я ему незадолго до этого показывал.
Это была официальная бумага с тремя подписями: наркома просвещения А. В. Луначарского, управделами Наркомата Покровского (однофамильца историка М. Н. Покровского) и начальника канцелярии К. А. Федина, но не однофамильца известного писателя Константина Федина, а его самого. Эта любопытная бумага гласила:
«Прошу выдать моему секретарю тов. Ивневу Р. А. теплые перчатки, которые ему крайне нужны, так как ему часто приходится разъезжать по служебным делам в открытом экипаже».
Есенин, который до упаду хохотал, когда я первый раз показал ему бумагу, теперь, вспомнив о ней, сказал:
– Вот видишь, что значит мелкая подробность: сейчас, спустя четыре года после ее появления на свет, она стала сверхлюбопытна, а что же будет через десять лет? Ведь она скажет будущим историкам больше, чем свод постановлений об улучшении бытовых условий жизни, если такой бы существовал. Теперь ты понял, какое значение имеют так называемые «мелкие подробности»?!
Эти слова Есенина я вспоминаю всегда, когда мне приходится писать воспоминания.
Говорят, что время – лучший лекарь. И все же этот «лучший лекарь» никогда не сможет нас окончательно вылечить от боли, которую мы испытываем, теряя лучших друзей. Эта боль то затихает, то опять вспыхивает. И вот с этой вновь вспыхнувшей болью я и заканчиваю мои воспоминания о Есенине. Но эта горечь смягчается сознанием, что того, о ком я вспоминаю, помнит вся Россия, весь многонациональный союз родных и близких нашему сердцу народов.
О Михаиле Кузмине
Михаил Кузмин…
Широкой публике это имя мало что говорит.
Но боже мой! Оно не только говорит, но вопиет его современникам, от которых остались считаные лица. Однако сила познания, проявляемая, подобно археологам, нашими литературоведами и книголюбами, извлекла это имя из-под плит забвения.
Как Валерий Брюсов открыл в свое время Каролину Павлову и вернул ее из XIX века в век XX, так наши неугомонные искатели «старых жемчугов» (да будут благословенны литературные архивы) начинают проявлять большой интерес к этому, когда-то знаменитому, поэту старого Петербурга.
Да и не только поэту, но и беллетристу, критику, переводчику, глубоко образованному и оригинальному человеку. С ним я познакомился во вторую половину его жизни, когда имя его было окружено легендами. Про него говорили, что он был в юности послушником, потом бежал из монастыря и стал скитальцем не только по России, но и по Европе и Африке. Он никогда не рассказывал о своем прошлом, должно быть, потому, что считал это «дурным тоном». Он был в одно и то же время и общителен и замкнут, чаще изысканно вежлив, иногда весьма язвителен.
Одно в нем было ясно и прочно: несмотря на успех и похвалы корифеев того времени – Федора Сологуба и Валерия Брюсова, не считал себя «первым и единственным».
Я только что появился на литературном горизонте Петербурга, когда он был в зените славы. В первый раз за три года до нашего знакомства я увидел его в знаменитой «Башне» Вячеслава Иванова, когда робким студентом пришел к нему, чтобы показать мэтру тетрадь моих юношеских стихов.
Я видел Кузмина всего несколько минут, но тогда он произвел на меня неприятное впечатление, вероятно, потому, что я, как все юнцы, не любил лишних глаз и ушей в момент разговора с мэтром. Кроме этого было что-то еще, что меня отталкивало. Может быть, я ошибался, но мне казалось, что он «вмешивается не в свое дело», расспрашивая, почему я пришел со стихами именно к Вячеславу Иванову. Я не знал тогда, что Кузмин живет у Вячеслава Иванова и является как бы членом его семьи. Вскоре вошел и сам мэтр. Вот он произвел на меня сразу большое впечатление, похожее на то, которое произвел двадцать лет спустя известный искатель тунгусского метеорита профессор Кулик.
Секрет обаяния был в том, что Вячеслав Иванов с первой секунды заговорил со мной так просто и ласково, как будто мы были с ним старые знакомые. Он прочел внимательно мою тонкую тетрадь и сказал, мягко улыбаясь:
– Друг мой, прежде чем писать так, вам надо создать сто безукоризненных сонетов.
– Попробую, – покорно согласился я.
О следующей встрече с ним, когда года через полтора я пришел со ста сонетами, я расскажу в своих воспоминаниях о Вячеславе Иванове. А теперь возвращаюсь к Михаилу Алексеевичу Кузмину.
Через три года, в 1914 году, когда я уже опубликовал несколько тоненьких книжечек стихов, получаю пригласительное письмо от Евдокии Аполлоновны Нагродской, прославившейся своим романом «Гнев Диониса». Я не был с ней знаком и приглашение воспринял как начало своей известности. В очередной четверг в четыре часа дня, как было назначено, я пришел к ней на «файф-о-клок» и был несказанно удивлен, когда встретил в ее салоне Кузмина, и не в качестве гостя, а как… «члена семьи», ибо Кузмин нанимал комнату в ее обширной квартире на Мойке, у Синего моста.
Я был удивлен не столько тем, что встретил Кузмина, но тем, как мог он перекочевать из «Башни» Вячеслава Иванова в сомнительный салон Нагродской. Что он сомнительный, я слышал еще до моего прихода сюда. Себе, как начинающему, я позволил эту вольность, но как мог Кузмин, думал я тогда, поэт-эстет, ставший знаменитым, не только бывать, но жить в одной квартире с автором бульварных романов? Что может быть общего между этими двумя диаметрально противоположными именами?..
Однако показать изумление было бы невежливо. Я сделал вид, что соседство их воспринимаю как вполне естественное.
Кузмин, сочувствующий футуристической поэзии, вероятно, слышал обо мне, ибо едва Нагродская представила меня, он без всяких церемоний сказал:
– Пойдемте в мою комнату. Я хочу послушать ваши стихи.
Нагродская запротестовала:
– Михаил Алексеевич, пусть Рюрик Ивнев прочтет свои стихи всем, не только вам.
– Нет, – возразил Кузмин, – сначала мне.
Он повел меня в свою комнату. Там я познакомился с молодым литовским писателем Юрием Юркуном, гостившим у Кузмина. Я прочел несколько стихотворений. Два из них Кузмин просил прочесть еще раз в знак того, что они ему понравились. Юркун присоединился к мнению Кузмина, но счел своим долгом сделать замечание, смысл которого сводился к тому, что в одной строке лучше было бы переставить слова.
– Тем более, – добавил он, – размер останется тот же.
После этого Кузмин начал читать свои стихи. Некоторые из них я уже знал. Мне понравилось стихотворение, которое начиналось так:
Как радостна весна в апреле,
Как нам пленительна она!
В начале будущей недели
Пойдем сниматься к Буасона…
Я сказал ему: «Это мое любимое стихотворение…» Кузмин улыбнулся. У него было удивительное свойство радоваться, как радуется ребенок. Он был достаточно умен и чуток, чтобы понять, когда хвалят искренне, а не из вежливости.