– Ну, пойдемте в салон, а то Евдокия Аполлоновна обидится.
Я только сейчас обратил внимание, насколько разношерстная публика в этом салоне, который с большой натяжкой можно было бы назвать литературным, ибо, кроме Кузмина, в нем не присутствовал ни один стоящий писатель.
Теперь мои впечатления о Кузмине времен его жизни у Вячеслава Иванова рассеялись, как папиросный дым. Кузмин казался таким же простым и приветливым, как сам Вячеслав Иванов, но с той существенной разницей, что у того простота была врожденной, а у этого несколько наигранной.
С этого дня мои встречи с Кузминым участились, я приходил к нему не только по четвергам, но и в другие дни.
Обычно разговор начинался со стихов.
– Написали новые стихи?..
Если я отвечал утвердительно, следовала просьба их прочесть. Он не любил, когда молодые поэты мнутся и кривляются, перед тем как согласиться. Я знал это и не заставлял себя упрашивать.
У Кузмина была своеобразная манера критиковать. Он никогда не говорил, что прочитанные стихи ему не нравятся. Обычно он «выуживал» какую-нибудь самую терпимую строчку и говорил, что эта строчка ему понравилась. Если строчка действительно была хороша, добавлял: «Очень понравилась…»
Установился ритуал: молодой поэт не должен задавать дополнительных вопросов мэтру и пытаться выяснить, «а как другие строчки». Все было ясно и так. Тем более не было принято вступать в споры. Кузмин этого не любил. Спорить могут мастера, а подмастерья должны слушать и наматывать себе на ус, даже если усов не было.
Но зато когда стихотворение нравилось, что случалось не так часто, он приходил в необычайное оживление и заставлял автора прочитать его еще раз. Сам он читал охотно и без всяких просьб. Иной раз не успеешь поздороваться, как он говорит: «Вчера я написал стихотворение. Сейчас прочту…»
В ту пору большинство поэтов скандировало стихи, за исключением Александра Блока. Он читал их подчеркнуто просто.
Кузмин читал не так просто, как Блок, но и не скандировал. У него была своя манера чтения, не лишенная, пожалуй, некоторой манерности, но подкупавшая своеобразием. Стихи Кузмина нравились потому, что он возвращал поэзии «право обыденного слова». Это было свежо, ибо любители стихов начинали уставать как от напыщенности, так и от «заумности».
Кузмин стоял в стороне от «зданий школ». Он не примыкал ни к символистам, ни к акмеистам. Будучи по творчеству своему чуждым футуризму, он тем не менее прочел в литературном кабачке «Бродячая собака» доклад, в котором отдавал должное школе футуристов.
У меня случайно сохранился один лист «Синего журнала» за 1915 год, где описывается вечер, когда Михаил Алексеевич читал доклад о русской литературе. Так как он характерен для Кузмина, я приведу его почти полностью, а также отчет о вечере журналистки Т. Шенфельд.
«Недавно был прочитан мною доклад в помещении «Бродячей собаки» о современной русской прозе. Это была скорее интимная и откровенная беседа не столько о прозе исключительно, сколько вообще о положении современной русской литературы после победы модернизма 90-х годов и прекращения специального органа. После «Весов» не было оплота модернизма, и все писатели пошли не в народ, а в публику, участвуя в журналах больших и маленьких, причем произошла ассимиляция старых и новых. Необходимость освобождения художественной критики от пристрастия в пользу какой-нибудь школы. Результаты всяких школ должны быть техническими; неудобство, почти невозможность идеалистических оснований литературных школ.
Требования к личности писателя. Полная путаница в распределении на группы, причем Сологуб и З. Гиппиус оказываются в «эгофутуристах» как участники «Очарованного путника». Единственный критерий может быть только в техническом разборе языка и стиха. Три пути для прозы: путь простоты (Пушкин), русской цветистости и пышности (Гоголь через Лескова) и путь фильтрованного интеллигентного языка (Тургенев через Чехова). Всякое настоящее новшество просто… Преходящесть произведений, построенных на одной минутной новизне приемов, призыв к простоте формы, искренности и сложности содержания… Заслуги акмеизма и футуризма (освобождение слова). Новых сил можно ждать только со стороны футуристов и «диких»».
«В заключение были прочитаны отрывки из повести В. Модзалевского, «Смерть Паливоды» В. Хлебникова и главы из печатающегося романа Юрия Юркуна «Шведские перчатки».
Прения, как и доклад, происходили под председательством Т. А. Шенфельд, оппонировали Н. Кульбин, Б. Масалов, И. Зданевич, М. Моравская, Г. Деминский и Г. Балянсон. Н. Кульбин развивал теорию освобождения слова. И. Зданевич доказывал необходимость школ как средства для борьбы и полемики и придавал большое значение новизне технических приемов, подтверждая это выдержками из романа Юрия Юркуна. М. Моравская утверждала необходимость направления и находила современное направление в обращении к простейшему и народному. Напомнила Е. Гуро. Г. Деминский находит, что возвращение к простоте пройдено уже в эпоху деятельности Льва Толстого. И теперь оно едва ли возможно. После прений М. Кузмин, Рюрик Ивнев, М. Моравская и Дмитрий Цензор читали стихи».
Поэты старшего поколения – Бальмонт, Брюсов, Сологуб – относились к Кузмину по-разному, но отдавали должное его таланту.
Ценили его молодые тогда Ахматова, Мандельштам, Городецкий. Самые юные – Георгий Иванов, Георгий Адамович и я – любили Кузмина и считались с его мнением.
Как все люди, Кузмин бывал в разных настроениях, но основной чертой его характера, несмотря на раздражительность и острословие, была доброта к людям, хотя «благодушным добряком» его никак нельзя было назвать.
Сам он любил высказывать парадоксальные или оригинальные мысли, делать замечания о явлениях природы или даже о пустяках, но не терпел, когда молодые поэты начинали ему в этом подражать. Мне запомнилась одна сцена на даче в Павловске, где проводил лето Кузмин.
Мы с Георгием Ивановым навестили его. Погода стояла прекрасная, втроем мы долго гуляли в Павловском парке. Кузмин не хотел нас отпускать без традиционного чая. За столом он был особенно разговорчив и остроумен. Мы дорожили этими беседами, Георгий Иванов и я. (Позднее к нам присоединился начинающий поэт Георгий Адамович.) Все мы были разными и относились друг к другу хорошо, может быть, потому, что делить нам было нечего. У каждого из нас в поэзии был свой небольшой участок, обрабатываемый по своему собственному вкусу. Позже, когда мы стали больше печататься и больше выступать на литературных вечерах, единственным яблоком раздора для нас стал свет прожектора, освещавшего наши участки, так как свет этот не всегда падал на нас равномерно.
Возвращаюсь к эпизоду в Павловске. Мы сидели за чайным столом. Вдруг взгляд Кузмина устремился к широкому окну, выходившему в парк. Он быстро встал, чуть не опрокинув чашку, и подошел к окну. Не понимая, в чем дело, мы наблюдаем за ним. Кузмин молча постоял у окна несколько минут, потом, улыбаясь, обратился к нам:
– Рюрик, Жорж, подойдите поближе.
– Вероятно, новый гость, – шепнул мне Георгий Иванов. – Если это Гартевель, все настроение будет испорчено.
Но никакого гостя не было, и Кузмин показывал нам рукой не на калитку сада, а на небо. Мы подняли головы.
– Посмотрите, – сказал Кузмин, – какие изумительные полосы света.
– Наверху? – спросил Георгий Иванов
– Да нет, – раздраженно возразил Кузмин, – не наверху и не внизу, а в середине, видите? Как изумительно! Будто кто-то нарочно провел полосу свежим вишневым соком.
– Да-да, совсем как вишня, – поторопился загладить свою недогадливость Георгий Иванов, но Кузмин сказал – так же раздраженно:
– Не вишня, а вишневый сок.
Мы вернулись к прерванному чаю. Потом Кузмин пошел нас провожать до курзала.
Недели через две мы с Георгием Ивановым снова приехали в Павловск. Кузмин был в ударе. Он читал новые стихи, которые доставили нам большое удовольствие. Когда мы собирались уходить, Георгий Иванов сказал:
– Михаил Алексеевич! Не надо нас провожать. Я заметил, вы в прошлый раз устали.
– Какой вздор! – рассердился Кузмин, одеваясь. – Я никогда не устаю. По утрам я делаю еще более продолжительные прогулки. А до курзала рукой подать.
Мы вышли. Кузмин говорил о том, что писатели не умеют работать над фразой и потому у нас много рыхлых произведений. Брали бы пример с Флобера.
Несколько минут шли молча. Я обратил внимание на удивительное небо, все усыпанное, словно расплывшимися звездами, маленькими перистыми облаками. Заметив, что я смотрю на небо, Георгий Иванов поднял голову.
– Боже мой! Какая красота! Михаил Алексеевич, посмотрите, какие удивительные облака!..
Кузмин еле поднял голову и сухо отрезал:
– Облака как облака.
Пройдя несколько шагов, он вдруг остановился:
– Жорж, вы были правы… Утренние прогулки – совсем другое.
Я понял, что Кузмин решил вернуться домой. Так оно и вышло. Он простился с нами с удвоенной приветливостью, должно быть, чтобы скрыть свое неудовольствие.
Мы подходили к курзалу. Георгий Иванов сказал:
– А все же насколько римляне были умнее нас.
– То есть? – спросил я, не понимая, к чему он клонит.
– Помнишь их пословицу: «Что дозволено Юпитеру – не дозволено быку»?
Я засмеялся. Георгий Иванов попал в цель.
Все же мы продолжали ходить к Кузмину и прощали его причуды ради его стихов и милых бесед.
Однажды Кузмин сказал мне, показывая на издевательскую рецензию на мою книжечку стихов в какой-то бульварной газете:
– На рецензентов нельзя даже сердиться. Их надо жалеть. Они родились тупицами, тупицами и умрут. Но не только они, даже некоторые просвещенные критики не могут понять, что ваше самобичевание – далеко не кривлянье, а также и не настоящая исповедь, а тоска по той правде, которой нет на земле. Эта тоска наивна, но именно эта святая наивность, как ласка ребенка, не могла не тронуть тех, кто еще не махнул рукой на человечество.