Он вынул из кармана массивные золотые часы, посмотрел и сказал официанту:
– Вы скоро пойдете спать, поэтому принесите мне еще две бутылки коньяка.
Я подумал: «Ах, попалась птичка в сети»!
Вертинский выпил сразу несколько рюмок.
– Дорогой Рюрик! Выпьем «на ты». Это мы должны были сделать еще в шестнадцатом году. Я тебя прошу об этом, потому что твои стихи я давно люблю. Ты знаешь, – сказал он, продолжая время от времени наливать себе коньяк, – в Париже я выступал перед тремя королями. – Он взял гитару и негромко запел:
Мы – осенние листья, нас бурей сорвало,
Нас все гонят и гонят ветров табуны.
Кто же нас успокоит, бесконечно усталых,
Кто укажет нам путь в это царство Весны?..
– Меня приглашали банкиры, осыпали золотом, но я не всегда соглашался к ним приезжать. В Сан-Франциско после концерта ко мне подошла пожилая женщина, преподнесла огромный букет и сказала:
– Это от меня и моих девочек. Они все со мной здесь и восхищены вашими песнями. Вы можете приезжать к нам и брать любую из них бесплатно.
– Я к ним, конечно, не пошел. Но было бы неблагодарно не оценить их восхищения, а потом, скажу откровенно, я им обязан многим, ибо моя песенка о гимназистках, которых увезли в семнадцатом году, принесла мне большую популярность, к тому же две из них были этими гимназистками. – Он устало откинулся в кресле, посмотрел вдаль, а потом тихо сказал: – Прочти что-нибудь.
И я начал читать стихи:
Слова твои, как горячие плети,
Жгут меня на позорном столбе,
А я, позабыв обо всем на свете,
Христову любовь несу тебе.
О, я знаю, что во Христе мы – братья,
Как голубь трепещет рука в руке,
Но тогда откуда эти проклятья
И смертельный знак на моем виске?
Эти чувства, что люди глухонемые,
Их душ никогда никому не понять.
Ты бичуешь меня за грехи чужие,
А я и твои готов принять.
В это время раздался стук и вошел официант:
– Товарища Ивнева просят.
Я спросил удивленно:
– Кто?
Он посмотрел на меня и, так как в этот момент Вертинский заснул, сказал:
– Я думал, что он не уснет, и пришел вас выручить.
На другой день ко мне подошел этот же официант:
– Товарищ Вертинский, узнав, что вы сегодня утром получили телеграмму из Москвы и в 12 часов ночи улетаете, просил меня попросить у вас разрешения отвезти одну маленькую посылочку в столицу своей жене, а сам уехал на дневной концерт.
Я ответил, что, конечно, просьбу его выполню, но только пусть он мне эту посылочку подготовит к вечеру, так как я сейчас ухожу на целый день.
Вечером, за час до отъезда в аэропорт, официант принес в номер корзинку с помидорами, которая была в три раза больше моего чемодана. Делать было нечего, пришлось ее взять. Спасло меня то, что в автобусе рядом со мной оказался услужливый молодой человек, который помог доставить эту корзинку в самолет. Но это было только началом приключений.
На другой день, к нашему удивлению, вместо Махачкалы мы оказались в Сталинграде, причем нам никто не мог твердо сказать, когда мы вылетим в Москву. Так прошел почти целый день. Потом объявили, что, заботясь об удобствах пассажиров, на всякий случай просят пройти с вещами в аэрофлотскую гостиницу и там временно поселиться. Гостиница была расположена довольно далеко, и опять меня спас тот же молодой человек, который помог перенести вещи.
Утром, после завтрака, радио известило, что время отлета будет известно через два часа. Так как Вертинский просил эту посылку доставить жене обязательно в тот же вечер, я послал ему телеграмму в гостиницу «Интурист»: «Сидим второй день в Сталинграде. Не знаю, когда вылетим в Москву, поэтому посылку доставить не могу».
Но вот наконец я в столице. Посчастливилось быстро взять такси, водитель оказался радушным и сговорчивым, и я повез эту корзину в квартиру над Елисеевским магазином на улицу Горького. Оказалось, что квартира на последнем этаже, а лифт испорчен. Я сказал шоферу:
– Я вернусь не так скоро: надо подниматься на последний этаж.
Водитель вызвался донести корзину до лифта. Узнав, что он не работает, спокойно сказал:
– Тогда я поднимусь, а вы подождите.
– Я обещал хозяину вручить ее и письмо лично жене.
Мы поднялись вместе. Нажимаю кнопку звонка. Дверь открывает молодая девушка. Я говорю:
– От Вертинского посылка жене. Попросите ее.
Она улыбается и отвечает:
– Это я и есть. Как вы дошли с такой ношей?
Она удивленно посмотрела на незнакомого человека у дверей.
Я сказал:
– Не смущайтесь: со мной таксист. Свет не без добрых людей.
Первая встреча с Валерием Брюсовым
В 1909 году, возвращаясь из Тифлиса в Петербург, я остановился на несколько дней в Москве у сестры моего отца Марии Амбардановой специально для того, чтобы повидать Валерия Брюсова, стихи которого произвели на меня огромное впечатление. Чаще всего молодые поэты начинают увлекаться каким-нибудь поэтом из плеяды знаменитых и первое время ему подражают.
У меня было по-другому. Я одновременно находился под влиянием нескольких поэтов, прославившихся в дни моей юности, – Иннокентия Анненского, Константина Бальмонта, Александра Блока, Игоря Северянина и Валерия Брюсова. Стихи я начал писать в кадетском корпусе, когда еще не читал ни одного из названных поэтов. К счастью, я сам понимал, что это только «пробы пера», и не мечтал об их публикации, но в 1909 году, когда я усиленно начал читать все журналы, печатавшие стихи совершенно неизвестных мне поэтов, я вообразил, что мои стихи если не лучше, то, во всяком случае, не хуже их. Отрицательные ответы редакций мне казались настолько несправедливыми, что захотелось обратиться к одному из тех больших поэтов, чье творчество я считал безупречным.
Не помню, почему я остановился на Валерии Брюсове, а не на одном из моих петербургских кумиров. Я к нему шел не как к поэту, которому хотел высказать свое восхищение, а скорее, как к арбитру.
Поэтому без всяких колебаний, узнав адрес, отправился на Мещанскую улицу в его особняк.
Моя тетушка жила в Скатертном переулке, и чтобы попасть на Мещанскую, надо было выйти к трамвайной остановке на Арбатской площади. С Москвой я почти не был знаком, но она, по сравнению с монументальным Петербургом, казалась мне очень уютным и симпатичным провинциальным городом. Одним из самых уютных уголков Москвы была в то время Арбатская площадь, по которой проходила конка. Я решил, что самыми подходящими для посещения знаменитого поэта будут утренние часы.
Мое волнение началось уже на Арбате, ибо у меня не было полной уверенности, что никому не ведомый студент будет принят.
Не помню точно, кто мне открыл дверь. В памяти сохранился силуэт женщины без полотняной наколки на голове, почти обязательной в ту пору для прислуги. Меня удивило и то, что она, узнав, что я хочу повидать Валерия Яковлевича, молча провела в его кабинет без доклада.
Не знаю, было ли это случайно или по установившемуся обычаю в его доме, но я очутился в огромном кабинете Брюсова.
Такого густого табачного дыма я не видел за все восемнадцать лет моей жизни. Я задыхался, ожидая появления хозяина огромного кабинета. Голова кружилась. Желание выбежать из комнаты на воздух начинало вытеснять из моего сознания образ Валерия Яковлевича, знакомого мне только по фотографиям. Зачем я к нему пришел? Какая титаническая сила втолкнула меня в царство дыма и книг? Брюсов – знаменитый поэт. Мои юношеские стихи покажутся ему смешными. Но я вспомнил, что его слава не помешала потешаться над ним всем газетам России, когда он опубликовал свое однострочное стихотворение:
О, закрой свои бледные ноги!
Это воспоминание меня немного ободрило, и я мгновенно решил, что в самом крайнем случае, если Брюсов начнет издеваться над моими опусами, напомню ему эту строчку. В это время вошел Валерий Яковлевич. Головокружение от табачного дыма усилилось душевным волнением.
Он улыбнулся, вероятно, поняв мое состояние. Робко протягиваю тетрадь с ученическими стихами. Брюсов, продолжая улыбаться, перелистывает страницы. Мне начинает казаться, что я сижу на иголках.
«Конечно, я совершил большую глупость, что пришел к нему», – подумал я.
Но вот слышу его ласковый голос, произносящий далеко не ласковую фразу:
– Да ведь это Надсон, переведенный на язык детства.
Я воспринял его слова как злую насмешку. Он это заметил.
– Не огорчайтесь! Никто не начинает с конца. Если бы вы писали гладкие стихи, это было бы еще хуже. В ваших плохих стихах есть все же соломинка, за которую можно ухватиться. Лучше писать плохо по-своему, чем хорошо по-чужому.
Когда я заикнулся о том, что в журналах печатают стихи более слабые (я хотел сказать: «чем мои», но спохватился и произнес: «которые я считаю более слабыми»), Брюсов воскликнул:
– Редакции считают, что журнал без стихов – это все равно что костюм без пуговиц, вот они и нашивают любые пуговки, чтобы в костюме можно было показаться в обществе. А ваши стихи даже не пуговицы, а только нитки.
– Что же мне делать? – пролепетал я, как провинившийся школьник, получивший строгий выговор.
Брюсову, вероятно, стало жаль растерявшегося юнца.
– Зачем вам цепляться за журналы? – сказал он если не ласково, то, во всяком случае, без иронии. – Ведь не они делают поэтов. Они скорее их портят. Забудьте о них. Энциклопедия – вот о чем надо думать вам. Вот что вам надо читать – историю народов и государств. И тогда обнаружится – поэт вы или нет. Если великие события вас увлекут и вы сумеете определить свое собственное отношение к ним, то путь к поэзии вам будет открыт. Незачем тратить время на чтение вздорных стихов.
Брюсов еще раз начал просматривать мою тетрадь, словно желая выудить из нее хоть соломинку, хоть бы строчку, которую можно похвалить, но я, задыхаясь от табачного дыма, поднялся. Валерий Яковлевич протянул мне тетрадь и сказал: