Теперь, казалось, наступила очередь столицы… Однако большой вечер Есенина, к которому так тщательно готовились, не состоялся. Не помню, что помешало нам устроить его: отношение к Василию тбилисской общественности было более чем благожелательное. Могу догадываться, что отчасти этому помешало его поведение.
Я забыл упомянуть, что сначала он хотел на афише вместо Василия называться придуманным им самим именем Людмил. Не знаю, чем он руководствовался при выборе этого нелепого псевдонима, помню только, что Датико Арсенишвили и мне стоило больших трудов отговорить его от этого и поставить на афишу настоящее имя. Поведение Василия начало вызывать опасение, что он не сможет серьезно заняться совершенствованием своего врожденного таланта чтеца. Огромный успех вскружил ему голову. Записки влюбленных девиц, приглашения, легкомысленное отношение к своему таланту, отсутствие элементарной воли – все это начинало ярко проявляться. Датико и я с грустью наблюдали за этими признаками богемных наслоений. Это было досадно, потому что Василий был хорошим и добрым человеком. Вскоре после приезда в Тбилиси он сознался, что тоже пишет стихи. И прочел несколько своих опусов.
Мы сказали ему откровенно, что если никому не подобает опубликовывать слабые стихи, то сыну Есенина делать это тем более не следует. Он не обиделся и согласился.
Василий продолжал бывать у меня на улице Энгельса. Мы много беседовали. У него были приличное образование, начитанность, чувство юмора, такт. Потом он неожиданно уехал в Краснодар к какому-то другу. У меня сохранились две его открытки, присланные оттуда. Так Василий навсегда исчез. Меня изумило его письмо, до смешного напоминавшее бисерный почерк Сергея Есенина. А наружностью он походил больше на своего деда Титова. Когда я думаю об этом молодом человеке, которого я не имею права называть сыном Есенина, так как у меня нет на это юридических доказательств, хотя я уверен, что он действительно сын Сергея, вспоминаю эпизод, рассказанный мне Евдоксией Федоровной Никитиной. Как-то в разговоре я упомянул о встрече с Василием Есениным в Тбилиси. Евдоксия Федоровна заинтересовалась точными датами. Я спросил, почему ее это так интересует. Она ответила:
– Потому что артистка Раневская рассказывала мне о встрече с сыном Есенина в вагоне поезда на одной из станций Закавказской железной дороги.
Я заинтересовался этим и попросил рассказать подробно, что говорила актриса. И услышал следующее.
– В наш вагон во время стоянки поезда, – рассказывала Раневская, – вошел молодой человек. Как только я на него взглянула, то почувствовала, что глаза мои застилаются туманом: что это – сон наяву или действительность? Ведь это живой Сергей Есенин. Очевидно, молодой человек обратил внимание на мое изумление, он остановился передо мной и, улыбаясь, спросил:
– Что вы на меня так смотрите?
Я пришла в себя и ответила:
– Да ведь вы вылитый портрет Сергея Есенина.
– А я Есенин и есть, – ответил молодой человек. – я его сын.
Состоялся импровизированный вечер поэзии Сергея Есенина.
К сожалению, дальнейшие подробности Евдоксия Федоровна не помнила.
Мы условились, что она пригласит Раневскую и попросит ее при мне рассказать об этой встрече. Имя его Евдоксия Федоровна не помнила, но для меня было ясно, что речь идет о Василии. Но, как это часто бывает в жизни, что-то помешало встрече состояться, не то болезнь Раневской, не то моя очередная поездка. И у меня теперь тлеет надежда, что когда-нибудь все это прояснится.
В 1962 году я после долгого перерыва посетил Южную Осетию. В ее столице, городе Цхинвали, увидел заслуженного деятеля искусств ГрССР Хетагурова, с которым был знаком давно. Он большой поклонник стихов Сергея Есенина и встречался с ним лично в Тбилиси. В разговоре выяснилось, что он знал и Василия Есенина, очевидно, познакомился с ним во время наших гастролей в Сталинири в 1944 году. Хетагуров выразил глубокое убеждение, что Василий безусловно сын Сергея Есенина. Я попросил его написать свои воспоминания об этом. Он исполнил мою просьбу, и ныне они хранятся в филиале Литературного музея у Е. Ф. Никитиной.
Вспоминая свои встречи с Василием, я думаю о том, как же случилось, что я не узнал подробностей его жизни. Возможно, когда он приехал в Тбилиси, я счел неудобным расспрашивать его, ибо это могло показаться признаком недоверия. Очевидно, ему приходилось сталкиваться и с этим.
Я не сомневался, что он сын Сергея. К тому же я видел его паспорт, во время нашей гастрольной поездки мне часто приходилось держать его в руках и сдавать в гостиницах администрации.
Датико Арсенишвили мне рассказывал, что Василий не мог видеть ни отца, ни матери, так как помнит себя с момента нахождения в детских яслях, где его записали Василием Есениным, очевидно, имея на это какие-то основания. Допытываться у сироты, как это произошло и почему он там оказался, было, по-моему, бестактно. С другой стороны, естественно и то, что раз появляется сын Сергея Есенина, то многие заинтересуются, кто же его мать. На этот вопрос ответить может только администрация яслей, в которых был младенец. А то, что он был кем-то сдан, а не найден где-нибудь в подъезде дома, ясно из того, что он записан как сын Сергея Есенина.
Повторяю: никаких других доказательств, кроме паспорта на имя Василия Сергеевича Есенина, нет. Когда-нибудь все выяснится окончательно, но ждать этого момента я не могу, принимая во внимание свой преклонный возраст, и потому факты, связанные с появлением Василия Есенина, считаю своим долгом изложить так подробно.
Михаил Чаурели
Не успел я начать работу с музыкантом Аслонишвили над переводом на русский язык оперы Захария Палиашвили «Абессалом и Этери», как получаю предложение от кинорежиссера Михаила Чаурели сыграть эпизодическую роль А. Ф. Керенского в фильме «Великое зарево».
Мне не хотелось отрываться от работы над переводом текста оперы, и я отказался. Разговор происходил не в кабинете Чаурели, а на проспекте Руставели. Потом я узнал, что это был шахматный ход со стороны режиссера: сделать мне деловое предложение при случайной встрече. Ему очень хотелось, чтобы роль А. Ф. Керенского сыграл именно я, ибо действительно был похож в те годы на бывшего премьера. Режиссер был убежден, что для небольшой роли важно внешнее сходство. Мой рассказ смутил его, и он растерянно спросил:
– Ну почему же? «Великое зарево» будет показано не только в России, но и во всем мире. Артист театра Грибоедова Мюфке поразительно подходит для роли В. И. Ленина. Геловани – вылитый И. В. Сталин. Неужели откажешься от возможности участвовать в историческом фильме?
Я ответил, что не хочу сорвать возможность показа в Москве грузинской оперы «Абессолом и Этери». М. Чаурели ответил:
– Мое предложение не помешает тебе работать над оперой. Я прошу всего три дня, вернее, три ночи, потому что Мюфке кончает играть в русском театре в 11 часов, а Геловани в грузинском – поздно вечером. Съемка будет с 12 ночи до 6 утра.
Я не знал, как отговориться, и, вспомнив, с каким трудом оплачивал переводы песен всех авторов с грузинского на русский «Грузфильм», ответил:
– У вас слишком маленькая оплата, и вдобавок за ней надо неделями охотиться!
Чаурели преобразился, стал похож на купца, который хочет получить желаемое любой ценой. Он посмотрел на меня пристально и медленно произнес:
– За три ночи – пять тысяч!
Я ответил:
– А сколько тысяч часов я буду за ними бегать?
Чаурели мягко улыбнулся:
– Ты моему слову веришь?
– Твоему – да, а госкинпромскому – нет.
Он взял меня за пуговицу пиджака и, притягивая к себе, сказал:
– Деньги вручу сам на четвертый день.
Так состоялось «грехопадение». На следующий день без четверти двенадцать меня в студии встретил М. Чаурели и повел знакомиться с Мюфке и Геловани. Они были уже в гриме. Я спросил режиссера:
– Когда же я успею загримироваться?
Чаурели улыбнулся:
– Тебе и Геловани этого не требуется.
И тут же позвал гримера.
Через несколько минут я был А. Ф. Керенским. Грим оказался не нужен, лишь определенные светотени на лице. Через несколько минут меня возвели на трибуну, с которой я приветствовал народ, держа в руке фуражку.
На второй день я должен был бросить на заседании, где выступал Ленин, фразу: «Нет такой партии, которая могла бы взять власть в свои руки!» На это присутствующий на заседании Ленин крикнул с места: «Есть такая партия! Это партия большевиков!»
По сценарию Керенский должен произнести, указывая на Ленина:
– Арестовать!
Я сказал Чаурели:
– Миша, это абсурд! Керенский был юрист, он никогда не мог этого крикнуть. Он мог возбудить дело об аресте Ленина, но не отдавать приказания прямо на заседании.
Режиссер улыбнулся.
– Дорогой мой, тебя это не касается. Ты должен говорить то, что написано в сценарии.
Я покорился и крикнул. Это вышло так вяло, что Чаурели объявил маленький перерыв, взял меня под руку и начал ходить по студии. Сначала говорил о посторонних вещах, а потом произнес:
– Я понимаю, крикнуть «арестовать Ленина!» тебе трудно, ты не артист, который молниеносно перевоплощается, но чтобы это вышло естественно и хорошо, забудь о Ленине, представь мысленно, что это не Владимир Ильич, а человек, мешающий тебе быть вместе с любимой. Если этот человек не будет арестован, возлюбленная уйдет от тебя.
Начался повторный дубль. Я крикнул «арестовать!» не вяло, но все же недостаточно хорошо, понял это по словам Чаурели:
– Вот теперь лучше, но только еще раз попробуем.
Тут я окончательно понял, что от меня хотят, и действительно, закрыв на миг глаза, ясно представил картину… меня покинут, если… этот человек не будет арестован…
Чаурели добился, чтобы я смотрел на Ленина, его не видя: передо мной было лицо, которое хотело разрушить мое счастье… Часть ночи ушла на сидение за огромным столом какого-то скучного заседания. Кадры эти были при монтаже фильма изъяты, зато вторую часть ночи я любовался Геловани, который от счастья, что он так похож на Сталина, гуляя со мной во время перерыва, говорил вполне серьезно: