– Посмотрите: Ленин, Керенский и я – Сталин – прохаживаемся и мирно беседуем.
На четвертый день в десять часов утра Чаурели приехал ко мне на госкинпромской машине и сказал:
– Я оказался менее могущественным, чем считал себя.
Я грешным делом подумал, что сейчас начнутся разговоры, что касса Госкинпрома пуста или что-нибудь в этом роде, но он, точно подслушав, перебил мои мысли:
– Не беспокойся, я свое слово сдержу, но только не сам вручу тебе деньги, а через кассиршу «Грузфильма».
Каприз памяти
Иногда самые обыкновенные воспоминания переходят в область фантастики. Корни этого странного явления бывают разными – от простого до необъяснимых.
Марсель Пруст глубже всего окунулся в этот загадочный океан памяти, но загадка так и осталась загадкой. Проще всего не разгадывать, а просто рассказать какой-нибудь случай, когда твои собственные воспоминания тебе самому кажутся полуфантастическими. Отсюда вытекает, что стиль твоего изложения одних читателей удовлетворяет, а других разочаровывает, в зависимости от вкуса и характера, ибо некоторые, и я сам в свое время, писали иначе, а сейчас предпочитают такое, например, начало:
«В этом году я впервые увидел Леонида Мартынова. Он еще не был тогда так широко известен публике» и т. д.
Откровенно скажу, что я сам бы предпочел начать именно так этот эпизод из моих воспоминаний, но я чувствую, что в данном случае это – невозможно.
Сам дом, в котором это произошло, не просит, а требует от меня, чтобы я описал его хотя бы потому, что его, вероятно, уже нет, да и не будет никогда в наш век, да и в будущем веке.
Читатель, если случайно знает мой возраст, подумает, что я буду говорить о здании конца XIX века, но он ошибется. Я имею в виду 1928 год. Именно тогда в январе месяце я возвращался из Японии в Москву и остановился в Новосибирске. Тогда только центр можно было назвать городом, ибо вокруг него были бесконечные заборы и одноэтажные дома с подслеповатыми окнами. Но все же нашелся и двухэтажный дом. Он-то меня и пленил своей красочностью и как бы демонстративным пренебрежением к европейскому. В нем была самая обыкновенная гостиница, и далеко не обыкновенная. Короче говоря, я был ошеломлен, я не верил своим глазам, когда дежурный вел меня в отведенный мне номер по широкому коридору второго этажа. Что же меня могло удивить?
Картина, которая и сейчас, более полстолетия спустя, стоит перед моими глазами, не потускнела, скорее, даже стала более яркой. Что же было в этой картине особенного? Давность. Она как бы перекинула меня в далекое детство.
Мой номер был в конце коридора. И я залюбовался высокими печами, которые, как гренадеры, показывались то слева, то справа. Их дверцы были открыты. Из них, как веселые змейки, капризно извивался огонь, и я явственно слышал треск дров, от звука которого я успел отвыкнуть.
Когда мы вошли в мой номер, мне, прежде всего, бросился в глаза огромный самовар, стоявший на круглом столе, и рядом на подносе фарфоровый чайник и два стакана на разрисованных розами блюдцах. Я невольно спросил у дежурного:
– Это для красоты?
– Какая там красота? Позвоните, и я приду за ним, и через четверть часа принесу кипящим. А уж заваривать будете сами. Если нет чая, я сбегаю в магазин и принесу.
Я спросил:
– А сейчас можно?
– Какая мне разница, когда?
– И это во всех номерах или же…
Он меня перебил:
– А как же, конечно, во всех…
У меня случайно нашлась пачка чая. И ровно через пять минут он принес кипящий самовар. Пар от него подымался к потолку, а красные угольки весело перемигивались, как бы говоря: «Вспоминай детство!» Ну, и вспоминать иногда бывает полезно.
Теперь я немного успокоился. Картина если и не нарисована, то, по крайней мере, плохо или хорошо, но описана. Но как перейти к главному? Оно будет так не похоже, но все это реально.
Кто-то когда-то мне сказал, что память – это самая капризная женщина в мире. Должно быть, это так, если я мог забыть, при каких обстоятельствах ко мне в номер вошел молодой человек, который назвал себя Леонидом.
– А как ваша фамилия?
– Мартынов.
Теперь это звучит громко. Я люблю его стихи, пожалуй, больше всех живущих в наше время поэтов. Поэты – не шеренга солдат. У них нет: первого, второго, третьего… У них есть любимые или нелюбимые. Сказать «талантливый» – это значит ничего не сказать. Не будучи талантливым, прослыть таковым – тоже талант.
Леонид Мартынов в моих глазах – это что-то огромное, ясное, чистое и волшебное. Это не значит, что я отвергаю других. Было бы нелепо отвергать русскую поэзию. Но больше всего я люблю Леонида. За что? – могут спросить меня. За то, что он говорит с читателем с предельной искренностью. Он протягивает ему руку, горячую, как рука друга, а не холодную, как рука полузнакомого человека.
Фантастика или полуфантастика… Капризна память и забывчива. Не помню, был ли разговор о стихах… Вряд ли. Просто мелькнула тень юного поэта, которому я не предсказывал, как Есенину и Павлу Васильеву, великого будущего. И я присутствовал не при его рождении, но при его зарождении.
18 ноября 1973 года,
Москва
Жена волшебника
Его никто не называл волшебником. Нашему государству было полтора года. Он был скромным советским служащим, но благодаря энергии и страстной любви к кино возглавил первое учреждение кинематографистов.
Что же здесь волшебного?
Читатель, не торопитесь. Я пойду не вперед, а назад, ибо прежде надо узнать его биографию.
Он был сыном скромного священнослужителя в синагоге и, когда отец послал его по делу в Бердичев к главному раввину города, влюбился в его дочь Мальвину. Это была красавица, схожая со всемирно известной Джокондой Леонардо да Винчи. Прекрасно понимая, что отец ее не согласится на этот брак, тайно объяснился ей в любви и сказал, что ее похитит. Меня не было при этой сцене, но через 50 лет после знакомства нашего я могу точно нарисовать картину, как она опустила глаза и ничего не сказала. О своей любви к Мальвине Давид Иоаннович Марьянов сказал отцу и просил его содействия. Скромный священнослужитель, трепеща перед главным раввином, сказал ему о просьбе сына при личном свидании:
– Рабби, умоляю вас, если мой сынок осмелится просить руки дочери вашей – откажите ему. С ним ваша дочь не будет счастлива.
Раввин был тронут этой откровенностью и ответил:
– Бог возблагодарит вас за хороший поступок. Я не выдал бы дочь и за более подходящего жениха: ей всего 16 лет.
Похищение, однако, состоялось, к великому горю бедного раввина. Юная пара появляется в 1916 году в Петербурге. Марьянчик снимает прекрасную квартиру, обставляет ее, заводит связи и знакомства.
– На какие деньги? – спросит читатель.
Не знаю. Но по дальнейшей его карьере догадываюсь: остроумная изобретательность, умение кому-то что-то устроить.
Мальвина, поражавшая сходством с Джокондой, писала стихи, о которых говорили: наивны… милы… Но мог ли Давид Иоаннович пропустить славу Есенина? И вот Сергей Есенин читает свои стихи у Марьянчика и пишет в альбом Мальвины:
В глазах пески зеленые и облака,
По кружеву крапленому скользит рука,
То близкая, то дальняя – и так всегда.
Звезда ее печальная – моя судьба!
Я с ним познакомился в Москве в 1918 году, когда был организован Всероссийский Союз поэтов и Мальвина Мироновна стала одной из участниц его первого заседания. До революции молодая чета совершила свадебное путешествие в Италию, и Давид Иоаннович познакомился с Максимом Горьким, находившимся тогда на Капри. По рассказам Мальвины, Давид Иоаннович повез ее к Горькому как молодую начинающую поэтессу. Алексей Максимович принял их любезно, просил что-нибудь прочесть. Сначала она стеснялась, но у Горького была такая ласковая улыбка, что Мальвина, не сбиваясь, прочитала несколько стихотворений. Алексей Максимович погладил ее по голове и сказал:
– Какая молодая, а уже пишет стихи.
Давид Иоаннович спросил:
– Как вы их находите?
– Очень милы, – улыбаясь, ответил Горький.
Но вернемся в 1918 год. Жили Марьяновы тогда на Большой Дмитровке в доме № 8, в квартире 3, выходившей окнами на улицу.
На мой вопрос, почему она такая грустная, Мальвина как-то ответила:
– Мой До уезжает в командировку.
– Надолго?
– Трудно понять.
Однако он скоро вернулся. Я месяца полтора не заходил к ним, а когда пришел – Мальвина была еще более грустной.
– В чем дело? – спрашиваю.
– Он сказал: я тебя люблю и всегда буду любить, но жизнь жестока, я должен тебя покинуть.
И покинул.
Эмигрантом он не был. Сначала его задерживали за границей дела кинематографии, потом загорелся идеей строительства дворца мира. Умудрился съездить в Америку по этому вопросу. Строительство дворца предполагалось в Швейцарии. Потом его увлекла знаменитая скрипачка… И он женился на ней. Этот брак длился недолго. На каком-то съезде или конгрессе в Америке познакомился с Рабиндранатом Тагором и стал его личным секретарем, сопровождая писателя в Москву. Во время своего пребывания в Москве несколько раз заходил к Мальвине и говорил, что по-прежнему ее любит. После отъезда с Тагором в Индию Мальвина не имела от него никаких вестей. Через несколько лет выяснилось, что он познакомился с племянницей знаменитого физика Альберта Эйнштейна и заключил с ней брак. Вскоре стал личным секретарем Эйнштейна, а после его смерти опубликовал о нем мемуары.
Мальвина никогда не жаловалась на него. С допотопной покорностью все принимала. Один раз сказала: «Он родился таким. Без путешествий не представляет себе жизни. И ты знаешь по своим частым поездкам, чем это кончается». Жаловалась, что ее почти не печатают. Кроме справочника Тарасенкова «Русские поэты ХХ века» она нигде не упоминается. Я шутя ответил: «Зато тебя обессмертил Есенин».
Памятник князю Юрию Долгорукому – основателю Москвы вызывает восхищение москвичей и приезжих со всех концов нашей родины и из-за рубежа. Имя