В дворянских семьях издавна принято было для завершения первоначального образования отправлять молодых людей в путешествие за границу: себя показать и людей посмотреть. Российские интеллигенты подхватили традицию, вот и Сергей после окончания гимназии (с непременной золотой медалью) и первого курса университета оказался в Европе. Поездка – не подарок, он ее заслужил: в Германию и Швейцарию командирован университетским библиографическим кружком, он, его председатель, в первых числах июня того же 1911 года принимал участие в представительном и вошедшем в историю русской культуры Первом Всероссийском съезде библиотекарей. Теперь, три месяца спустя, на дорогах Европы, в распахнувшемся перед ним мире – в иностранных городах, в языках, которые влетают в его настороженные уши, в библиотеках, в музеях, в восхождениях на горы – нащупывает, примеряет различные жизненные пути для себя. Нет, не мечется в поисках нового, яркого, а целенаправленно, осознанно ищет самого себя и свое, Сергея Бернштейна, место. Пробует на вкус то одно, то другое. Прежде всего языки: совершенствует немецкий, сетует на вавилонское многообразие языков и диалектов в Швейцарии, мешающее углубленно освоить классический вариант хоть одного из них. Прилежно посещает библиотеки, где занимается “изучением вопросов каталогизации и расстановки книг”, как ему было поручено университетским кружком. Пишет для “Школы и Жизни” – незадолго до того, в 1910 году, появилось в Петербурге периодическое издание, вплоть до революций 1917-го просуществовавшее, еженедельная педагогическая газета либерально-просветительского толка, где сотрудничали видные русские педагоги, к которой давались в качестве приложения монографии по воспитанию. В том, что касается выбора жизненного пути, Сергей напорист и даже отбрасывает на время свою почтительность: матушка получает вежливый, но строгий выговор за то, что не прислала вовремя последнего номера газеты, из-за этого он не знает, напечатана ли его корреспонденция и следует ли ему посылать новую. На “Школу и Жизнь” он возлагает большие надежды: подумывает о возможности постоянного заработка на время учения в университете: семья обеспеченная, но он, мужчина, не намерен жить на отцовское наследство.
Немало отозвалось потом в его дальнейшей жизни: любовь и восприимчивость к языкам, качество, которое он в себе открыл; великолепные европейские библиотеки, которые научился ценить, и библиотечное дело, к которому и раньше чувствовал интерес; педагогика в разных ее проявлениях, от сотрудничества в прессе до игры с маленькой Муськой, дочкой двоюродной сестры. До времени возникшее отцовское чувство и тут его не оставляет: он занимается фотографией с мальчиком, сыном хозяйки; вдумчиво относится к переписке с младшим братом: обсуждает текст, который оказался “слишком философским”, и сочиняет новый, много времени и внимания уделяет племяннице…
Однако самое существенное открытие, сделанное Сергеем Бернштейном в путешествии, касалось его самого, он его так и отмечает как главное:
Главное, что за границей совершенно исчезает моя обычная узость и специализация. Невольно переходишь от предмета к предмету, от вопроса к вопросу: газеты, библиотеки, музеи, озеро, Альпы, немцы, швицеры и русские колонии и все воспринимается как одно целое, как единая картина единой жизни.
(В скобках заметим, что не обошлось и без “профессорской рассеянности”, тоже рановато давшей о себе знать: “Я остался в Женеве на 6-ое сент<ября>, чтобы слушать концерт, сыгранный 6-го авг<уста>, <…> опоздал ровно на месяц”.)
А что до счастья, то и тому есть место, как не быть! Цитируя Тимура Булгакова “Молод! В Европе! Сам! Один!”, добавлю, что еще на диво хорош собой. Он подружился с кузиной Женей, похоже, что увлечен ею, – не потому ли никак не решится покинуть Цюрих, хотя и кается, что “страшно засиделся” там. Восхищается увиденным, слегка стыдится своей сентиментальности, подпускает иронию, когда не в силах сопротивляться восторгу, захватывающему его.
Выдали мне письма и семейный секрет: тайну загадочной женитьбы дядюшки. Занимало меня лет с двенадцати: как это он взял себе жену на столько лет себя старше, аккурат во всю длину моей тогдашней жизни? Тема в семье считалась запретной и потому особенно привлекала. Мне виделась там жертвенность (пожалел одинокую вдову), поддержка женского стремления к образованию (помог домашней учительнице выбиться в преподавательницы гимназии) и невесть еще какие мотивы, а годам к четырнадцати, нахлебавшись сентиментальных романов, сочинила свой, где пыталась втиснуть дядюшку в роль не то героя-любовника, не то коварного соблазнителя. Ответ нашла, прочитав его юношеские письма. В одном из них среди традиционных “Целую тебя и Игнатия” (так он величает брата, лишь изредка сбиваясь на детское “Саня”) мелькнуло и еще одно имя, необычное – Ансиль, которой тоже предназначался поцелуй. Ансиль, Анна Васильевна Ротар, урожденная Шахова, воспитательница Игнатия, много лет спустя стала женой Сергея (официально брак был зарегистрирован 9 сентября 1926 года, скорее всего, постфактум: в то время к подобным вещам относились небрежно).
Моя бабушка, как явствовало из не рассчитанных на мои уши проговорок-воспоминаний взрослых, была тогда в ярости: брак, в который вступал Сереженька, представлялся ей чудовищным мезальянсом. А мне сейчас кажется, все объясняется просто: Сергей был умственно и душевно старше своих календарных лет. После гибели отца он самовольно ушел из детства, себя назначив главой семьи, а отрочество перепрыгнул, как одаренные школьники перепрыгивают через класс: из второго в четвертый, из четвертого в шестой. Перепрыгнул отрочество, промчался сквозь юность и слишком рано стал окончательно и бесповоротно взрослым. Глядя в зеркало, удивлялся небось слишком юному отражению и нашел выход: отпустил в ранние годы для солидности бороду. “Он и мальчиком, наверное, был с бородой”, – иронизировал позднее Виктор Шкловский – и в точку попал: если не мальчиком, то близко к тому он уж точно был с бородой! Кстати сказать, познакомились они, Бернштейн и Шкловский, в 1914-м, три года спустя после путешествия, о котором идет речь. Виктор Борисович тогда не успел обзавестись своей знаменитой лысиной, был юношески кудрявым, а Сергей Игнатьевич, всего годом его старше, напротив, при бороде. “Нелепая” борода и “неравный” брак соответствовали его самоощущению: хотел видеть себя таким, каким был на самом деле, и невесту выбрал себе под стать: по духу – ровесницу.
Из писем Сергея Бернштейна, отправленных матери в Петербург:
3 августа 1911 года
Дрезден
Dresden, 3/VIII (21/VII) <19>11
Дорогой мамил!
Сегодня утром получил от тебя заказное письмо с чеком и открытку. <…> Каюсь: растранжирил 10 м<арок> – купил гравюры и открытки.
Был сегодня в Галерее[64]. Трудно описать, какое впечатление произвела на меня Мадонна Рафаэля. Пойду ее смотреть и завтра и послезавтра. Подробно напишу о ней в письме.
5 августа 1911 года
Дрезден
Dresden 5/VIII (23/VII) <19>11
…Сегодняшний день, один из 6-ти проведенных в Дрездене, я посвятил осмотру б<иблиоте>ки и, к удивлению своему, нашел преинтереснейшие вещи. Был опять в Gemдldegalerie. Сегодня было хорошо, т. к. вход платный, а вчера было слишком много туристов.
<…> Других музеев посмотреть не успел и не успею, т. к. завтра собираюсь на целый день отправиться в здешнюю Швейцарию – в форме прелюдии к настоящей. Ехать надо сперва на пароходе, потом идти пешком. <…> Около Цюриха с неделю буду сидеть, напишу письма и разработаю собранный материал.
12 августа 1911 года
Иммензее
Immensee 12/VIII (30/VII) <19>11
Мы выехали из Цюриха вчера в 91/2 ч<асов> в<ечера>, а в 11 ч<асов> начали восхождение на Rigi-Kulm[65]. Пришли туда в 4 ч<аса> у<тра>. Шли все время с туземцами, с которыми мой спутник все время беседовал по-швицерски. Он знает этот язык в совершенстве. Гора не очень крутая. Последние полчаса дороги одно наслаждение, с каждым шагом открываешь рай извне, новые и новые линии гор, неопределенные в предрассветном сумраке. Не думай, что я шучу: в моих письмах очень много того, что проф<ессор> Введенский называет презрительно “стишками”. Но, ей-Богу, вспомнились прекрасные строки Бальмонта:
И чем выше я шел, тем ясней рисовались,
Тем ясней рисовались очертанья вдали,
И какие-то звуки вдали раздавались,
Вкруг меня раздавались от небес и земли[66].
(NB: от небес – от телеграфной проволоки, а от земли – от альпийских колокольчиков). Восход солнца может быть очень живописен. Мы его сфотографировали несколько раз. <…>
“Школы и жизни” пока не получил.
18 августа 1911 года
Цюрих
Zurich 18 (5)/VIII <19>11
…После обеда около часу вожусь с племянницей, которая пресерьезно называет меня “дядя Селеза”.
…читаю исключительно по-немецки: даже газет русских почти не читаю.
16 августа 1911 года
Цюрих
Zurich 16 (3)/VIII <19>11
…языку в Швейцарии все равно не научишься. Я теперь читаю по-немецки беллетристику и библиотековедение.
19 августа 1911 года
Цюрих
Zurich 19 (6)/VIII <19>11
…Весь вечер читал швейцарские газеты. В них то же, что и вообще в Швейцарии, т. е. пустота. Ни одной дельной статьи в 14 газетах.
Сегодня осматривал Pestalozzianum[67], педагогический музей и библиотека. Здесь приняли меня, не в пример другим швейцарским учреждениям, крайне любезно, и вообще это первое истинно-интеллигентное учреждение, которое мне приходится видеть в Цюрихе, а осматривал я тут немало. В