Перечитывая «Слово…» (1950)
Хотя он был занят техническими открытиями и коммерческой рекламной работой, 50-е годы стали для него, книжного графика, не менее плодотворными, чем довоенные. Он создал три грандиозных цикла. В технике электролитической гравировки к «Слову о полку Игореве», в увлекавшей его всегда акватинте – к «Анне Карениной» и, используя игольчатый экран, графический цикл – к «Доктору Живаго», оставшись единственным исполнителем грандиозной иллюстративной сюиты к роману.
«Слово о полку Игореве» – «Le Chant du prince Igor: Manuscrit original du XIV-e decouvent au XVIII-e» – вышло в 1950 году в Швейцарии, в издательстве Поля Эйнара. Алексеев исполнил 16 цветных иллюстраций, обложку и фронтиспис. Издание раритетное – 290 пронумерованных экземпляров[121].
Как возник замысел издания «Слова…» на французском языке с иллюстрациями Алексеева? Дочь художника Светлана считала: это была инициатива отца. Но, возможно, судя по письмам поэта, инициатором проекта стал Супо, человек широких филологических интересов, занимавшийся в том числе и средневековой французской литературой (в США, в Филадельфии, он читал курс лекций по французской литературе в Суортмор-колледже), связанный со многими издательствами[122].
По мнению Бориса Орехова, московского лингвиста, Супо, культивировавшего в творчестве поэтику сна, мог особенно заинтересовать древнерусский текст памятника ещё и потому, что центральный эпизод в нём – пророческий сон Святослава, трактуемый самим автором «Слова…» как предсказание, мистическое событие. Напомним: «Некоторые из его (Алексеева. – Л. З., Л. К.) друзей были сюрреалистами, и отец вместе с ними интересовался миром снов…». Из переписки с Супо очевидно: работа над «Словом…» началась сразу после возвращения художника и поэта из Америки в 1946 году.
Вторая половина 40-х годов для него – трудное время: в США за шесть лет он привык к налаженному быту, обеспеченному Клер, единственной дочери состоятельных американцев, а в освобождённом от фашистов Париже приходилось заново обживать опустевшую мастерскую. Его депрессивное состояние растянулось на целое десятилетие. Это отразится, возможно, в мрачноватой атмосфере, которая объединяет все иллюстрации к древнерусскому памятнику, впрочем, вполне уместной: речь идёт о проигранной битве.
Алексеев делал для Супо подстрочник «Слова…» и лишь потом приступил к работе над иллюстрациями. В «Слове…» французского поэта-сюрреалиста привлекло и мощное лирическое начало. Вот как комментировал он работу над переводом в письме художнику от 22 марта 1946 года, написанном из Мехико: «Дорогой Алёша, Вы вскоре получите из прелестных рук Мюриэль конец "Игоря". Мне очень понравилась эта работа. Я много о ней думал. Вы увидите, что я облёк эту поэму в совершенно особую типографическую форму[123]. Со своей стороны, я придаю этому очень большое значение, так как в процессе изучения типографической презентации для меня стали понятны многие вещи. Я думаю, что поэзия требует такого представления текста и что не напрасно мы, поэты, располагаем слова, чтобы подчеркнуть некоторые смыслы, некоторые звучания, некоторые повторы. Думаю, что вы это чувствуете, как и я. И что поэма от этого выигрывает. Я начал предисловие. Я рассчитываю в связи с Игорем написать важные вещи о поэзии. Эта очень красивая поэма – великолепный предлог для того, чтобы уточнить некоторые необходимые для поэзии вещи. Она придаёт ценность тому, о чём мы слишком часто забываем: что человек живёт не для того, чтобы управлять собой, но что он испытывает властную потребность выразить некоторые импульсы своей души».
«Слово…» – мифопоэтическое и историко-политическое полотно, художественные достоинства которого поражают и сегодня. Трепетно относился к «Слову…» А. Пушкин, выступивший в защиту его подлинности; писатели и учёные советской и постсоветской России, казалось бы, досконально изучили этот великий древнерусский эпос: в 1995 году Пушкинский Дом подвёл итоги: подготовил фундаментальное исследование – 5-томную Энциклопедию «Слова о полку Игореве», куда вошли и статьи зарубежных учёных. Но изучение «Слова…» и прочтение в нём новых смыслов продолжается. В том числе и художниками.
Издатели и художники в Русском Зарубежье обращались к «Слову…» как символу подлинной Руси. Лирический образ единой Русской земли – главный образ, которому посвящены горькие слова автора. Иллюстрации делала Наталья Гончарова для напечатанного в Мюнхене издательством «Орхис» немецкого перевода Артура Лютера в 1923 году, в духе немецкой готики: фигуры воинов, напоминавшие европейских рыцарей, силуэты зверей и птиц вплетены, словно орнамент, в готический латинский шрифт. В Париже «Слово…» в 30-е годы иллюстрировал член «Союза русских художников» и творческого объединения «Мир искусства» Дмитрий Стеллецкий, сделавший две рукописные книги с цветными миниатюрами, выполненными гуашью и стилизованными под лицевые рукописи XVII века.
Особый интерес к «Слову о полку Игореве», видимо, возник в Европе и даже в США после победы Советского Союза в Великой Отечественной войне. Так, в том же 1950 году в Нью-Йорке издали перевод «Слова…» на современный русский язык поэта-эмигранта Георгия Голохвастова с иллюстрациями «мирискусника» Мстислава Добужинского, чьи выполненные тушью и кистью буквицы, заставки, концовки и виньетки (только ими оформлен текст) имели вдохновляющий первоисточник – древнерусскую материальную культуру. Добужинский первым, как подчёркивал петербургский исследователь Г.И. Чугунов, обратился в иллюстрации к «Слову…» к «звериному» стилю.
Алексеев познакомился с древнерусской поэмой ещё в Петербурге, в Первом кадетском корпусе, по выдававшемуся каждому кадету «пособию при изучении русской литературы» – «Слову о полку Игоря», в 14-м выпуске в серии «Русская классная библиотека», вышедшем под редакцией А.Н. Чудинова в Петрограде в 1911 году. Судя по его репликам, он видел оперу на музыку А.П. Бородина «Князь Игорь», возобновлённую в Мариинском театре в Петербурге в 1909 году. Она была прославлена «Половецкими плясками» в постановке Фокина, отличавшимися «весёлым варварством», часто исполнявшимися как самостоятельное хореографическое произведение. Декорации Н. Рериха к «Половецкому стану» восхитили Александра Бенуа – созданные «по принципу панорамы», с отсутствием боковых кулис и фоном с золотисто-алым небом над бесконечной далью степей, с дымами, столбами, подымающимися из пёстрых кочевых юрт. Эти зрительные впечатления впитал в себя художник, размышляя над поиском оригинального графического решения древнерусского эпоса, вдохновившего на поэтический перевод его друга-поэта. В иллюстрациях к «Слову…» он создаст и свой вариант половецких плясок – в странноватых головных уборах и одеждах из звериных шкур, в развевающихся шароварах и меховых сапогах с загнутыми носами ритмично отплясывают половцы с длинными тонкими кожаными ремнями в руках – словно хотят повязать им сразу всех пленённых русских воинов…
Вчитываясь в «Слово…» спустя сорок лет, Алексеев замечает, насколько сильна в древнерусском эпосе языческая стихия, языческое мироощущение автора и его персонажей, накладывающееся на исторический сюжет. Алексеева и Супо волновала первобытная языческая, звериная стихия, полная скрытых тайн, магии и древних символов. Даже из далёкой командировки, из самолёта, летящего из Мехико в Тегусигальпу, Супо сообщает Алексееву о готовящемся издании «Слова…», так волнует его эта книга и сделанное им поэтическое переложение: «Я очень счастлив, что моё переложение "Игоря" не слишком вас разочаровало. Думаю, что в некотором отношении типографическая презентация будет иметь большое значение. Разумеется, никакая пунктуация не нужна, как и кавычки. Думаю, что пунктуация очень ослабила бы стремительное движение[124] поэмы. Эта поэма должна читаться на одном дыхании, а не тормозиться знаками препинания. Пунктуация – это всего лишь довольно примитивный способ регулировать дыхание фразы. В поэзии важно пение, то есть внутренняя необходимость. Все песни свободны от произвольной пунктуации.
Я получил сделанную Мюриэль копию. Она попросит вас проверить написание имён собственных. У меня принята та, которую вы выбрали в той версии, которую вы мне передали, но в копии есть несколько сомнений. Поэтому важно, чтобы вы сами выбрали орфографию. Это действительно прекрасная поэма, которая научила меня некоторым новым вещам в поэзии. В особенности не следует под предлогом логического (!) объяснения некоторых пассажей делать её пресной. Вы увидите, что я сохранил то, что называют (неверно) темнотами. Это моменты, когда поэт видит то, что другие не видят, а в особенности не понимают, потому что они, самодовольные, хотят понимать любой ценой»).
В иллюстрациях Алексеев пошёл тем же путём недоговорённостей, вполне созвучных безымянному автору «Слова…». Заключая акватинты с мерцающим сложным цветом в прихотливые разнообразные рамы из неровных линий, также с использованием главных двух цветов – зеленоватых и коричневых оттенков, художник создаёт условные, сложно-символические композиции, допускающие целый спектр прочтений. На голубом фоне – гигантское дерево без листьев, хищными старыми корнями вонзившееся в почву, напоминает родословное (геральдическое?) древо русских князей, с воинственными, болезненно скрюченными острыми ветвями, отходящими от одного ствола, но словно готовыми уколоть, поранить и даже «обломать» друг друга.
Изображает художник и драматическую сцену выхода князя Игоря с дружиной в поход против половцев в день знакового, пророчащего поражение затмения: верхний план – чёрный диск солнца с расходящимися в разные стороны огненными острыми лучами, занимающие почти половину листа, под ними – намёк на городище, чуть ниже – шлемовидные головки церквей и на переднем плане тёмными пятнами, крупнее, в движении – условные фигуры всадников, в самом низу листа – светлее – тоже едва различимые силуэтные фиг