«И выяснилось: мы с Асей как брат и сестра, соединенные участью жить бездомно и сиро; у обоих за плечами – трагедия; а впереди – неизвестность; шепот наш о том, что надо предпринять решительный шаг, чтобы выкинуться из нашего обитания, приводил к уговору: соединить наши руки и опрометью бежать из опостылевших мест.
И по мере того, как вынашивались планы побега, охватывала: бодрость, радость и чувство удали; мы не решали даже вопроса о том, кем будем мы: товарищами, мужем и женой? Это покажет будущее: жизнь в “там”, по ту сторону вырыва из всех обстановок! Только Ася, насупив брови, мне заявила: она дала клятву не соглашаться на церковный брак (условности она ненавидела».
Тогда же они приняли решение – бежать за границу! Но требовалось уладить еще несколько дел: снять квартиру для Аси и матери в Москве, уладить финансовые дела с издательством «Мусагет», прежде всего Белый планировал уговорить выдать ему на руки сразу большую сумму денег, которая была необходима молодым для житья за границей. Трудности, с которыми столкнулся поэт, его не испугали. Но все же денежный вопрос решился не так, как планировался. Искомую сумму Белому не выдали, а решили высылать ежемесячно двести-триста рублей, что в дальнейшем стало источником многих трудностей, так как нужно было ждать перевода неопределенное время. Белый был прав, назвав эту помощь «жестокой». Но и при таких условиях «Мусагет» не собирался расставаться легко со своим сотрудником. По словам поэта, они провели с Асей три месяца – сентябрь, октябрь и ноябрь – в «сплошном томлении». Наконец, все осталось позади и молодые поехали на вокзал из Штатного переулка, где жили Тургеневы с родственниками и ближайшими друзьями. Вокруг отъезда Белого с Тургеневой ходили разнообразные слухи, которые к тому же подогревались тем, что молодые были не повенчаны и обошлись без церковного брака. На перрон неожиданно явились и мусагетовцы. При этом Кожебаткин вручил Белому список работ, которые он должен был выполнить за границей. Нужно ли говорить, что этот список был отброшен, а потом еще и – утрачен.
На третий день бегства из Москвы рухнули для меня картины московского «рабства»; и больше не возвращались; это было в высоковерхих штирийских горах, с оснеженными венцами, мимо которых, виясь меж ущелий, проносил нас экспресс; на какой-то станцийке я, выскочив из вагона, закинул голову кверху, впиваясь глазами в гребнистый зигзаг; в душе вспыхнуло:
– «Горы, горы, я вас не знал; но я вас – узнаю!» И вот стемнело; горы упали; вдруг в уши – прибой итальянской речи вместе с теплом и кислыми апельсинами; мы встали к окну; вот туман стал серебряным; вот разорвался он; и – все голубое; внизу, наверху; вверху – небо, освещенное месяцем; внизу – море; поезд несся по дамбе, имея справа и слева бесконечные водяные пространства, а впереди точно из неба на море выстроилась и опустилась симфония золотых, белых, пунцовых и синих огней, озаряющих легкие и туманные очерки палаццо и башен, –
– Венеция».
Мелькали Рим, Флоренция. Потом было Палермо, но дороговизна гонит их из этого города. Они перебираются в Монреаль, городок, «обрывавшийся утесами к апельсинникам долины Оретто, где некогда бились слоны Ганнибала с когортами римлян».
Ася для Белого – не просто спутница тех дней, но водительница. Человек, с которого началась переоценка прошлого, окончательное расставание с ним и новый этап в жизни. Значение Аси для творчества Белого переоценить трудно. Он и сам это признавал.
«Восьмилетие 1910–1918 стало мне поворотным, отрезав от современного Запада так, как Запад некогда отрезал от русского быта; восьмилетие это в значительной мере окрашено вкусами Аси: ее ненавистью к мещанству и нежеланием видеть действительность, которую она окрашивает в пестрые мороки субъективнейших парадоксов; поздней открывается мне: таким мороком некогда промаячили нам: и Венеция, и Сицилия, и Тунисия, и Египет, и Палестина; Ася переживала ярко средневековье и талантливо открывала глаза мне на готику, отворачиваясь от всяческого барокко; ей был чужд ренессанс, до которого я с усилием доработался уже без нее. <…>
Палермо – пятна пути; и кроме того: выработка ритма отношений с Асей; здесь начало выясняться: стиль отношений с ней есть взволнованность уговора схватиться за руки, чтобы бежать из Москвы, странствуя по истории и культурам <…>материал пережитого давно подавлял, взывая к переоценке всех ценностей; Ася стала мне символом этой переоценки; неспроста сближение с ней начиналось рассказом ей о предшествующих годах; и рассказ стал отчетом; происходил же он в фантастической обстановке; и именно: на дереве: на него мы взлезали: сперва – в Звенигороде, под Москвой, потом – в Боголюбах, под Луцком.
Сицилия стала нам продолженьем рассказа; и рассказ этот длился беспеременно; смена же путевых впечатлений соответствовала все время этапам наших переживаний; когда исчерпались впечатления, то кончились дни наших странствий; мы осели в Швейцарии и попытались здесь вытворить быт по образу и подобию нашему».
В Сицилии, по словам Белого, началось его сближение с Асей. Интенсивная интеллектуальная жизнь – разговоры о Пифагоре и Эмпедокле, арабах и Калиостро, взаимоотношениях Запада и Востока. При этом Ася раскрывала спутнику глаза на живопись, а Белый – на смысл взаимоотношения Запада и Востока. Обозначается новый круг чтения – книги по Средним векам и Ренессансу.
Потом были Тунис и жизнь в арабской деревушке – Радесе. Белый писал Блоку:
«Живу в арабской деревушке, ослепительно белой, ослепительно чистой, с плоскокрышими, высокими, похожими на башню трехэтажными домиками, с рядом снежно-белых, каменных куполов, прекрасным минаретом, рядом гробниц (Марабу), осененных пальмами, оливками и фиговыми деревьями. Мы живем с Асей в настоящем, арабском доме, одни, занимаем 3 этажа с крохотными, затейливыми, очаровательными комнатушками. <…> У нас с Асей великолепная плоская крыша, и мы по вечерам подолгу сидим там на ковре, поджав ноги калачиком; а недалеко (20 минут ходьбы) сверкает бирюзовое Средиземное море. Я превратился в глупого, довольного эпикурейца: собираю ракушки, читаю арабские сказки и говорю глупости Асе. <…> Но я доволен, счастлив, чувствую, как с каждым днем приливают силы: наконец-то, после 6 безумных лет, состоящих из сплошных страданий, я успокоился. Я беспокоюсь только, что счастье, мне посланное, вдруг… оборвется».
Как поэтично, торжественно и возвышенно описывает Белый самые простые вещи.
«Как великолепен Радес, когда солнце склоняется. Он – под ногами; блещут чуть розоватые на заре, а днем белоснежные кубы домов и башенок; через белые стены заборов бьет пурпур цветов в пустую кривую уличку; вон справа – шелест серебряной чащи оливок; вдали – розоватый пух расцветающих миндалей, за которыми – распростерший объятия с востока на запад Тунисский залив, выбегающий Карфагенским мысом».
Белый и его спутница с увлечением посещают местные достопримечательности, даже самые экзотические. Они побывали в Кайруане, первой цитадели арабов-завоевателей, появившихся здесь в VIII веке, сделали оттуда вылазку в пустыню Сахару, ее орошаемый участок, утопавший в персиковых и миндальных цветах, упросили сопровождавшего их гида-араба показать им дервиша. Тот в свою очередь продемонстрировал им фокусы с коброй…
И счастье все-таки – было! Была молодость, любовь и слияние с Мирозданием. Блаженные дни. Страстно и ликующе звучит стихотворение «Сицилия», посвященное этим незабвенным дням.
В безгневном сне, в гнетуще-грустной неге
Растворена так странно страсть моя…
Пробьет прибой на белопенном бреге,
Плеснет в утес соленая струя.
Вот небеса, наполнясь, как слезами,
Благоуханным блеском вечеров,
Блаженными блистают бирюзами
И – маревом моргающих миров.
И снова в ночь чернеют мне чинары.
Я прошлым сном страданье утолю:
Сицилия… И – страстные гитары…
Палермо, Монреаль… Радес… Люблю!..
Мальта, Порт-Саид, Каир… Они могли отбыть на Цейлон или в Японию, их уговаривал капитан грузового судна, на котором они ехали пассажирами. Ася его рисовала, и он преисполнился к русской паре симпатией. Но проклятый финансовый вопрос, тиски «Мусагета», который выплачивал деньги порционно, частями, не позволили им совершить это путешествие. Очередной денежный перевод ждал их в Каире. В Египте Белый испытал восторг от Сфинкса. В письме к матери он писал: «Пишу тебе, потрясенный Сфинксом. Такого живого, исполненного значением взгляда я еще не видал нигде, никогда <…> и он – не то ангел, не то зверь, не то прекрасная женщина…»
Из Каира через Яффу они выехали в Иерусалим. Стояла предпасхальная неделя, в городе было много паломников. Из Яффы они сели на пароход до Одессы. Останавливались в Стамбуле, но после недавних поездок город не произвел на Белого никакого впечатления.
В России их пути временно разошлись. Ася поехала в Боголюбы, к своей семье. Андрей Белый – в Киев, затем в Москву, где его ждали литературные дела…
А. Белый – А.А. Тургеневой
7 мая 1911 г. Киев
Родная деточка. Сегодня утром над Киевом я сквозь сон встревожился о Твоем кашле: просыпаюсь: кашляется глупый толстяк. Милая, милая, как грустно без тебя. Но мы – вместе. Слышишь ли Ты меня… Когда думаю о Тебе, все поет, все цветет. Милая. Сижу в Киеве с парижским студентом. Бедный растерялся… Христос с Тобой. Целую, целую – Боря.
А. Белый – А.А. Тургеневой
8 мая 1911 г. Москва
Милая деточка! Как скучно, скучно без Тебя. Все время с Тобой. Пишу из Москвы. Сейчас приехал. Напишу сегодня же еще. День светлый. Чудесный. Что-то будет. Христос с Тобой. Целую, целую, целую. Боря.
А. Белый – А.А. Тургеневой