9 июня
Вчера письмо от Маргариты Васильевны.
«Мы мало понимаем. Мы совсем не понимаем, но разве мы забудем? Разве мы можем забыть?»
…«Вы видите, какой я… простите меня… не любите меня»… Я вижу, я благословляю, я люблю в тысячу раз больше. Если б я могла Вам что-нибудь дать, если бы своими слабыми руками я могла согреть эту мертвую птичку, прижать ее к сердцу. Но мне этого не дано и нужно ждать зари. Нужно сохранять ее бережно, не помяв ей крылышки, до зари… Молча ждать зари… Да? Что отражается сейчас в моем чистом, в моем ясном зеркале? Я не могу никогда этого знать; смыли ли другие волны след на нежном песке… Прошло три дня… и как прозвучат мои слова… Кто их подымет и сохранит…»
И мне захотелось лечь ничком на землю, и я лег и целовал это письмо и розу – одну из тех, которыми Маргарита Васильевна покрыла наши руки. <…>
Целый день я писал стихи – написал и послал. Все, что я писал за последние два года, – все было только обращение к Маргарите Васильевне и часто – только ее словами.
Но Маргарита боится слишком глубоких чувств. Пока она еще сомневается в себе… «Значит, наша дружба – нечто большее, чем мне казалось. Я приняла это просто, как свой долг, не отдавая себе отчета – достаточно ли того, что я могу ему дать, для соединения нас на всю жизнь?»
В это время в жизни Маргариты Сабашниковой происходит судьбоносная встреча – с Рудольфом Штейнером.
«Я увидела – это было в конце лета – объявление о лекции в Теософском обществе. Тема говорила о пути познания духовного мира. Имя лектора – Рудольф Штейнер – было мне незнакомо. Мы решили послушать его, хотя в то время я свысока отвергала теософию, считая ее дилетантской попыткой компромисса между восточной мудростью и западным материализмом. В тот же день я получила сумбурное письмо от Минцловой. Она сообщала, что доктор Штейнер, председатель Германской секции Теософского общества, будет выступать в Цюрихе. Она не хочет влиять на мое решение послушать его и не дает мне никаких советов, но если меня это интересует…»
Это было еще первое движение Маргариты Сабашниковой навстречу антропософии, которая станет делом ее жизни.
18 июля приехала Анна Рудольфовна, и возобновились речи-кружения, вкрадчивые и волнующие. Она, как умелый лоцман, ведет Волошина к сближению с Маргорей… что ею руководило – странный расчет? Желание счастья для Макса и Маргариты, которые, как ей казалось, подходят друг другу, но не умеют объясниться, сказать нужные и важные слова вовремя, или она просто захотела подчинить себе двух людей – умных и талантливых или здесь была какая-то тайна, которую разгадать нам не дано…
«Мы опять говорим о М.В.
“Она… Ее ужасно оскорбляло… т. е. она не могла понять, как Вы, после того, как говорили ей что-нибудь, какие-нибудь слова, которые были только для нее, потом могли повторять их другим. Это оскорбительно…”
Тут стучат и прерывают.
Я вернулся домой и был в каком-то странном экстазе. Я перечитывал последнее письмо М. В. Становился на колени, прижимался лбом к полу. Я писал ей письмо и клялся, что я перерождусь, что я стану иным. Ее слова: “Ведь я для Вас была только ухом. Вы никогда не интересовались, как я переношу жизнь, как проходит день и ночь” – меня жгли и болели во мне. Я клялся, подняв руку, не причинить ей ни капли страдания».
Но терзания Волошина продолжаются. Он то чувствует душевную близость и любовь к Маргоре, то терзается от того, что на сердце – пустота. Здесь же просыпается влечение к старой знакомой Вайолетт… Но Анна Рудольфовна вся внимание и не оставляет Волошина наедине со своими сомнениями и терзаниями. В начале августа он приезжает в Страсбург к Маргарите…
(Из дневника Волошина)
2 августа. 3 августа
Страсбург. Вечер. М.В. и Любимов встречают меня на вокзале.
Голос дрожит. Я едва могу произносить слова.
«Пойдемте к собору».
Мы вдвоем. Идем по темным улицам. Но между нами непрерывная стена <…>.
Рано утром иду в собор – молиться. Но душа мертва и беспокойна.
В 11 часов уезжает Любимов. Мы едем снова вдвоем в собор. Мне хочется сказать:
«Милая, милая Маргарита Васильевна» – и мне кажется, что, если я это скажу, – чары распадутся… Но язык прилип. Мы долго ходим по собору. Сторож гонит нас. Наконец, мы садимся. Я беру ее руку. Она мертвая, бесчувственная.
«Но почему, почему же становится между нами эта стена?.. Ведь я не лгал в моих письмах. То было правдой, а не это».
Так мы говорим, но безнадежные слова не воскрешают нас.
«Не будем больше никогда говорить об этом». И мы идем на башню. Стоим перед часами. Смеемся нервным смехом. И что-то спадает с нас. На башне вдруг все спадает. Мы можем говорить. Сперва шутя, потом серьезно…
Мы одни. Мы говорим о том чувстве, которому нет выхода в земных условиях, о той связи, которая легла между нами.
«Почему я Вас узнала тогда? Помните тот обед у нас, когда Н.В. Евреинова приехала. Я тогда взглянула на Вас и почувствовала, что бездна разверзается… Почему это?»
Я прижимаюсь лбом к ее рукам и чувствую, как она целует мои волосы…
– Благословляете ли Вы меня на этот путь?
«Да, да…»
И наши лица близко и губы прикасаются. Я невольно склоняюсь на колени, и она кладет мне руку на голову…
Вечером Кольмар и Вагнер.
Чувства идут по нарастающей. Крещендо. Кажетcя, что сомнения уходят прочь и остается только его горячая любовь. К Маргоре. Аморе.
4 августа
Кольмар. Опять мы на башне.
Я держу ее руки, и мне хочется передать ей все мое счастье, все мое спокойствие. И я чувствую, как моя сила успокаивает ее. Она закрывает глаза и на несколько минут теряет сознание.
Мое сердце разрывается от порыва к ней. Я целую ее в лоб, и она открывает глаза.
Каждые 10 минут мимо нас проходит сторож с каким-то инструментом в руках и вертит часы. Тогда мы отодвигаемся, но держимся за руки, Я чувствую ее локоть, который прижимается ко мне…
7 августа. Воскресенье
Утром смута и вопросы:
«Имею ли я право идти своей дорогой, когда меня любят. Ведь один шаг – и мужское чувство захватит меня и унесет. Эта физическая близость прикосновений может прорваться ежесекундно – одним резким движением.
Может быть, здесь я должен гореть? Может – это эгоизм теперь – для себя идти дорогой отречения?»
Мне хотелось еще написать письмо Анне Рудольфовне с этими сомнениями, но я удержался. Отправил только то, что было написано вчера.
В 10 часов прихожу к М.В. Жду, сидя на лестнице. Читаю «La Voix de Silence»[6]. Суровые требования крепят душу…
Но вот мы опять одни, и моя дорога отречений становится далекой. Ненужной…
Я читаю вслух, и ее рука в моей груди. И невыразимое чувство охватывает меня. Мой голос дрожит и прерывается. Огненная дрожь пробегает… Теперь она сильнее, и я люблю ее страстно, по-человечески…
«Мы не расстанемся никогда… Мы будем вместе…»
– Нет. Это не может быть. И опять чувство отречения охватывает меня. Я кладу ей руку на голову. Чувствую ее волосы и всю силу, трепещущую во мне, вкладываю в одно желание:
– Будьте свободной, будьте сильной и не думайте обо мне.
«Разве Вы хотите, чтобы я Вас забыла?»
– О, нет…
И опять минуты трепета, смеха, детских ласк. Я беру ее голову обеими руками и целую ее волосы <…>
Их роман похож на некое безумие, они сами не знают: чего хотят друг от друга… Они играют с огнем, не подозревая об этом. И все время пытаются понять: что дальше… как быть?
Маргоря предлагает путешествовать… Она уже строит маршрут:
<…> Поедемте путешествовать… Составимте маршрут <…> Сперва в Коктебель, в Грецию… Потом, разумеется, в Египет… Это так близко… В Индию…
– Только как мы поедем… Человеческие отношения так сложны…
– Люди создали их, чтобы упростить жизнь…
– Поехать с Анной Рудольфовной.
– Она не вынесет Греции… Ведь она даже не могла ни разу спуститься до юга Италии… Это слишком много для нее. Она всегда повторяет: я никогда ни к чему не привыкаю…»
И даже здесь в их мысли и планы вторгается Минцлова. Она настойчиво подталкивала их друг к другу, и похоже, они смутно чувствуют, что без нее в их отношениях будет прореха или определенно чего-то станет не хватать…
Все сомнения постепенно проходят; в Максе просыпаются желания, физическая любовь. Но он не знает, как совместить легкий неземной порыв любви к Амори, как он называет Маргариту, и мужскую чувственность. Как вырваться из этого заколдованного круга?
В одну из прогулок Макс обращается к своей Аморе:
«Теперь мы должны решить… Я не могу решить сам… Потому что я решаю нашу, нашу судьбу – или дорога человеческая, с человеческим счастьем – острым и палящим, которое продлится год, два, три, – или вечное мученье, безысходное, любовь, не ограниченная пределами жизни…»
Постепенно Маргоря приходит к мысли о том, что они с Максом предназначены друг другу.
«Зима 1905 года, когда мы с Нюшей жили в Париже, проходила под знаком революционных событий в России. <…> Я все еще грезила. Духовную науку я не могла еще связать с жизнью. Величественные перспективы мировой эволюции и мрачное настоящее оставались в моем сознании разрозненными.
Удручала меня также необходимость сообщить теперь родителям мое решение выйти замуж за Макса. Я боялась гнева моей матери. Я чувствовала свою внутреннюю зависимость от нее и, может быть, именно поэтому во многих случаях поступала ей наперекор, стремясь утвердить свою самостоятельность. Я находилась под влиянием Минцловой, которая внушала мне, что Макс и я предназначены друг другу. Было странно только, что я не чувствовала себя счастливой. Тем не менее мое сообщение, посланное родителям, было так решительно, что мама не протестовала. Этому способствовало участие Екатерины Алексеевны Бальмонт; она всегда чрезвычайно любила и высоко ценила Макса. Письмо отца дышало любовью и доверием. Только наши три девушки – Маша, Поля и Акулина, узнав о моей помолвке, сели все вместе за стол и в голос «запричитали». Они мечтали для меня о другом женихе. Он должен был быть по меньшей мере принцем. Макс не отвечал их идеалу».