Брак Вячеслава Иванова и Лидии Зиновьевой-Аннибал был плодотворным и знаковым для таких ярких незаурядных людей Серебряного века. Даже по меркам того времени, когда целое созвездие блистательных имен сверкало на небосклоне российской культуры, эти два человека приковывали к себе внимание. Им удалось создать вокруг себя поле мощного притяжения людей, которые творили на ниве литературы, живописи, литературной критики, философии, стремились к познанию высшей мудрости и запредельных знаний…
Благодаря Вячеславу Иванову и Лидии Зиновьевой-Аннибал было создано такое уникальное явление в культуре Серебряного века, как объединение «Башня» – место, где собирались известные писатели, художники, литературные критики, философы… Это был в высшей степени плодотворный и благословенный брак.
«Друг через друга нашли мы – каждый себя и более, чем только себя: я бы сказал, мы обрели Бога. Встреча с нею была подобна могучей весенней дионисийской грозе, после которой все во мне обновилось, расцвело и зазеленело».
Их встреча не была случайной, но состоялась она не в юности, а тогда, когда жизнь уже вступила в пору молодости и за плечами были первые восторги любви и первые разочарования…
Семья Лидии Зиновьевой-Аннибал была богатой и знатной (ее брат Александр стал петербургским гражданским губернатором), но юная Лида с детских лет страдала от одиночества, так как мать больше занималась старшими детьми, оставляя дочь на попечение гувернанток. Лида страдала припадками вспыльчивости и капризности, с целью воспитания было решено отправить ее в немецкую школу, где в течение двух с половиной лет она тосковала по дому, мечтая как можно скорее вернуться в Россию.
Вернувшись на родину, Лида стала рваться на работу, на курсы. Но мать же ее воспротивилась, но девушка настаивала на своем – ей хотелось самой зарабатывать себе на жизнь, читать книги по своему выбору и встречаться с новыми людьми из другого круга. Юная Лида хотела посвятить себя народу, проштудировав книги Чернышевского, Добролюбова, Писарева. Не зная, как вырваться из-под семейной опеки, Лида придумала, по ее мнению, удачный ход – вступить в фиктивный брак. Замужество за гувернером брата не осуществилось, но данный факт показывает характер Лидии – идти наперекор всему ради собственных убеждений…
2 ноября 1886 года Лидия Зиновьева вышла замуж за историка Константина Сергеевича Шварсалона. В этом браке родились трое детей – сыновья Сергей и Константин и дочь Вера. На седьмом году брака раскрылась измена, и Лидия Шварсалон стала хлопотать о раздельном проживании и отдельном паспорте. Муж с основными требованиями Лидии был согласен, но он хотел видеться с детьми, против чего Лидия Дмитриевна решительно возражала. Она стала скрывать от него местонахождение детей, и уже в конце лета или начале осени 1894 года перевезла их в Италию. Ей тяжело достался крах семейной жизни, что отразилось в ее письме детям, которое она составила на случай своей смерти. Нельзя исключать и того, что, вероятно, в то время у нее возникала мысль о самоубийстве.
Письмо Л.Д. Зиновьевой-Аннибал.
1894 г.
Моим детям Сергею, Вере и Константину
Дорогие дети, вы прочтете историю моей жизни, вероятно, только в случае моей смерти до вашего совершеннолетия, т. е. до тех пор, когда вы будете в состоянии хоть несколько понять мои чувства и поступки. Если я останусь жива, то, конечно, записки эти будут излишними, если умру рано, то прошу вас, дети мои милые, которых я люблю, как умею, верить истинности и правдивости каждого слова, написанного здесь. <…> Теперь мне 28 лет, молодость еще в силе, ум работает, сердце кипит порывами к работе и к любви. Но, дети мои, знайте, что мать ваша в условном смысле была и есть несчастным человеком, о, таким глубоко, бесконечно несчастным, что призывала со страстью и мольбою смерть, чтобы избавить ее от жизни – тяжелого долга, без милой любви, с насмешкой в прошлом, с грядущей старостью и могилою впереди. И тем не менее, когда порывы обостренной тоски проходят, я сознаю, что жизнь именно и есть прежде всего долг, а за личное счастие можно только благодарить судьбу, но не требовать его.
Интересно отметить, что в этом же году, когда было составлено столь трагическое письмо-исповедь состоялась встреча Лидии Дмитриевны с человеком, который перевернул всю ее жизнь и стал смыслом существования.
Вячеслав Иванов к моменту знакомства с Лидией Шварсалон был человеком, который разочаровался в научной стезе, что ему прочили, и все больше склонялся к занятиям поэзией и философией. В пору студенчества он женился на сестре своего товарища Алексея Дмитриевского – Дарье.
За его плечами было обучение в Берлинском университете, житие в Париже, где он познакомился с Гревсом, специалистом по истории Рима: тот и предложил Иванову перебраться в Рим, чтобы лучше изучить материал для диссертации о римских откупах.
Встреча с Лидией Дмитриевной, которая пока еще носила фамилию Шварсалон, состоялась тоже благодаря Гревсу, познакомившему их.
Об этой встрече Вячеслав Иванов написал в открытке своей жене.
А вскоре ей подробно рассказал о новой знакомой, о том впечатлении, которое она произвела на него, и о сложной семейной ситуации «m-me Шварсалон».
В.И. Иванов – Д.М. Ивановой
12 Июля <1894> Анцио
Сегодня чувствую себя очень дурно и тоскливо. Буду утешаться воспоминаниями о m-me Шварсалон. <…> Упомянутая дама, как я уже писал, интересна, хотя собственно и не красива. Ей, кажется, еще нет 30 лет. Она блондинка. У нее довольно высокий выпуклый лоб и вздернутый нос. Характеристична вертикальная морщина над переносицей между бровями, придающая ей решительный, энергический, иногда суровый вид. Минутами она кажется хорошенькой в своей светлой шляпке и белой вуали. Все обличает в ней порывистую волю и пылкий темперамент. У нее большая свобода и непринужденность в обращении, но она очень воспитанна и держит себя безупречно. Все, чтo она говорит, умно, хотя Гревс и утверждает, что она только неглупа. Она весьма культурна; ей очень нравится все в Италии, где она и прежде жила года 2, так что свободно говорит по-итальянски; то, чтo она говорит про свои впечатления и мнения, убедительно в смысле искренности. Мне она нравится. Она готовится к сцене; через год думает приехать в Милан – поучиться и дебютировать. Зимой она будет заниматься пением у некой Ферни-Джиральдони в Петербурге. Гревс о ней рассказывал мне вот что. Она из хорошей фамилии Зиновьевых; ее состояние заключается в ежегодной ренте в 6000 рублей, хотя в настоящее время у нее и мало денег. С мужем она живет врозь; он принужден был выдать ей паспорт и уступить детей, которых трое. <…>
Потом была встреча в Риме, прогулка по городу, осмотр Колизея. И уже было ясно, что эта встреча – не случайность, а нечто большее.
Л.Д. Зиновьева-Аннибал – В.И. Иванову
14/28 июля 1894 года. Женева
Мы так мало знакомы друг с другом, Вячеслав Иванович, а между тем я чувствую, точно приобрела в Вас друга. Быть может, я ошибаюсь, но решаюсь поддаться своему чувству, потому что оно мне дорого. Когда я отъехала от Рима, мне показалось, точно оборвалось что-то, что должно было бы продолжаться. Я говорила Вам, что люблю человечество и люблю каждого человека и поэтому мне особенно дорого, когда я встречаю людей, с которыми имею много общего. Если бы мы с Вами виделись дольше и успели или захотели бы высказать друг другу свой credo <так!>, то, быть может, с виду мы не вполне сошлись бы в нем, но в сущности, в глубине мне чуется, что мы молимся одному Богу. Отчего же иначе тянуло меня так сильно к Вам и я хотела говорить и слушать без конца. Меня всегда мучительно сильно волнуют разговоры о вере. <…> Моя душа просит веры, и все существо мое трепещет, когда я решаюсь открыто высказать другому и выслушать его верование, но никогда, никогда не подам я руку патентованным «христианам», никогда не помирюсь с пошлой и неблагородною церковью. Это все так ослепительно, так тонко, так неуловимо и прекрасно, что лучше даже в самом себе лишь чуять, а не сознавать. О да, несмотря на всё, несмотря на гадость, грязь, плесень жизни, несмотря на столь гнусные черты человеческого характера, тем не менее люди прекрасны, жизнь хороша. Я чувствую, я верю, что жизнь хороша, что идеал не узкий, не определенный, не приторно-сладкий, а свободный, великий и ослепительный витает над землею и порою касается нас, и тогда всё существо наше потрясается великою радостью, и тогда мы понимаем Божество, т. к. Божество в нас самих. Всё, что есть красивого в мире, всё, отражаясь в нашей душе, пробуждает в нас Божество, и в этом смысле говорила я о том, что считаю своим долгом отдать свой голос и талант, если он окажется, на служение красоте. Для меня музыка составляет чуть ли не высшее олицетворение красоты и высшее счастие, какое дала мне жизнь. Отчего же не может она будить таинственно дремлющие струны в душах других людей?
Ах, простите, что я так врываюсь в Вашу душу и так высказываюсь перед Вами, но мне кажется, что я чего-то недосказала Вам. Вы отнеслись ко мне так человечно, так тепло. Могу ли я вперед рассчитывать на Вашу дружбу и на Вашу нравственную поддержку, если в ней окажется нужда? Мне иногда становится так невыносимо страшно жить, именно страшно до ужаса, и тогда мне страстно хочется броситься к другому человеку и молить его: скажи мне слово, такое слово, которое удержало бы меня от отчаяния, которое вернуло бы мне мою светлую веру в жизнь и людей. Скажи слово. Но так малые знают это слово <так!>. Кто может спасти меня в такую минуту? Друзей у меня много, и все-таки того слова никто не знает. Так было и в это путешествие, когда я неожиданно пережила ужасно тяжелый кризис. Во мне два человека, и один спокойно и с любопытством приглядывается к другому, а другой, этот несносный другой, всегда поступает со мною совершенно неожиданно. Разум говорил мне, что эта поездка за границу должна была расшевелить мою усталую душу, принести ей новые силы и веру, и вдруг красота природы, величавая, подавляющая, холодная и надменная, чуть окончательно не задавила меня. Самоубийство обратилось в idee fixe в продолжение нескольких недель и томило меня до головокружения. О, эти чудные, чарующие синие воды итальянских озер, как манила меня их глубина. Когда я встретила Вас, я достигла апогея своего отчаяния и утомления жизнью. Покоя молило всё существо мое. И вдруг эта прогулка в Колизей. Вы, быть может, забыли о ней, но для меня она останется навек лучшим воспоминанием моей жизни. Вас удивляет это, и Вы, пожалуй, смеетесь и слегка презираете меня, но я всё-таки скажу, что это так. Во мне столько внутренней, субъективной жизни, что иногда малейшего предлога достаточно, чтобы всколыхнуть целую бурю в моей душе. Сначала Вы говорили о моей вере, и я почуяла, что у Вас есть «слово», затем Вы говорили о сцене, и мне казалось, что Вы говорите моими словами, то, что давно хотела и мечтала сказать я. И вот что-то внезапно сломилось во мне, и кризис прошел. Теперь я перешла от жажды к покою и уничтожению к самому энергическому стремлению к жизни и сильному подъему чувств и сил. Бывают такие неожиданные, странные и сильные минуты в жизни человека, которые решают без труда задачи, неразрешимые долгим старательным мышлением. Совершенно помимо Вашей воли, только по импульсу доброго сердца, Вам удалось спасти меня и вдунуть ту бодрость и веру, которая творит чудеса. Теперь остается одна опасность для меня, и опасность роковая. Я буду работать упорно, терпеливо и положу на работу каждый атом своего существа, но… вдруг окажется, что не над чем было работать? Могу сказать себе в утешение: умереть никогда не поздно, а теперь буду верить и трудиться.