– Ну что, довольны? – воскликнула я, не зная точно, к кому обращаюсь: к матери или к отцу.
Пришла мысль, что, возможно, травка тоже делает меня чересчур эмоциональной. Я ведь не могла так расстроиться просто из-за пакета конфет и орехов.
Родители взглянули на бардак на ковре, а потом друг на друга. Мама теребила кольца, а папа дергал головой, пытаясь высвободить слова, застрявшие в горле.
– Я же говорила, что в пакете нет ничего такого, – сказала я. – А вы не поверили.
– От кого? – рявкнул Джеймс. – От-т-т М-маркуса МакКриди?
Какое право имел отец выпытывать подробности моей жизни? Он упустил свой шанс стать защитником. Нельзя примчаться на помощь с опозданием в полгода. Я не из тех, кого можно спасать, когда появится свободная минутка.
Мама убеждала:
– Этот мальчик тебе не пара. Он ничего тебе не может дать, только испортит репутацию.
Джеймс добавил:
– И е-е-если т-т-ты отделаешься всего лишь плохой репутацией, считай, что тебе повезло.
– С Шорисс ты тоже так говоришь? – спросила я. – Я ее видела. Расхаживает по городу, одетая, как уличная девка. Ей ты, видимо, не делаешь замечаний.
Мама резко на меня посмотрела. На прошлой неделе мы вели наблюдение в магазине «Джей-Си-Пенни». Шорисс надела топ с бретелькой через шею. И он был ей слишком мал.
– Не смей так говорить о моей дочери, – велел Джеймс. – Ты ничего о ней не знаешь.
– Хватит, – перебила мама. – Достаточно, разговор явно зашел не туда. Дана, иди в свою комнату. Ты больше не будешь встречаться с этим мальчиком. И точка. А тебе, Джеймс, надо вернуться домой и успокоиться.
И мы сделали, как она сказала. Отец пошел к машине и, трогаясь с места, дал двойной гудок, словно это был совершенно непримечательный вечер. Мама принялась наводить порядок на кухне. Лежа на кровати в комнате и рассматривая пятна от течи на потолке, я слышала, как она расставляет посуду в шкафчике. Мама позвала меня, но я не откликнулась.
– Дана, – повторила она, – я знаю, что ты не спишь. Иди сюда.
Я вернулась в логово. Мама сидела на диване, с которого несколько минут назад поднялся Джеймс.
– Скажи мне, о чем ты думаешь, – попросила она.
– Ты и так знаешь, – буркнула я.
– Нет, не знаю. Я не знаю, что у тебя на уме. Ты мне даже не рассказала про этого парня.
– Я что, не имею права на собственные тайны? – защищалась я. – У меня что, не может быть личной жизни?
– Не смеши меня, Дана. Именно в этом возрасте тебе больше всего нужна мать. Тебе шестнадцать. Один неверный шаг – и ты можешь навсегда загубить жизнь. Поговори со мной, Дана. Скажи, о чем ты думаешь.
– Ты поверила ему на слово, а он даже с нами не живет.
– Расскажи мне об этом мальчике, – попросила мама.
– Его зовут Маркус, и Джеймсу он не нравится, потому что его отец проверяет, все ли налоги заплатил Джеймс.
Она слегка склонила голову, и я поняла, что Джеймс опустил эту подробность.
– Твой отец говорит, что он бандит.
– Он живет на Линнхерс-серкл, – сказала я. – Рядом с Рональдой.
– Отец говорит, что ему двадцать лет и у него есть запрет на приближение к несовершеннолетним девочкам.
– Маркус не такой. И ему всего девятнадцать.
Мама устало посмотрела на меня.
– Дана. Мне нужно знать правду. У вас с ним дошло до интима?
– Нет, – выпалила я. – Ничего такого. Мы будем ждать до свадьбы.
– Трудно поверить, что вы просто в карты играете.
Никогда мне так отчаянно не хотелось, чтобы она поверила.
– Хочешь, своди меня к врачу. Он осмотрит и подтвердит, что ничего не было.
– Он хороший человек, Дана?
– Да, – заверила я. – Он такой хороший. Такой добрый. Он мне не изменяет, нравится многим девочкам, но встречается только со мной. Он меня любит, всегда спокойный, ни разу не поднял на меня руку.
Я слышала собственный голос, звенящий от всей этой лжи.
– Он тебя бьет? – тут же насторожилась мама. – Он тебя бьет, Дана? О, милая, иди ко мне.
Она распахнула объятия, но я не приблизилась.
– Я же сказала, что он меня не бьет.
– Дана, я твоя мать. Ты не можешь мне врать.
– А ты не можешь знать, что у меня в голове.
– Детка, но ведь твоя голова во мне выросла.
– Он меня не бьет.
– Нет, бьет.
Это ненормально, что она вот так легко могла шарить в моих тайных мыслях. Она говорит, что это материнское чутье, но это неправда. У нас с ней связь, и сейчас она заржавела, ток по ней бежит с перебоями, но между нами всегда будет нечто незримое.
– И что? – сказала я. – Джеймс однажды тебя ударил. Когда мне было несколько месяцев. Я слышала, как ты рассказывала Уилли-Мэй.
– Всего один раз, очень давно, и у него был большой стресс.
– У Маркуса тоже стресс. Он собирается поступать.
– Да, отец меня ударил, но у меня был младенец на руках. Мне пришлось с этим смириться. И твой отец не жестокий человек. Дана, у тебя нет ребенка. Зачем тебе оставаться с парнем, который дает волю рукам?
– Ты просто не хочешь, чтобы у меня была своя жизнь.
– Ты больше не будешь встречаться с этим мальчиком. Разговор окончен. Я пойду в школу и скажу директору, что он домогается моей дочери. Джеймс говорит, его уже обвиняли в совращении малолетней.
– Возраст информированного согласия – шестнадцать!
– Шестнадцать тебе исполнилось совсем недавно. Я упеку его в тюрьму, Дана. Не вынуждай меня.
– Мама, – сказала я, – ты приняла сторону Джеймса. А он просто хочет, чтобы мы держались подальше от его настоящей семьи. Как ты не понимаешь, что весь скандал из-за этого?
Она заявила:
– Мне все равно, чего добивается Джеймс. Я беспокоюсь о твоей безопасности. Я не позволю тебе загубить жизнь, пока ты живешь в моем доме. Так что ты никогда больше не будешь видеться с этим мальчиком. Никогда. Если я только заподозрю, что вы встречаетесь, он отправится в тюрьму.
– Мама, не надо.
– Все кончено. Этим отношениям конец. Они ненормальные.
Я заснула в слезах. Какому подростку не приходилось засыпать в слезах? Проснулась с больной головой, вспомнила об утраченных мармеладках и еще поплакала. Мама постучалась в комнату в десять утра.
– Вставай, одевайся. Будем вести наблюдение.
– Нет, – ответила я, чувствуя удовлетворение от того, что отказываю. – Я никогда в жизни больше не буду вести наблюдение.
9«Я всегда держалась правды»
Что касается дедушек и бабушек, у меня их недобор. Флоре, бунтарке, не нужна была даже дочь, что уж говорить о внучке. А маминого отца я видела каждую весну, но заговорила с ним всего однажды. Мама верила в ритуалы, так что в первую теплую субботу апреля она брала меня с собой посмотреть, как дедушка подстригает живую изгородь перед домом. Мы привыкли к тайным походам, однако наблюдение за ним было совсем другое дело. Когда мы ходили по пятам за Шорисс и ее мамой, то были возбуждены, все на нервах, как полицейские-новички. Эти приключения подхлестывали нас и оставляли после себя ощущение голода, как после плавания. Но во время ежегодных визитов к дому дедушки мы тревожились и чувствовали неуверенность. В 1986 году мама ехала к дому дедушки, не включая радио, и постукивала ногтями по краешкам зубов. Я щипала нижнюю губу так, что вскоре улыбаться стало больно.
Отношения с мамой стали напряженными с тех пор, как они с отцом запретили мне встречаться с Маркусом. Что еще хуже, Джеймс завел некий мужской разговор с глазу на глаз с отцом Маркуса, и тот совершенно перестал со мной общаться. Не знаю, о чем именно они беседовали, но почти уверена, что правда не прозвучала. Я спросила маму, не кажется ли ей, что такое поведение самую чуточку лицемерно? Она сказала, нет, находя в ситуации иронию. Между нами назрел конфликт, ощутимый и непрозрачный, как гипсокартон.
По просьбе матери я надела золотые серьги Флоры, потому что она надеялась, что дедушка поднимет взгляд от прополки сорняков и обрезки веток и увидит меня, точную копию мамы и бабушки. Она воображала, что тот остановится, посмотрит внимательнее и увидит эти золотые серьги-кольца – доказательство того, что я дочь Гвендолен. Надеялась, будто при взгляде на меня в нем на старости лет пробудится любовь и он распахнет для меня двери. Тогда я была бы словно игла, а мама – словно нитка, продетая в ее ушко.
Может, я разделяла фантазии матери. Ее желание было таким простым, честным и человеческим. Ведь каждый хочет, чтобы его любили. Каждый, кого отвергали, знает, как это больно. Каждый хоть раз в жизни хотел просто вернуться домой, заснуть в собственной постели, на подушке, пахнущей его собственными волосами.
И потом, у меня были свои фантазии. А если дедушка отвлечется от гортензий, полюбит меня и даже не вспомнит о матери? Мне было строго-настрого запрещено говорить, кто я такая. Надо было просто сказать: «Добрый день, сэр», проходя мимо. Можно было похвалить цветы, но нельзя никак намекать на то, что я ему родня. Мы же не собирались навязываться, просто создавали возможность встречи, будто слегка подталкивая судьбу.
Дедушка, Ластер Ли Абернати, был узкоплечий, седой, с такими тонкими волосами, что под ними просвечивала кожа. Он подрезал ветки садовыми ножницами, и его тонкие руки, обвитые мускулами, как веревками, сгибались и разгибались, по мере того как дедушка придавал кустарникам форму шара. Не знаю, чем этот раз отличался от предыдущих, но, когда он увидел, как я приближаюсь, прекратил деловито щелкать лезвиями и снял кепку, будто предоставляя мне шанс открыться.
– Добрый день, сэр, – поздоровалась я.
– Добрый день, – отозвался он.
– У вас очень красивый участок.
– Спасибо, – ответил дедушка, пристально глядя мне в лицо. – Куда идешь?
– Просто гуляю, – я махнула рукой в сторону Бульвар-авеню. – Ноги разминаю.
– Осторожнее, – предостерег он. – Сейчас там не самый безопасный район. Слишком далеко не заходи. Там все сидят на крэке. С ума посходили.