После свадьбы, если это можно так назвать, хотя мама никогда так не скажет (она до самой смерти будет считать, что почти всю свою жизнь была женой, но при этом ей не довелось быть невестой), она поехала в новый дом и оставалась там одна, пока папа и дядя Роли возвращали машину. Потом заглянула в кухню и увидела, что та почти такая же, как в доме матери. На фарфоровой раковине в местах сколов были черные пятна. Газовая плита на две конфорки, холодильник. Ванная тоже выглядела почти так же. Мама повернула левый вентиль и улыбнулась, когда на руку полилась теплая вода. По крайней мере, не нужно больше греть воду, чтобы помыться. Но потом перестала улыбаться. Она никогда раньше не раздевалась в чужом доме. Даже в тот вечер, когда все случилось. «Боже, – подумала она. – Что я натворила? Во что вляпалась?»
Выйдя из ванной, она на цыпочках прошла в спальню. Там пахло тальком. Она решила, что это, должно быть, комната бабушки Банни. На маленьком ночном столике лежала большая белая Библия с золотым обрезом. На фотографии в рамке мужчина прислонился к старой машине. Мама не стала ее рассматривать, потому что у ее матери в спальне тоже располагалась подобная фотография, на которой был запечатлен мой дедушка. Так что она заключила, что на снимке Джеймс-старший. Лаверн завидовала его позе: оперся о крыло, голову чуть склонил набок, улыбается краем рта. Для мамы это была поза человека, который никогда не вернется.
Наконец она вошла в комнату, которую отвели им с Джеймсом. Кровать была такая большая, что мама устыдилась. Покрывало слишком узкое и не закрывало матрас с боков. Здесь придется спать по ночам. Ее нагота будет прикрыта лишь тоненькой хлопковой тканью ночной рубашки. Здесь она будет спать рядом с Джеймсом Уизерспуном, мальчиком, которого едва знала и который теперь стал ее мужем. Ах, это слово: «муж». Казалось, оно вообще не имело к маме никакого отношения. Внимательнее приглядевшись к кровати, она поняла, что эта большая кровать – брачное ложе – на самом деле состояла из двух односпальных, сдвинутых вместе. Осмотревшись, мама решила: раньше в этой комнате наверняка жили двое мальчишек. Ее настолько отвлекла кровать, огромный размер и заключавшийся в нем намек, что она не сразу заметила признаки запрета для девушек на вход в эту комнату. Тут слегка пахло мальчиком: по́том, жареной курицей и только что скошенной травой. Мама подошла ко впадине в центре ложа и начала раздвигать матрасы, пока между ними не образовалась щель. Одеяло было только одно. Мама расправила его на кровати и решила оставить его Джеймсу.
Мальчишки. Так она думала. И до сих пор так называет обоих. Спустя годы она научилась относиться и к папе, и к дяде Роли как к мужчинам и при этом всегда будет видеть в них мальчиков, какими они пришли домой после долгого пешего пути, вернув машину.
Папа и дядя Роли (кое-кто называл их Соль и Перец из-за цвета кожи) были потные и грязные. Накрахмаленные рубашки, в которых они предстали перед судьей, стали влажными и несвежими. Мальчишки замялись на крыльце своего же дома и в итоге позвонили в звонок.
Мама открыла дверь.
– Заходите, – произнесла новоиспеченная жена, словно это был ее дом, а не их, словно она была здесь хозяйкой и даже, может быть, леди этого дома. – Хотите воды?
Папа ответил:
– Ага.
А дядя Роли сказал:
– Да, мэм.
Почему-то было забавно, и все трое рассмеялись.
– Вы голодные?
– Ага, – повторил папа. – А ты умеешь готовить?
Мама пожала плечами.
– Смотря что.
– Я не голодный, – ответил дядя Роли.
– А вы ели что-то в доме белых?
Папа признался:
– Нет, мы н-н-ничего там не ели. М-м-мама отправила нас сюда и сказала, что есть нужно дома. Сказала, что надо войти в ритм, чтобы мы приходили к определенному времени и чтобы у тебя к нашему возвращению была готова еда и все такое.
– Ох, – выдохнула мама.
Папа продолжал:
– А еще велела показать, где у нее лежит крахмал и все остальное для стирки.
– Я уже умею стирать, – похвалилась мама.
– Мою одежду не стирай, – добавил дядя Роли. – Мисс Банни говорит, что с моими вещами будет разбираться сама, как обычно. Тебе надо стирать только для Джеймса, ведь теперь ты его жена.
Последние слова он произнес тихим голосом, почти со стыдом.
Мама посмотрела на папу, а тот пожал плечами.
– Все будет в порядке, когда мы привыкнем. В холодильнике есть курица. Мама ее уже порезала. Ты просто пожарь. Это несложно. А еще мама просила передать, что здесь тебе рады.
– Вы будете ходить в школу?
Мальчишки переглянулись, с виду смущенные.
– Ага.
– А мне нельзя, – произнесла она тихо.
– Потому что ты замужем? – спросил дядя Роли.
– Нет, – ответил Джеймс. – Потому что она б-б-б…
Это слово будто застряло у него в горле. Мама приготовилась его услышать, но то никак не желало родиться.
– Беременна, – закончила она фразу. Потом развернулась и ушла на кухню.
Дом казался шатким. Маленькие голубые чашечки в посудном шкафу звякали с каждым ее шагом. Уходя, мама чувствовала, как взгляды мальчишек уперлись ей в спину. Это напомнило о том единственном визите, с кузиной Дианой, которая не забеременела и уже забыла о Роли. Теперь дом стал другим. Более светлым. Тогда дни были короче, к шести часам вечера уже темнело, и мама едва могла разглядеть папино лицо. Когда тот спросил, целовалась ли она когда-нибудь, он совсем не заикался. Мама соврала, что целовалась. Тогда папа спросил, делала ли она «остальное», и мама кивнула. А теперь удивлялась, зачем только кивнула своей глупой головой и снова соврала. Тогда папа казался старше, чем сейчас, три месяца спустя. Тогда он не повторял за мамой, как попугай, что ему велено сделать, что ему есть. В тот раз сложилось впечатление, что они с дядей Роли являются полноценными хозяевами дома и живут самостоятельно.
Мама вспомнила, что заметила волоски, растущие у дяди Роли на кадыке, когда тот смешивал что-то в бабушкиной чаше для пунша. Маленькие стеклянные чашки, висевшие вдоль бортиков, стукались друг о друга со звоном праздничных колокольчиков. Чаша для пунша – благородная вещь, из тех, о которых любила говорить мисс Спаркс, рассказывая классу о правилах поведения за столом. По ее словам, именно по благородству вещи можно было отличить хрусталь от обычного стекла. Мама настояла на том, чтобы ей налили пунш именно в чашку с изящной ручкой, как полагается. Рассмеялась, попросила еще. На вкус напиток был сладкий и одновременно горячий.
Пока парень наливал добавку, она решила, что Роли мог бы ей понравиться, если бы кузина не застолбила парня первая. Маме нравилось, что он всех спрашивал о самочувствии.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он у Лаверн без всякой причины.
К тому времени папа уже сидел рядом и перебирал волосы. Ей нравилось ощущать на шее его дыхание, даже сладкий запах спиртного. Папа звонко поцеловал ее в то место под волосами, которое только что обогрел дыханием.
– Тебе нравится? – спросил Джеймс.
Мама кивнула. Все было чудесно и хотелось еще пунша. Она протянула чашку Роли, ожидая добавки, но папа забрал ее и поставил на журнальный столик вишневого дерева.
– Много не пей, – посоветовал он. – Ты же не хочешь, чтобы тебя стошнило.
– Ладно, – согласилась мама, послушная, как дитя.
– Хочешь, покажу мою комнату? – спросил папа.
– Ладно, – повторила она, Джеймс взял ее за руку и помог подняться.
Кузина Диана сидела, склонив голову дяде Роли на плечо. Она предостерегла маму:
– Не делай того, чего не стала бы делать я.
От одной мысли об этом у мамы закружилась голова. Диана была на три года старше, и, казалось, вариантов возможных действий бесконечно много. Мама снова рассмеялась.
– Джеймс, – сказала Диана, – ты с ней полегче. Ей всего четырнадцать, и она не привыкла к спиртному.
– Пятнадцать, – вставила Лаверн, вспомнив, что чуть раньше завысила свой возраст. – Пятнадцать, забыла?
Дядя Роли заверил:
– Джеймс знает, как себя вести. Не беспокойся.
Диана положила ладони на голову Роли.
– Ты знаешь, у тебя такие шикарные волосы, – заметила она.
Мама потянула папу за руку, и он повел ее в свою спальню.
– Давай оставим этих голубков наедине.
Таков был заранее оговоренный план, который мальчишки составили на вечер. Они вовсе не собирались навсегда изменить жизнь Лаверн. Джеймс не собирался заделать ей ребенка и второпях жениться. Мальчишки просто надеялись «развести девушек на сладенькое». Так папа и сказал вечером после регистрации брака, после того, как они съели загубленный мамой ужин: кожица у курицы вся обгорела, а вокруг костей мясо было с кровью. Так папа и сказал в ту ночь, когда они лежали на своих односпальных кроватях, по разные стороны от щели между матрасами. Мама спала в одежде, в которой их расписали: в школьной блузке и юбке. Она сняла туфли, но носки оставила – в таком виде и забралась на постель. Мама предположила, что папа лег в трусах, но без верха. Точно не знала, потому что отвернулась, когда тот выходил из ванной. Она повернулась только тогда, когда муж укрылся одеялом в каких-то тридцати сантиметрах от нее. Тело сильно пахло мылом, а изо рта шел запах пищевой соды.
– Когда мисс Банни будет дома? – спросила мама.
Она не знала, что думать об этой женщине, ведь, следуя ее указаниям, мама спалила курицу и остаток вечера стирала школьные рубашки Джеймса хозяйственным мылом, а потом отжимала и развешивала на веревках на заднем дворе, пока бездомные кошки терлись о ее ноги. Руки все еще саднило после стирки, и Лаверн потирала их, сосредоточившись на пульсации в ладонях.
– Это естественно, что ты не хочешь вот так сразу спать со мной в одной постели, – сказал папа.
Благослови, боже, мисс Банни за то, что она все объяснила сыну и дала ему понять, что не нужно слишком много ожидать от молодой жены. Зато бабушка Мэтти призывала ее оставить стеснение. «Ты же не хочешь, чтобы он передумал? И где ты тогда окажешься? – втолковывала Мэтти Ли. – Я не собираюсь растить твоего ребенка, Лаверн. Я слишком стара, чтобы опять проходить все по новой».