– Джордж Бернс изменял Грейси, – сказала мама. – Можешь в это поверить?
Я ни верила, ни не верила, потому что точно не знала, кто такой Джордж Бернс.
– Это который играл Бога в том фильме?
– Да, – ответила мама. – Он ведь не всегда был стариком. Во время женитьбы на Грейси он был молодой и красивый.
– А-а, – протянула я, – помню.
В этом был весь секрет. Если начать слишком много болтать и просить пояснений, мама вспомнит, что я ребенок, и перестанет говорить со мной откровенно.
Это было давно, в те времена, когда Джимми Картер выставил себя на посмешище, в интервью для «Плейбоя» сказав, что сердцем изменял жене, глядя на красивых женщин и позволяя себе недостойные мысли. Мама считала, что это трогательно: ведь президент так предан супруге, а вот папу озадачили шутки Джонни Карсона на эту тему по телевизору:
– Ведь он каждый вечер возвращался домой к Розалин, так? Я тебе говорю, этим белым делать нечего, они себе лишние проблемы выдумывают.
– Не знаю, – протянула мама. – Мне нравится, как он в конце говорил, что не надо друг друга осуждать.
Когда она это произнесла, папа придвинулся и коснулся щеки мамы стаканом с джин-тоником.
– Ты что, сделала нечто, за что боишься осуждения, девочка?
Она рассмеялась и оттолкнула стакан.
– Джеймс, ты просто сумасшедший.
– Я только начал, – сказал папа.
Может, из-за того, что я половину жизни провела в мамином салоне красоты, я довольно много знала о браке, хотя была очень мала. Однажды, когда воспитательница в саду выглядела расстроенной, я коснулась ее колена и сказала: «Брак – сложная штука». Возможно, это был тревожный звоночек.
Это была любимая фраза мамы. Она произносила ее как минимум раз в день, обращаясь к какой-нибудь женщине, с волос которой стекала пена от шампуня. Стоило сказать фразу другим тоном, и полностью менялся смысл, но слова всегда оставались одни и те же. В тот день, пока мы ехали на машине в магазин косметических товаров и разговаривали о Джордже и Грейси, она сказала «брак – сложная штука» не мимоходом, не так, будто говорила непонятными для меня словами. На этот раз она произнесла фразу, словно ей не хватало слов в родном языке и пришлось довольствоваться определением «сложная».
Я кивнула, наслаждаясь звучанием маминого голоса. Я словно была ее лучшей подругой. Возможно, так и было. Она уж точно была моей. Даже до того, как переходный возраст все изменил, я никогда особенно не общалась с девочками. Я много времени проводила со взрослыми женщинами, стала не по годам сведущей и говорила как взрослые, так что ровесницам не нравилось быть в моем обществе. Сколько бы я ни пыталась, не получалось ни с кем сдружиться. Но при этом я не была изгоем. Меня приглашали в гости с ночевкой – я соглашалась и шла с удовольствием, как и все, но не была ничьей лучшей подругой, а ведь только лучшие друзья по-настоящему считаются.
– Так о чем я? – уточнила мама.
– О Боге.
– Нет, не о Нем, – возразила мама. – Я говорила о том, как меня раздражает тратить драгоценную субботу, чтобы приехать сюда и вернуть сушилку. Когда я ее покупала, то спросила: «А она тихая?» Продавщица сказала: «Тихая, как дождик», а потом я включаю, и оказывается, что она ревет хуже газонокосилки, – мама понизила голос и подмигнула: – Одна из клиенток сказала, что эта сушилка гудит как дешевый вибратор.
Я кивнула, хотя и не понимала, о чем речь.
Мама поправила прическу – шиньон-хвост на самой макушке, как в сериале «Я мечтаю о Джинни», настолько высокий, что задевал потолок машины. Она коллекционировала шиньоны, парики и накладные волосы на заколках, как другие женщины фарфоровые фигурки от «Льядро», украшения «Сваровски» и сувенирные наперстки. У нее в спальне была целая выставка париков, надетых на пенопластовые головы, которые висели на стенах, словно охотничьи трофеи. Шиньоны и накладные волосы на заколках жили в ящике комода. Маме не нравилось, когда девочки наряжаются как взрослые женщины, поэтому она не позволяла мне их носить, разрешала только погладить жесткие кудри и положить на место в их гнездышки из надушенной папиросной бумаги.
Время от времени я все же спрашивала, можно ли мне использовать накладной хвост под названием «Встрепанный бурей», длинный и закрученный спиралью. Знакомые девочки накручивали на голову полотенца, изображая длинные ниспадающие волосы. Один мальчик, который ходил в ту же церковь, что и мы, пристроил на голову мокрую швабру: просто посмотреть, как бы он выглядел, если бы был белой девчонкой. Я не хотела пользоваться подручными средствами, ведь у мамы был целый ящик, набитый париками от «МакКой». Однако мне не разрешалось примерять их, даже если я обещала только приложить к голове, а не прикреплять. «Сначала надо научиться пользоваться тем, что дано природой, а уж потом начинать играть в маскарад».
Неужели мама думала, что за девять лет я не разобралась в собственной внешности? И сколько же тогда на это уйдет времени? Уже в детском саду до меня дошло, что я не красавица. Вот что хуже всего в детстве: при ребенке никто не стесняется дать это понять. Если пожарный объясняет, что при возгорании твоей одежды надо остановиться, лечь и начать кататься по земле, чтобы сбить пламя, он обязательно выберет самую красивую девочку, усадит к себе на колени и напялит на нее каску. К Рождеству десять самых красивых девочек поют в ангельском хоре. Непримечательные крутятся в танце леденцов. А некрасивые раздают программки. Я никогда не раздавала программки, но ни на минуту не надеялась, что меня возьмут в ангельский хор.
У меня и родители-то не сказать что красивые. Папа во всем средний: среднего роста, среднего возраста, среднего оттенка кожи, средней кучерявости. Очки толстые, как пуленепробиваемые окна в магазине спиртного. Слава богу, плохое зрение мне не передалось. Хватает мороки от того, что мне достались волосы: тонкие, как пряденый хлопок. Даже мягкая расческа из натуральной щетины выдергивает их клоками. Маму (когда она не прикрепляет накладные локоны) сложно отличить от любой другой: такая же среднестатистическая, как и папа, только полноватая. Если бы вы встретили их на улице (конечно, если бы вообще их заметили), то подумали бы, что у этой пары родятся дети-невидимки.
– Ну так вот, как я говорила, оказывается, Джордж Бернс изменял Грейси, – мама хихикнула и свободной рукой поправила шиньон «Я мечтаю о Джинни». – Он женился на Грейси, когда тебя еще на свете не было, и любил ее без памяти. До безумия. Такая любовь в жизни большинства людей не случается. Настоящая лю-бовь.
Я кивнула:
– Любовь.
– Но пошел налево. Он изменил ей с какой-то шалавой. Один-единственный раз в жизни. Думаю, он перед этим выпил.
Я кивнула.
– А дальше самое интересное. Он предал единственную, Настоящую Любовь. А вдруг она уйдет? Ведь он ее любит! И тогда Джордж купил ей «теннисный» браслет.
– Теннисный браслет?
– Бриллиантовый, Шорисс. Из крупных камней. И больше никогда не изменял. После того единственного раза ему удалось правильно расставить приоритеты. Он чуть не потерял Грейси, и это ранило его в самое сердце. Поэтому каждый раз, когда он видел на ее запястье браслет, вспоминал, насколько супруга ему дорога. Красиво, правда?
Я протянула:
– Не знаю.
– И это еще не все. Сейчас самое важное. Слушай внимательно, Шорисс. Это тебе в жизни пригодится.
– Ладно, – согласилась я.
– Много лет спустя Грейси попивала джин с мартини в компании дам из элитного загородного клуба, и Джордж услышал, как она сказала: «Я всегда надеялась, что Джордж еще раз изменит. Хочу браслет на вторую руку!» – Тут мама снова рассмеялась своим густым смехом. Она несколько раз стукнула ладонью по рулю. – Поняла?
Я покачала головой.
– У тебя поворотник включен.
– Но ты поняла?
– Наверное, – ответила я.
– Соль в том, что Грейси с самого начала все знала. Она лишь притворялась, что не в курсе. Из этой истории можно вынести два урока: а) человек нутром чувствует, кто его по-настоящему любит.
– Но почему он изменил?
Мама улыбнулась:
– Иногда я забываю, как ты мала. Я тебя так сильно люблю, ты ведь знаешь?
Я отвернулась к окну. Мне нравилось, когда она вот так озаряла меня своим светом, но одновременно я чувствовала смущение.
– Да, мэм.
– В этой истории есть еще один урок. Я скажу, а потом закроем тему.
– Хорошо.
– Мужчины постоянно совершают поступки, о которых потом жалеют, – объяснила она. – Важно только то, что он тебя любит. Джордж любил Грейси. Любил настолько, что завещал похоронить его под ее гробом: так она всегда будет в главной роли.
– Но почему же он связался с другой женщиной?
– Шорисс, ты не понимаешь. Вот в чем суть: если ты жена, веди себя как подобает жене. Ты ничего не выиграешь, если будешь вести себя как дура, придешь домой к его любовнице, проколешь ей шины и тому подобное. Моя мама была такой: вечно устраивала на улице свары из-за какого-нибудь ниггера.
– Все-таки почему он это сделал? Почему этот дядя, который играл Бога, изменил Грейси?
Мама выключила поворотник и вздохнула:
– Я пытаюсь сказать, что, если уж ты жена, веди себя как жена, а не как шлюха за два доллара.
Конечно, этот разговор произошел до того, как я прослыла легкодоступной девушкой, хотя совершенно незаслуженно. Когда мне было четырнадцать, я подпортила себе репутацию и потеряла девственность. Заметьте, именно в таком порядке. Жизнь в этом смысле непредсказуема. По сути, все началось с недопонимания, которое произошло в церкви, а это худшее место для недопонимания, потому что тебя сразу записывают в шалавы.
Я была в кладовке для хора с Джамалем Диксоном, сыном священника. Мы разговаривали. То есть это он говорил, а я только слушала. В тот момент все было абсолютно безобидно. Джамаль делился со мной очень неприятными фактами о своей матери. Судя по всему, она постоянно пила. Каждый день. Прятала бутылки в комнате для стирки за водонагревателем и пила из стакана для зубных щеток. Она разбила «Кадиллак Ку-де-Вилль» преподобного на парковке супермаркета «Крогер». Ее алкоголизм, видимо, превращался в серьезную проблему.