– А что ты думаешь? – спросил Джамаль.
Я пожала плечами
– От людей можно ожидать чего угодно.
Я говорила не от души, просто часто слышала эту фразу из маминых уст. Это был идеальный ответ клиентке, жалующейся на мужа. Так можно согласиться и в то же время не сказать ничего плохого. Когда супруги помирятся, жене будет все так же комфортно приходить в салон стричься. Если хочешь быть парикмахером, надо понимать, как у людей устроены мозги.
Мне было жаль Джамаля. Он часто моргал, у него дергались губы, и казалось, он сейчас расплачется, в этой кладовке. Я знала о мужчинах достаточно, чтобы понимать: он не хочет, чтобы я видела его слезы, поэтому перевела взгляд на форму хористов и заняла руки – надо было, чтобы все вешалки были повернуты в одну и ту же сторону. Джамаль все говорил о матери, что она наклюкается мятного шнапса и вырубится, а его отец ничего не предпринимает, только молится. Они всей семьей встают на колени в гостиной, берутся за руки и вдыхают алкогольно-мятный запах, идущий от ее губ и кожи. Джамаль уверял: даже масло, которое мама намазывала ему на бутерброд по утрам, отдавало мятой. Я не рассказала ему о своей, которая иногда, по особым случаям, бывала слегка навеселе. Она никогда не разбивала машины и никому не делала зла в подпитии, просто в понедельник днем смешивала персиковый шнапс с апельсиновым соком и глотала один стакан за другим, утирая слезы за просмотром сериалов.
Джамаль сказал, что не может до конца поверить, будто Бог присматривает за каждым из нас. Он сомневался, что Бог, как в песне, «приглядывает и за маленьким воробьем». Джамаль не оспаривал создание нашего мира Богом: ведь вселенная должна была как-то зародиться. Но после сотворения мира неизвестно, кто этим миром стал управлять? А я думала, что человеческий мозг и сила убеждения – это мощное сочетание, потому что мне начал мерещиться запах жвачки «Даблминт» со льдом. Джамаль все продолжал говорить, а я сжала губы, пытаясь представить вкус мятного шнапса.
Кто-то раздвинул плечики с формой хористов, как воды Красного моря: миссис Шнапс собственной персоной, непомерно высокая, словно спроектированная архитектором. Должна отдать ей должное: финт мамаши Джамаля против девочек-подростков был выверен идеально.
– Джамаль, – сказала она. – Достаточно, сынок.
– Мы ничего такого не делали, – сказал он. – Просто разговаривали.
– Теперь это так называется?! – делано возмутилась жена преподобного.
Пока я ждала на обочине маму, которая должна была за мной приехать, мама Джамаля всем нажужжала, как ее тревожит мое поведение. Женщинам-помощницам и дьяконицам было велено за меня помолиться. Слова жены проповедника говорили им о молитве, а в тоне слышалось: «Помните о Саломее». Мама подтвердила мои подозрения: настойчивым шепотом завела разговор в спальне, под бдительными взорами голов в париках, – но даже до этого я знала, что женщины в церкви нацелили свои ядовитые молитвы на меня.
Тогда я была тихой. Не сказать чтобы застенчивой, просто нечего было сказать.
– Я ничего не говорила папе, – прошептала мама.
– Насчет чего?
– Насчет Джамаля Диксона.
– Тут и рассказывать нечего.
– Я знаю, детка, – кивала мама.
Я пыталась защищаться и неделю спустя, пока она везла меня в «Декатур» на прием к своему гинекологу. В последний раз тот меня видел в день моего появления на свет. Ему я сказала то же самое:
– Я ничего такого не делаю.
– Это для регуляции цикла, – объяснил гинеколог.
Когда по дороге домой мы застряли в пробке на шоссе I‐20, я снова попыталась убедить маму в своей невиновности.
– Я ничего такого не делаю.
– Ты хоть понимаешь, как тебе повезло, что сейчас существуют противозачаточные? Ты хоть знаешь, как тебе повезло, что я отвела тебя к врачу?
– Но я ничего не делаю, – повторила я.
– Пожалуйста, детка, принимай их ради меня, – сказала мама. – Просто для подстраховки.
Джамаль Диксон стал моим первым. Однажды мы договорились встретиться после школы в доме Маркуса МакКриди. Пока я разглядывала прикрепленный к потолку постер с Джейн Кеннеди в купальнике, он извинялся за поведение матери. Он не хотел меня ни во что втягивать, зная, что я хорошая девушка, и чувствуя себя виноватым, что обо мне такое говорят.
– Мне плевать, что говорят.
– Извини, – повторил он. – Она так раньше никогда не поступала.
– Я понимаю, – сказала я.
Джамаль посмотрел на меня и отвернулся.
– Ты в каком классе?
– В девятом.
– Я в одиннадцатом, – сообщил Джамаль.
Я не просила остановиться, но и не пыталась привлечь к себе. Мне было просто любопытно, что произойдет. Джамаль был копией своего отца, только младше и худее. Я часто восхищалась его отцом, когда тот стоял в красивых одеждах на кафедре, простирая руки. Он читал проповедь голосом, похожим на гром, но пел нежным тенором, как у Эла Грина.
– Ты хорошая девушка, – сказал Джамаль таким тоном, каким успокаивают собаку, которая может укусить, а может и не укусить.
– Симпатичная? – спросила я.
Он кивнул.
– У тебя красивые губы.
Мне было немного страшно, но я знала, что у меня есть «подстраховка».
– Не трогай волосы, – предупредила я. – Не испорти прическу.
Он извинился. Даже два раза.
А после я стала другой, хотя внешне не изменилась.
Противозачаточные были нашей с мамой тайной. Папа не должен был ничего знать о таблетках в персиковой упаковке – над каждой было подписано, когда их принимать. Белые пилюли были безвкусные, но сильнодействующие, а семь зеленых сладких вызывали месячные. Это были женские дела. Кроме того, больше всего я нравилась папе, пока была его маленькой девочкой, его Звездочкой. Все отцы такие. Они хотят, чтобы ты была чистенькая, забавная и обожала папу. Когда он приходил с работы, я приносила ему джин-тоник, целовала в макушку и гладила усталые плечи.
С отцами просто. А вот с мужьями – нет. Брак – очень запутанная штука, а дети делают отношения еще сложнее. Они – дар Божий. Я была маминым маленьким чудом и родилась взамен того младенца, который умер, пришла в этот мир на четыре недели раньше срока, и мое появление на свет тоже было непростым. Меня чуть не потеряли. Больше недели я провела в инкубаторе-кювезе. Мама не могла полюбить меня всем сердцем, пока врачи не сказали, что я точно буду жить, но папа отдал мне всю поддержку с самого начала. Он сжимал кулаки и бормотал: «Давай же, чемпион. Давай».
Если бы мы были настоящими африканцами, он взял бы меня на руки и поднял бы к небу, как отец Кунты Кинте [17]. Вместо этого папа отвез меня в «Олан Миллз» на фотосессию и даже заплатил дополнительно за печать снимков на холсте с имитацией мазков кисти. Он пожертвовал большую сумму в пользу церкви и бросил курить. Конечно, эта дурная привычка взяла над ним верх уже через неделю, с процентами, но папа никогда не курил в детской. Стены в доме приходилось перекрашивать каждый год, чтобы спрятать желтизну, но в моей спальне они оставались того же розового, полного надежд цвета, даже через шесть лет после рождения. Отец любит меня. Когда я родилась, он сильно изменился. Это все говорят.
14Серебряная девушка
Лето перед выпускным классом было тяжелым для нашей семьи. Кончина бабушки Банни едва не убила всех троих родителей. Не знаю, по кому горе ударило сильнее, потому что каждый разваливался на части по-своему. Для дяди Роли не было другого утешения, кроме слез. Сидим мы за ужином, он кладет в рот ложку картошки, и тут губы начинают дрожать, ему приходится извиняться и выходить из-за стола. Слезы лились у него из глаз, когда он вел машину, но, к счастью, пассажиры могли видеть только затылок. Папа стал пить и запустил себя. Горькое ощущение от прикосновения его небритой щеки, когда он целовал меня перед сном, всегда будет связано с чувством скорби. А перемену в маме трудно было обнаружить. Она все так же открывала салон в семь тридцать и стригла бабулек, которые вставали в пять утра, а закрывала в полдевятого вечера, обслужив офисных работниц. Все в ней было почти как прежде, но в манере появилось нечто, наводившее меня на мысль о старом спичечном коробке. Можно сколько угодно чиркать спичкой по его торцу, как и всегда, но искры высечь не получится.
Я была так же опустошена, как и остальные, но мне почти нечем было отвлечься от горя. Конечно, у меня был Джамаль, но всякий раз, когда мы встречались, он заставлял меня становиться рядом на колени и молить Иисуса о прощении. После смерти бабушки мне не хотелось просить Иисуса о чем-либо. Наверное, стоило бы музицировать на флейте (в этом была вся суть учебы в школе искусств), но я, прямо скажем, не была виртуозом, а разве может человека утешить занятие, которое не получается? Оставалось только ходить по магазинам.
Торговый центр «Гринбрайар» был лучшим местом для покупок. Это был центр не только для черных, в отличие от «Уэст-Энда», но одновременно не люксовым, как «Филипс Плаза». И при этом находился достаточно близко от дома, чтобы я могла отправиться туда, не планируя поездку заранее. Иногда я приходила в десять часов утра, прямо к открытию, и начинала систематически заходить во все магазины по очереди, даже в бюро аренды мебели. Я могла провести целый час в оптике «Перл Вижн», рассматривая себя в зеркало сквозь пустые оправы очков. Я готова была делать что угодно, лишь бы не оставаться наедине с мыслями о бабушке. За полтора года до этого ей ампутировали ногу. Накануне операции она позвонила маме за счет вызываемого абонента. Было за полночь. Я подняла трубку, как только телефон начал звонить – таков уж инстинкт подростка, – согласилась на оплату звонка и крикнула маме. Она сняла трубку параллельного телефона. После сна голос был сухой.
– Алло?
– Лаверн, – сказала бабушка, – это мисс Банни.
– Мисс Банни, – удивилась мама, – почему вы еще не спите? Где Джеймс и Роли?